Фази́ль Абду́лович Исканде́р  — советский и российский прозаик и поэт абхазского происхождения.
Родился 6 марта 1929, Сухум, Абхазия.

Рассказы

 

Де­душ­ка

 

 

Мы с де­душ­кой на ле­си­с­том греб­не го­ры. Жар­кий лет­ний день, но здесь те­ни­с­то, про­хлад­но. Зем­ля по­кры­та тол­стым, сла­бо пру­жи­ня­щим сло­ем про­шло­год­ней ли­ст­вы. Тут и там раз­бро­са­ны смор­щен­ные ежи­ки ко­жу­ры бу­ко­вых ореш­ков. Обыч­но они пу­с­тые, но ино­гда по­па­да­ют­ся и с ореш­ка­ми. Во­круг, ку­да ни по­смо­т­ришь, мощ­ные се­ре­б­ря­ные ство­лы бу­ков, ред­кие кря­жи­с­тые ка­ш­та­ны.

В про­све­те меж­ду де­ре­вь­я­ми, в даль­ней глу­би­не — го­лу­бой при­зрак Кол­хид­ской до­ли­ны, ог­раж­ден­ной сте­ной мо­ря, вер­нее, ку­с­ком сте­ны, по­то­му что все ос­таль­ное при­кры­ва­ет лес.

Де­душ­ка сто­ит на об­ры­ви­с­том скло­не и ру­бит цал­дой, ос­тро­но­сым то­по­ри­ком, оре­хо­вый мо­лод­няк — то ли для плет­ня, то ли для но­вых ви­но­град­ных кор­зин. Вре­мя от вре­ме­ни он за­бра­сы­ва­ет на­верх под­руб­лен­ные ство­ли­ки, я их вы­тя­ги­ваю на тро­пу и со­би­раю в ку­чу.

Воз­дух ле­са про­ни­зан бес­пре­рыв­ным ще­бе­том птиц. Го­ло­са их толь­ко сна­ча­ла ка­жут­ся пе­нь­ем, а по­том на­чи­на­ешь чув­ст­во­вать, что они пе­ре­го­ва­ри­ва­ют­ся, пе­ре­кли­ка­ют­ся, пе­ре­ру­ги­ва­ют­ся, пе­ре­сме­и­ва­ют­ся, а то и про­сто пе­ре­ми­ги­ва­ют­ся.

Ино­гда со сто­ро­ны мо­ря до­но­сит­ся ка­кой-то слу­чай­ный по­рыв ве­т­ра, и тог­да те­ни на зем­ле дро­бят­ся, рас­хо­дят­ся, меж­ду ни­ми про­бе­га­ют сол­неч­ные пят­на, а пти­чий ще­бет уси­ли­ва­ет­ся, слов­но по­рыв ве­т­ра стря­хи­ва­ет его с де­ре­вь­ев, как дож­дин­ки.

Но все это мне скуч­но, не­ин­те­рес­но. Я стою и жду де­душ­ку. В ру­ке у ме­ня его пал­ка, са­мо­дель­ный по­сох. Стран­ный он ка­кой-то, мой де­душ­ка. Ин­те­рес к не­му у ме­ня вре­мя от вре­ме­ни вспы­хи­ва­ет, но тут же гас­нет. Та­ин­ст­вен­ные сле­ды его дол­гой-пре­дол­гой жиз­ни в са­мый тот миг, ког­да, как я на­де­юсь, они долж­ны при­ве­с­ти к во­ен­ной тро­пе аб­ре­ка, не­о­жи­дан­но сво­ра­чи­ва­ют в во­ню­чий коз­ли­ный за­гон или на па­хот­ное по­ле. Но что-то в нем есть та­кое, что вы­нуж­да­ет ок­ру­жа­ю­щих ува­жать его, и это ува­же­ние ме­ша­ет им жить так, как они хо­тят, и они за это его ча­с­то ру­га­ют.

Все это я ви­жу и улав­ли­ваю дет­ским чу­ть­ем, хо­тя, ко­неч­но, объ­яс­нить и по­нять не мо­гу.

Сей­час мы в ле­су. Он ру­бит оре­хо­вые пру­тья, а я смо­т­рю. Ру­бить ему не­удоб­но, по­то­му что он сто­ит на об­ры­ви­с­том скло­не, а за­рос­ли лес­но­го оре­ха, об­ви­тые гу­с­ты­ми пле­тя­ми еже­ви­ки, по­ни­же, до них труд­но до­тя­нуть­ся. Ино­гда, что­бы до­тя­нуть то­по­рик, нуж­но пе­ре­ру­бить це­лое про­во­лоч­ное за­граж­де­ние еже­вич­ных пле­тей. И он пе­ре­ру­ба­ет.

Каж­дый раз, ког­да он бе­рет­ся за но­вое пре­пят­ст­вие, мне хо­чет­ся, что­бы у не­го не по­лу­чи­лось. Это по­то­му, что мне скуч­но и мне хо­чет­ся по­смо­т­реть, что де­душ­ка бу­дет де­лать, ес­ли у не­го не по­лу­чит­ся. Но не толь­ко это. Я чув­ст­вую, что ок­ру­жа­ю­щим не хва­та­ет при­ме­ров де­душ­ки­но­го по­срам­ле­ния. Я чув­ст­вую, что, будь их по­боль­ше, мно­гие, по­жа­луй, ре­ши­лись бы от­но­сить­ся к не­му без вся­ко­го ува­же­ния, и уж тог­да им ни­че­го не ме­ша­ло бы жить так, как они хо­тят. Я чув­ст­вую, что и мне бы­ло бы по­лез­но иметь при се­бе та­кой при­мер­чик, по­то­му что де­душ­ка и ме­ня за­став­ля­ет ино­гда де­лать что-ни­будь та­кое, че­го я не хо­чу де­лать, да и взрос­лым, я чув­ст­вую, ес­ли при слу­чае бро­сить в ко­пи­лоч­ку та­кую на­ход­ку, бу­дет при­ят­но. Это все рав­но, что я по­ды­мусь до их уров­ня, до­ка­раб­ка­юсь, да еще не с го­лы­ми ру­ка­ми, а с по­хваль­ным при­мер­чи­ком де­душ­ки­но­го по­срам­ле­ния, за­жа­тым в ста­ра­тель­ном ку­ла­ке.

Де­душ­ка при­кан­чи­ва­ет бли­жай­шие за­рос­ли и те­перь до­тя­ги­ва­ет­ся до но­вых, но до­тя­нуть­ся труд­но, по­то­му что склон кру­той, сы­пу­чий и но­гу не­где по­ста­вить.

Де­душ­ка ози­ра­ет­ся. Не вы­пу­с­кая из ру­ки то­по­ри­ка, ути­ра­ет пот с по­крас­нев­ше­го ли­ца, не­о­жи­дан­но при­ги­ба­ет­ся и всей пя­тер­ней ле­вой ру­ки ух­ва­ты­ва­ет­ся за оди­но­кий куст ро­до­ден­д­ро­на. Об­хва­тив клеш­ня­ты­ми паль­ца­ми все вет­ки, он на­тя­ги­ва­ет их в ку­ла­ке, как на­тя­ги­ва­ют по­во­дья, и те­перь уве­рен­но све­ши­ва­ет­ся в сто­ро­ну све­жих за­рос­лей. Не­боль­шо­го рос­та, гиб­кий, сей­час он по­хож на лад­но­го под­ро­ст­ка, ре­шив­ше­го по­ба­ло­вать­ся над об­ры­вом.

Преж­де чем до­брать­ся до за­рос­лей, ему нуж­но пе­ре­ру­бить тол­щи­ной с ве­рев­ку еже­вич­ную плеть. Я всем те­лом чув­ст­вую, до че­го ему не­удоб­но сто­ять, све­сив­шись на од­ной ру­ке, и вы­тя­ну­той дру­гой, ед­ва до­ста­вая, тю­кать по уп­ру­гой еже­вич­ной пле­ти. То­по­рик все вре­мя от­ска­ки­ва­ет, да и удар не тот.

— Де­душ­ка, не пе­ре­руб­ли­ва­ет­ся, — го­во­рю я ему свер­ху, да­вая ему воз­мож­ность по­чет­но­го от­ступ­ле­ния.

Де­душ­ка мол­ча про­дол­жат бить по пру­жи­ня­щей пле­ти, а по­том го­во­рит, со­об­ра­зуя свой от­вет с уда­ра­ми то­по­ри­ка:

— Пе­ре­ру­бит­ся... Ку­да ей деть­ся? Пе­ре­ру­бит­ся...

И сно­ва тю­ка­ет то­по­рик. Я смо­т­рю и на­чи­наю по­ни­мать, что в са­мом де­ле не­ку­да ей деть­ся. Ес­ли б она мог­ла ку­да-ни­будь деть­ся, мо­жет быть, де­душ­ка и не уг­нал­ся бы за ней. А так ей не­ку­да деть­ся. А раз не­ку­да деть­ся, он так и бу­дет ее ру­бить це­лый день, а то и два, а то и боль­ше. Мне пред­став­ля­ет­ся, как я ему сю­да но­шу обед, ужин, за­в­т­рак, а он все ру­бит и ру­бит, по­то­му что деть­ся-то ей не­ку­да.

И еже­вич­ная плеть, ка­жет­ся, то­же на­чи­на­ет по­ни­мать, что она на­прас­но со­про­тив­ля­лась. С каж­дым уда­ром она все мень­ше и мень­ше пру­жи­нит, все без­воль­ней опа­да­ет под то­по­ри­ком, сле­ды от лез­вия все глуб­же вхо­дят в нее. Сей­час она рас­па­дет­ся. А де­душ­ка все ру­бит и ру­бит. Те­перь я на­де­юсь, что де­душ­ка, не рас­счи­тав по­след­не­го уда­ра, шлеп­нет­ся сам или хо­тя бы вре­жет лез­вие то­по­ри­ка в ка­ме­ни­с­тую зем­лю. Но плеть рас­па­да­ет­ся, де­душ­ка не па­да­ет сам и то­по­рик ус­пе­ва­ет ос­та­но­вить.

Мне скуч­но, а тут еще ко­ма­ры за­еда­ют. Я бо­сой и в ко­рот­ких шта­нах, так что они мне все но­ги об­ку­са­ли. Вре­мя от вре­ме­ни я до кро­ви рас­че­сы­ваю уку­сы или бью по но­гам хле­ст­кой вет­кой оре­ха. Вет­ка об­жи­га­ет но­ги. Я хле­щу и хле­щу их с ка­ким-то ос­тер­ве­не­лым на­слаж­де­ни­ем.

По­том я за­бы­ва­юсь и на­чи­наю вы­сле­жи­вать от­дель­ных ко­ма­ров. Вот один сел мне на ру­ку. Слег­ка по­ер­зал, при­ла­жи­ва­ясь к ме­ст­но­с­ти, вы­су­нул хо­бо­ток и стал про­со­вы­вать его меж­ду по­ра­ми. Хо­бо­ток сна­ча­ла да­же слег­ка за­гнул­ся — вид­но, не ту­да по­пал, но по­том до­шел до кро­ви и то­нень­кой бо­лью при­тро­нул­ся к ней.

И вот он си­дит на мо­ей ру­ке и по­са­сы­ва­ет мою кровь, а я все терп­лю, сдер­жи­ваю раз­дра­же­ние и смо­т­рю, как по­сте­пен­но у не­го жи­вот ро­зо­ве­ет от мо­ей кро­ви, раз­ду­ва­ет­ся, раз­ду­ва­ет­ся и де­ла­ет­ся ба­г­ро­вым. Но вот он с тру­дом вы­та­с­ки­ва­ет свой хо­бо­ток, рас­то­пы­ри­ва­ет кры­лья, слов­но сы­то по­тя­ги­ва­ет­ся, го­то­вясь уле­теть, но тут я его — хлоп! На ме­с­те зу­дя­щей бо­ли кро­ва­вое пят­ныш­ко. Вот он, сла­до­ст­ный баль­зам ме­с­ти! Я раз­ма­зы­ваю, я вти­раю труп вра­га в ра­ну, на­не­сен­ную им.

Но ино­гда, ста­ра­ясь сде­лать баль­зам ме­с­ти еще сла­до­ст­ней, я слиш­ком за­паз­ды­ваю с уда­ром, и ко­мар пре­спо­кой­но уле­та­ет. И тог­да в яро­с­ти я хва­таю вет­ку и изо всех сил на­хле­с­ты­ваю свои но­ги — про­па­ди­те вы про­па­дом, па­ра­зи­ты!

Де­душ­ка за­ме­ча­ет, как я от­би­ва­юсь от ко­ма­ров, и я чув­ст­вую, что на гу­бах у не­го про­мельк­ну­ла пре­зри­тель­ная ус­меш­ка.

— Зна­ешь, как боль­но, — го­во­рю я ему, уязв­лен­ный этой ус­меш­кой, — те­бе хо­ро­шо, ты в брю­ках...

Де­душ­ка, ус­ме­ха­ясь, вы­тя­ги­ва­ет из ку­с­тар­ни­ка под­руб­лен­ный сте­бель. Тот со­про­тив­ля­ет­ся, гнет­ся, пу­та­ет­ся вет­ка­ми в ко­люч­ках еже­ви­ки.

— Как-то при­хо­дит Ас­лан, — на­чи­на­ет де­душ­ка без вся­ко­го пре­ду­преж­де­ния, — к сво­е­му дру­гу. Ви­дит — тот ле­жит в по­сте­ли.

«Ты что?» — спра­ши­ва­ет Ас­лан.

«Да вот но­гу мне про­ст­ре­ли­ли, — от­ве­ча­ет друг, — при­дет­ся по­ле­жать...»

«Тьфу ты! — рас­сер­дил­ся Ас­лан. — Век не бу­ду в тво­ем до­ме. Я ду­мал, его ли­хо­рад­ка скру­ти­ла, а он улег­ся из-за ка­кой-то пу­ли».

И ушел.

— Вот ка­кие лю­ди бы­ли, — го­во­рит де­душ­ка и пе­ре­бра­сы­ва­ет мне длин­ный зе­ле­ный прут, — а ты — ко­ма­ры.

И сно­ва за­сту­чал то­по­ри­ком. Ну что ты ему ска­жешь? Ну хо­ро­шо, ду­маю я, я знаю, что рань­ше в на­ших кра­ях бы­ва­ла та­кая ли­хо­рад­ка, что лю­ди от нее ча­с­то уми­ра­ли. Но по­че­му че­ло­век, ко­то­ро­му про­ст­ре­ли­ли но­гу, не мо­жет по­ле­жать в по­сте­ли, по­ка у не­го ра­на не за­жи­вет? Это­го я ни­как не мо­гу по­нять. Мо­жет, этот са­мый Ас­лан зна­ме­ни­тый аб­рек и ему что гра­ди­на по го­ло­ве, что пу­ля — один черт.

— Де­душ­ка, он что, был ве­ли­кий аб­рек? — спра­ши­ваю я.

— Ты про ко­го? — обо­ра­чи­ва­ет де­душ­ка ко мне свое гор­бо­но­сое, не­мно­го сви­ре­пое ли­цо.

— Да про Ас­ла­на, про ко­го еще, — го­во­рю я.

— Ка­кой он, к чер­ту, аб­рек. Он был хо­ро­ший хо­зя­ин, а не ка­кой-то там аб­рек.

И сно­ва за­тю­кал то­по­ри­ком. Опять ка­кая-то ерун­да по­лу­ча­ет­ся. По-де­душ­ки­но­му вы­хо­дит, что аб­рек, то есть ге­рой и мсти­тель, ху­же ка­ко­го-то хо­зяй­чи­ка.

— Да ты сам ви­дел ког­да-ни­будь аб­ре­ков?! — кри­чу я ему.

С де­душ­кой я го­во­рю поч­ти как с рав­ным, слов­но чув­ст­вую, что мы с ним на оди­на­ко­вом рас­сто­я­нии от се­ре­ди­ны жиз­ни, хо­тя и по раз­ные сто­ро­ны от нее...

— Чтоб ты столь­ко коз имел, сколь­ко до­б­ра они у ме­ня пе­ре­жра­ли, — от­ве­ча­ет де­душ­ка, не от­ры­ва­ясь от сво­е­го де­ла.

— Да на чер­та мне твои ко­зы! — злюсь я. — Ты луч­ше ска­жи, за что ты не лю­бишь аб­ре­ков.

— А по­че­му они у ме­ня са­рай со­жг­ли?

— Ка­кой та­кой са­рай?

— Обык­но­вен­ный, та­бач­ный...

— Да ты рас­ска­жи по по­ряд­ку...

— А что рас­ска­зы­вать? На­гря­ну­ло шесть че­ло­век. Три дня их кор­ми­ли, по­или. Пря­та­лись в та­бач­ном са­рае. А на чет­вер­тую ночь уш­ли и са­рай со­жг­ли.

— А мо­жет, они от ка­ра­те­лей сле­ды за­ме­та­ли, — го­во­рю я.

— Да они са­ми ху­же вся­ких ка­ра­те­лей, — от­ве­ча­ет де­душ­ка и спле­вы­ва­ет, — из-за них нас чуть не вы­сла­ли...

— По­че­му? — спе­шу я спро­сить, что­бы он не ос­та­нав­ли­вал­ся.

— По­то­му что стар­ши­на на сход­ке в Джгер­дах объ­я­вил, что мы пря­чем аб­ре­ков и нас на­до вы­слать, что­бы аб­ре­кам не­где бы­ло пря­тать­ся...

— А по­че­му он ска­зал, что вы пря­че­те аб­ре­ков?

— По­то­му что мы их в са­мом де­ле пря­та­ли, — от­ве­ча­ет де­душ­ка про­сто.

— Ну а даль­ше, де­душ­ка?

— На этой са­мой сход­ке бы­ла моя ма­ма, но стар­ши­на ее не за­ме­тил, по­то­му что она подъ­е­ха­ла по­поз­же. Как толь­ко он ска­зал та­кое, моя ма­ма, рас­тал­ки­вая сход­ку, подъ­е­ха­ла к не­му и да­вай да­вить его ло­ша­дью и луп­це­вать кам­чой, да еще при­го­ва­ри­вая: «А ты ви­дел, как мой сын пря­чет аб­ре­ков? А ты ви­дел?!»

Трое муж­чин еле-еле ее ос­та­но­ви­ли, от­ча­ян­ная бы­ла моя ма­ма.

— Но, де­душ­ка, ты ведь сам ска­зал, что вы пря­та­ли аб­ре­ков?

— Ма­ло что пря­та­ли... Все зна­ли, что пря­чем. А по­че­му? По­то­му что жи­вем на са­мом от­ши­бе. Вот они к нам и при­хо­ди­ли. А по на­шим обы­ча­ям нель­зя не впу­с­тить че­ло­ве­ка, ес­ли он про­сит­ся к те­бе в дом. А не впу­с­тишь, бу­дет еще ху­же — или те­бя при­ст­ре­лит, или ско­ти­ну уве­дет. Так что вы­хо­дит — луч­ше аб­ре­ка впу­с­кать в дом, чем не впу­с­кать.

— Де­душ­ка, — пре­ры­ваю я его, — а как стар­ши­на уз­нал, что у вас бы­ва­ют аб­ре­ки?

— Все зна­ли. Да раз­ве та­кое скро­ешь? Но од­но де­ло уз­нать, а дру­гое де­ло об этом на сход­ке го­во­рить. Это по-на­ше­му счи­та­лось пре­да­тель­ст­вом. А в на­ши вре­ме­на до­но­с­чик се­бе кур­дюк не­дол­го от­ра­щи­вал. Будь ты хоть стар­ши­ной над все­ми стар­ши­на­ми, но, ес­ли ты до­но­с­чик, ра­но или по­зд­но язык вы­ва­лишь...

— Де­душ­ка, — пы­та­юсь я по­нять ход его мыс­ли, — но ведь стар­ши­на был са­мый глав­ный в де­рев­не, ко­му же он до­но­сил?

— Вот са­мо­му се­бе и до­но­сил...

— Де­душ­ка, ты что-то на­пу­тал, — го­во­рю я, — так не бы­ва­ет.

— Ни­че­го я не на­пу­тал, — от­ве­ча­ет де­душ­ка, — ес­ли стар­ши­на зна­ет и мол­чит или толь­ко го­во­рит сре­ди сво­их род­ст­вен­ни­ков, по за­ко­ну счи­та­ет­ся, что он ни­че­го не знал. Но ес­ли стар­ши­на го­во­рит об этом на сход­ке, по за­ко­ну счи­та­ет­ся, что он зна­ет и дол­жен на­ка­зать. Вот и вы­хо­дит, что он до­но­с­чик и до­нес са­мо­му се­бе.

— А-а, — го­во­рю я, — ну а что, стар­ши­на по­том вам не ото­мстил?

— На­обо­рот, — го­во­рит де­душ­ка, — он стал нас ува­жать. Уж ес­ли у них жен­щи­ны та­кие ди­кие, ре­шил он, что же свя­зы­вать­ся с муж­чи­на­ми.

Де­душ­ка сно­ва за­тю­кал то­по­ри­ком, а мне вдруг ста­но­вит­ся то­с­к­ли­во. Вы­хо­дит, аб­ре­ки не­о­бя­за­тель­но гор­дые мсти­те­ли и ге­рои, вы­хо­дит, что они мо­гут сжечь са­рай или ни с то­го ни с се­го убить че­ло­ве­ка? Мне по­че­му-то горь­ко и не­при­ят­но, что сре­ди мо­их лю­би­мых ге­ро­ев встре­ча­ют­ся мо­шен­ни­ки и не­го­дяи. Я чув­ст­вую, что это как-то за­став­ля­ет ме­ня при­сма­т­ри­вать­ся ко всем аб­ре­кам, что, ко­неч­но, ос­кор­би­тель­но для че­ст­ных и бла­го­род­ных раз­бой­ни­ков. Я го­ре­ст­но про­хо­жу пе­ред стро­ем аб­ре­ков и ищу сре­ди них под­жи­га­те­ля де­душ­ки­но­го са­рая. Я ве­рю в че­ст­ность боль­шин­ст­ва из них, но ни­че­го не по­де­ла­ешь, при­хо­дит­ся про­ве­рять вы­вер­ну­тые кар­ма­ны ры­ца­рей. И я чув­ст­вую, что ры­ца­ри с вы­вер­ну­ты­ми кар­ма­на­ми, да­же ес­ли и ока­за­лись че­ст­ны­ми, уже не сов­сем ры­ца­ри, и са­ми они это чув­ст­ву­ют, и от это­го мне не­стер­пи­мо горь­ко.

Что-то по­хо­жее я ис­пы­тал, ког­да од­наж­ды отец мне ска­зал, что царь был пло­хим че­ло­ве­ком. Эта весть по­ра­зи­ла ме­ня как гро­мом. До это­го я счи­тал, что царь лю­дей и царь зве­рей вы­би­ра­ют­ся по од­но­му и то­му же за­ко­ну. А так как сре­ди зве­рей счи­тал­ся ца­рем лев, то есть са­мый силь­ный, са­мый хра­б­рый и са­мый бла­го­род­ный зверь, то я, ес­те­ст­вен­но, счи­тал, что лю­ди в вы­бо­ре сво­е­го ца­ря поль­зу­ют­ся не ме­нее ра­зум­ны­ми при­зна­ка­ми.

А еще од­наж­ды ме­ня при­ве­ли в те­атр. И вот по­сле за­ме­ча­тель­но­го зре­ли­ща лю­ди по­че­му-то на­ча­ли хло­пать в ла­до­ши, а те, что жи­ли на сце­не, те­перь про­сто так вы­шли и ста­ли рас­кла­ни­вать­ся. Сре­ди них осо­бен­но про­тив­ным был один че­ло­век, ко­то­ро­го за не­сколь­ко ми­нут до это­го уби­ли, а те­перь он не толь­ко бес­стыд­но вос­стал из мерт­вых и как ду­рак сто­ял сре­ди жи­вых — у не­го еще хва­ти­ло бес­стыд­ст­ва дер­жать­ся од­ной ру­кой за ру­ку сво­е­го убий­цы, а дру­гой ти­хо от­ря­хи­вать се­бе шта­ны.

И все они вме­с­те улы­ба­лись и кла­ня­лись, а я се­бя чув­ст­во­вал об­ма­ну­тым и ос­кор­б­лен­ным. А глу­пые зри­те­ли по­че­му-то то­же улы­ба­лись и хло­па­ли в ла­до­ши, слов­но при­го­ва­ри­вая: «Хо­ро­шо вы нас об­ма­ны­ва­ли, нам очень по­нра­ви­лось, как вы нас об­ма­ны­ва­ли...»

И вдруг я за­ме­чаю, что в про­све­те меж­ду де­ре­вь­я­ми по­яв­ля­ет­ся ко­рабль. А за ним и дру­гие. Це­лая фло­ти­лия во­ен­ных ко­раб­лей. Они мед­лен­но-мед­лен­но, ос­тав­ляя жир­ный, как бы вы­дав­лен­ный из труб, дым, про­пол­за­ют по ми­раж­ной сте­не мо­ря. За­стыв от ра­до­ст­но­го изум­ле­ния, я сле­жу за ни­ми. Осо­бен­но по­ра­жа­ет один, низ­кий, не­по­мер­но длин­ный, он за­ни­ма­ет поч­ти весь про­свет меж­ду де­ре­вь­я­ми.

— Де­душ­ка, смо­т­ри! — кри­чу я, оч­нув­шись, и по­ка­зы­ваю на не­го паль­цем.

Де­душ­ка смо­т­рит не­ко­то­рое вре­мя, а по­том сно­ва бе­рет­ся за то­по­рик.

— Это что? — го­во­рит он. — Вот «Мах­му­дья» был та­кой боль­шой, что на нем мож­но бы­ло скач­ки ус­т­ра­и­вать...

— Это что еще за «Мах­му­дья»? — спра­ши­ваю я. Но де­душ­ка не от­ве­ча­ет. Он под­хва­ты­ва­ет охап­ку по­след­них пру­ть­ев, под­ни­ма­ет­ся с ни­ми по скло­ну и бро­са­ет в об­щую ку­чу. Де­душ­ка уса­жи­ва­ет­ся у края греб­ня, удоб­но све­сив но­ги с об­ры­ви­с­то­го скло­на. Он до­ста­ет из кар­ма­на пла­ток, ути­ра­ет пот­ную бри­тую го­ло­ву в ко­рот­ких се­дых во­ло­сах, пря­чет пла­ток и за­ти­ха­ет, рас­стег­нув на се­дой гру­ди пу­го­ви­цы. Я сле­жу за ним и чув­ст­вую, что мне при­ят­на его не око­с­те­нев­шая по-стар­че­с­ки, а гиб­кая, жи­вая ла­донь со сто­чен­ны­ми паль­ца­ми, круг­лая се­дая го­ло­ва, и мне при­ят­но са­мо удо­воль­ст­вие, с ко­то­рым он ути­рал от по­та свою го­ло­ву, а те­перь про­хлаж­да­ет ее. Но я знаю, что он еще дол­жен от­ве­тить на мой во­прос, и жду.

— Мы на нем в ам­ха­д­жи­ра уп­лы­ва­ли, — го­во­рит он, за­ду­мав­шись.

Я уже знаю, что та­кое ам­ха­д­жи­ра, — это на­силь­ный угон аб­хаз­цев в Тур­цию. Это бы­ло дав­но-дав­но. Мо­жет быть, сто, а то и боль­ше лет про­шло с тех пор.

— Де­душ­ка, — го­во­рю я, — рас­ска­жи, как вас уго­ня­ли?

— А нас и не уго­ня­ли, мы са­ми, — от­ве­ча­ет де­душ­ка.

— Да как же не уго­ня­ли, ког­да и в книж­ках об этом на­пи­са­но, — го­во­рю я.

— Об­ма­ны­вать об­ма­ны­ва­ли, а уго­нять не уго­ня­ли, — уп­ря­мо от­ве­ча­ет де­душ­ка и по­ды­ма­ет на ме­ня го­ло­ву, — да и как ты аб­хаз­ца уго­нишь? Аб­ха­зец в лес уй­дет или в го­ры. Вот ку­бан­цев, ска­жем, мож­но уг­нать, по­то­му что у них зем­ля го­лая, как ла­донь... А на­ше­го не уго­нишь, по­то­му что наш все­гда в сто­ро­ну свер­нуть но­ро­вит. Во вре­ме­на пер­во­го пе­ре­се­ле­ния я был маль­чиш­кой, ме­ня и брать не хо­те­ли...

Я уса­жи­ва­юсь ря­дом с де­душ­кой в знак то­го, что те­перь на­ме­рен его дол­го слу­шать. Де­душ­ка сни­ма­ет с ног чу­вя­ки из сы­ро­мят­ной ко­жи, вы­тря­хи­ва­ет из них мел­кие ка­муш­ки, зем­лю, по­том вы­во­ла­ки­ва­ет от­ту­да пуч­ки бар­ха­ти­с­той осо­бой аль­пий­ской тра­вы, ко­то­рую для мяг­ко­с­ти за­кла­ды­ва­ют в чу­вя­ки. Сей­час он слег­ка коп­нит эти пуч­ки в ру­ках и ос­то­рож­но, как пти­чьи гнез­да, всо­вы­ва­ет в чу­вя­ки.

— Ну и как вы, де­душ­ка, при­плы­ли? — спра­ши­ваю я и пред­став­ляю ог­ром­ный, но про­стой, как па­ром, па­ро­ход «Мах­му­дья», на ко­то­ром пол­но на­ших бе­жен­цев. Они по­че­му-то ни­сколь­ко не уны­ва­ют, а, на­обо­рот, вре­мя от вре­ме­ни ус­т­ра­и­ва­ют скач­ки, а тур­ки, важ­но пе­ре­би­рая в паль­цах чет­ки, сле­дят за скач­ка­ми.

— При­плы­ли хо­ро­шо, пря­мо в Стам­бул, — вспо­ми­на­ет де­душ­ка, — всю до­ро­гу нас кор­ми­ли бе­лым хле­бом и пло­вом. Очень нам по­нра­ви­лось это.

— Ну а по­том?

— Вы­шли мы в Стам­бу­ле, но нас там не ос­та­ви­ли. Толь­ко и уви­де­ли му­суль­ман­скую ме­четь, ко­то­рая Ай-Со­фья на­зы­ва­ет­ся.

— А по­че­му вас не ос­та­ви­ли?

— По­то­му что, ска­за­ли нам, в Стам­бу­ле и без то­го гре­ков и ар­мян мно­го, а ес­ли еще аб­хаз­цев пу­с­тить, так тур­кам, го­во­рят, не­ку­да бу­дет деть­ся.

— Так ку­да же вас по­вез­ли?

— По­вез­ли в дру­гое ме­с­то. Вы­шли на бе­рег, смо­т­рим: ме­с­то го­лое, ка­ме­ни­с­тое. А нам до это­го го­во­ри­ли, что в Тур­ции хле­бо­нос­ные де­ре­вья и са­хар из зем­ли пря­мо, как соль, до­бы­ва­ют. А тут не то что хле­бо­нос­ных де­ре­вь­ев, про­стой чи­на­ры не вид­но. И вот на­ши спра­ши­ва­ют у тур­ков:

«А плов с бе­лым хле­бом вы нам бу­де­те па­ро­хо­дом под­во­зить, что ли?»

«Ни­ка­ко­го пло­ва с бе­лым хле­бом, — го­во­рят тур­ки, — мы вам не бу­дем под­во­зить. Па­ши­те зем­лю, раз­во­ди­те се­бе коз и жи­ви­те...»

«Да мы что, сю­да па­хать при­еха­ли?! — рас­сер­ди­лись на­ши. — Па­хать мы и у се­бя мог­ли. У нас и зем­ля луч­ше, и во­да род­ни­ко­вая...»

«При­дет­ся па­хать», — от­ве­ча­ют тур­ки.

«А что же нам го­во­ри­ли, что в Тур­ции са­хар из зем­ли ро­ют, как соль, и хлеб­ные де­ре­вья рас­тут?» — не уни­ма­ют­ся на­ши.

«Нет, — го­во­рят тур­ки, — в Тур­ции са­хар в зем­ле не во­дит­ся, по­то­му что, ес­ли бы са­хар во­дил­ся в зем­ле, тур­ки бы ее на­ск­возь про­ко­па­ли, а это бы сул­тан ни­ког­да не поз­во­лил».

«Да что сул­та­ну от это­го, ху­же, что ли?» — удив­ля­ют­ся на­ши.

«Ко­неч­но, ху­же, — от­ве­ча­ют тур­ки, — ес­ли зем­лю про­ко­пать на­ск­возь, она бу­дет ды­ря­вая, как сыр, изъ­е­ден­ный кры­са­ми, а ко­му ин­те­рес­но уп­рав­лять ды­ря­вой стра­ной?»

«Ни­че­го тут страш­но­го нет, — от­ве­ча­ют на­ши, — дыр­ку мож­но ого­ро­дить и объ­ез­жать».

«Не в этом де­ло, — го­во­рят тур­ки, — дыр­ку, ко­неч­но, ого­ро­дить мож­но, но дру­гие сул­та­ны и да­же рус­ский царь бу­дут сме­ять­ся над на­шим сул­та­ном, что он уп­рав­ля­ет ды­ря­вой стра­ной, а это для не­го боль­шая оби­да».

«Вы­хо­дит, у вас и хлеб­ные де­ре­вья не рас­тут?» — до­га­ды­ва­ют­ся на­ши.

«Хлеб­ные де­ре­вья то­же не рас­тут, — от­ве­ча­ют тур­ки, — за­то у нас рас­тут ин­жи­ро­вые де­ре­вья».

«Да вы что, тур­ки, с ума по­схо­ди­ли! — кри­чат на­ши. — Что вы нам го­ло­ву му­ти­те сво­и­ми са­хар­ны­ми дыр­ка­ми да ин­жи­ро­вы­ми де­ре­вь­я­ми?! Да аб­ха­зец из-за ка­ко­го-то ин­жи­ра не то что мо­ре пе­ре­плы­вать, со дво­ра не вый­дет, по­то­му что у каж­до­го ин­жир рас­тет во дво­ре».

«Ну, — го­во­рят тур­ки, — ес­ли вы та­кие гор­дые и у вас свой ин­жир, че­го вы сю­да при­еха­ли?»

«Да нам го­во­ри­ли, — объ­яс­ня­ют на­ши, — что в Тур­ции са­хар пря­мо из зем­ли ро­ют, как соль, и хлеб­ные де­ре­вья рас­тут. Вот мы и ре­ши­ли — про­кор­мим­ся, раз де­ре­вья хле­бо­нос­ные и са­хар каж­дый се­бе мо­жет на­ко­пать. Да мы и му­суль­ман­ст­во, по прав­де ска­зать, из-за это­го при­ня­ли. Нас царь пред­ла­гал ох­ри­с­ть­я­нить, да мы от­ка­за­лись. Смо­т­ри­те, тур­ки, мы еще к ца­рю мо­жем по­дать­ся», — при­пу­ги­ва­ют на­ши.

«Так че­го же вы рань­ше не по­да­лись?» — удив­ля­ют­ся тур­ки.

«От­то­го не по­да­лись, — от­ве­ча­ют на­ши, — что у ца­ря Си­бирь слиш­ком да­ле­ко рас­ки­ну­лась и хо­лод­ная слиш­ком. А мы, аб­хаз­цы, лю­бим, ког­да теп­ло, а ког­да хо­лод­но, мы не лю­бим».

«Да вам-то что, что Си­бирь да­ле­ко рас­ки­ну­лась?» — удив­ля­ют­ся тур­ки.

«А то, что, — от­ве­ча­ют на­ши, — у нас обы­чай та­кой: аре­с­то­ван­ных род­ст­вен­ни­ков на­ве­щать, пе­ре­да­чи им пе­ре­да­вать, что­бы они ду­хом не па­да­ли. А в Си­бирь и на хо­ро­шей ло­ша­ди за ме­сяц не до­едешь. Так что сколь­ко ни ве­зи пе­ре­дач, сам по до­ро­ге сло­па­ешь. Мы и про­ше­ние пи­са­ли че­рез на­ше­го пи­са­ря, что­бы для аб­хаз­цев Си­бирь ус­т­ро­и­ли в Аб­ха­зии. Мы да­же кот­ло­ви­ну се­бе вы­бра­ли хо­ро­шую, без­вы­ход­ную. И страж­ни­кам удоб­но — бе­жать не­ку­да. И нам хо­ро­шо — подъ­е­хал на ло­ша­ди и ка­тай се­бе вниз что вя­ле­ное мя­со, что сыр, что чу­рек».

«Ну и что вам царь от­ве­тил?» — удив­ля­ют­ся тур­ки.

«В том-то и де­ло, что не от­ве­тил, — го­во­рят на­ши, — то ли пи­са­рю ма­ло да­ли за про­ше­ние, то ли царь не за­хо­тел Си­бирь пе­ре­дви­гать...»

Тут тур­ки ста­ли меж­ду со­бой пе­ре­го­ва­ри­вать­ся, а по­том один из них спра­ши­ва­ет:

«Ска­жи­те нам, толь­ко че­ст­но. Прав­да, что рус­ские снег едят?»

«Спья­ну, мо­жет быть, — от­ве­ча­ют на­ши че­ст­но, — а так — нет».

«Ну, тог­да се­ли­тесь, раз­во­ди­те коз и боль­ше нас не за­го­ва­ри­вай­те», — ре­ша­ют тур­ки.

«Ес­ли вы нас здесь по­се­ли­те, — все-та­ки при­тор­го­вы­ва­ют­ся на­ши, — мы, по­жа­луй, сбро­сим му­суль­ман­ст­во, нам оно ни к че­му...»

«Ну и сбра­сы­вай­те, — оби­жа­ют­ся тур­ки, — мы и без вас обой­дем­ся».

«А тог­да по­че­му на па­ро­хо­де нас кор­ми­ли бе­лым хле­бом да пло­вом? — до­пы­ты­ва­ют­ся на­ши. — Нам очень по­нра­ви­лась та­кая пи­ща...»

«Это бы­ла по­ли­ти­ка», — от­ве­ча­ют тур­ки.

«Так ку­да ж она де­лась, ес­ли бы­ла? — удив­ля­ют­ся на­ши. — Пусть она еще по­бу­дет».

«Те­перь ее нет, — от­ве­ча­ют тур­ки. — Раз вы при­еха­ли, кон­чи­лась по­ли­ти­ка...»

Но на­ши не по­ве­ри­ли, что кон­чи­лась по­ли­ти­ка, они ре­ши­ли, что ту­рец­кие пи­са­ря при­пря­та­ли ее для се­бя.

«Ес­ли так, мы бу­дем жа­ло­вать­ся сул­та­ну», — при­гро­зи­ли на­ши.

«Что вы! — за­кри­ча­ли тур­ки. — В Тур­ции жа­ло­вать­ся нель­зя, в Тур­ции за это уби­ва­ют».

«Ну тог­да, — го­во­рят на­ши, — мы бу­дем во­ро­вать, нам ни­че­го не ос­та­ет­ся...»

«Что вы! — сов­сем ис­пу­га­лись тур­ки. — В Тур­ции во­ро­вать то­же нель­зя».

«Ну, ес­ли в Тур­ции ни­че­го нель­зя, — от­ве­ча­ют на­ши, — ве­зи­те нас об­рат­но, толь­ко что­бы по до­ро­ге кор­ми­ли пло­вом и бе­лым хле­бом, а про ин­жир да­же не за­икай­тесь, по­то­му что мы его все рав­но в мо­ре по­бро­са­ем».

Но тур­ки нас об­рат­но не по­вез­ли, а са­ми на­ши до­ро­гу най­ти не мог­ли, по­то­му что мо­ре сле­дов не ос­тав­ля­ет. Тут при­уны­ли на­ши и ста­ли рас­се­лять­ся по всей Тур­ции, а кто и даль­ше по­шел — в Ара­би­с­тан, а мно­гие в ту­рец­кую по­ли­цию слу­жить по­ш­ли. И хо­ро­шо слу­жи­ли, по­то­му что на­шим при­ят­но бы­ло над тур­ка­ми власть дер­жать, хо­тя бы че­рез по­ли­цию. А я че­рез год так за­то­с­ко­вал по на­шим ме­с­там, что на­нял­ся на фе­лю­гу к од­но­му бан­ди­ту, и он ме­ня при­вез в Ба­тум, а от­ту­да я пеш­ком до­шел до на­ше­го се­ла.

Де­душ­ка за­мол­ка­ет и, гля­дя ку­да-то да­ле­ко-да­ле­ко, что-то на­пе­ва­ет, а у ме­ня пе­ред гла­за­ми про­но­сят­ся стран­ные ви­де­ния де­душ­ки­но­го рас­ска­за...

— Вот так, — го­во­рит де­душ­ка и, взяв в ру­ки чу­вяк, раз­ми­на­ет его пе­ред тем, как на­деть на но­гу, — об­ма­ны­вать об­ма­ны­ва­ли, а на­силь­но из на­ше­го се­ла не уго­ня­ли...

Я смо­т­рю на круп­ные ступ­ни де­душ­ки­ных ног, на их ка­кое-то осо­бое, от­чет­ли­вое стро­е­ние. На каж­дой но­ге сле­ду­ю­щий за боль­шим па­лец круп­нее боль­шо­го и как бы на­ле­за­ет на не­го. Я знаю, что та­кие ступ­ни ни­ког­да не бы­ва­ют у го­род­ских лю­дей, толь­ко по­че­му-то у де­ре­вен­ских. Го­раз­до поз­же точ­но та­кие же но­ги я за­ме­чал на ста­рин­ных кар­ти­нах с биб­лей­ским сю­же­том — кре­с­ть­ян­ские но­ги апо­с­то­лов и про­ро­ков.

На­дев чу­вя­ки, де­душ­ка лег­ко вста­ет и рас­кла­ды­ва­ет пру­тья в две ку­чи — од­ну, сов­сем ма­лень­кую, для ме­ня и ог­ром­ную для се­бя.

— Де­душ­ка, я боль­ше до­не­су, — го­во­рю я, — да­вай еще...

— Хва­тит, — бор­мо­чет дед и, об­ло­мав гиб­кую вер­ши­ну оре­хо­во­го пру­та, скру­чи­ва­ет ее, пе­ре­би­рая силь­ны­ми паль­ца­ми, как буд­то ве­рев­ку су­чит. Раз­мо­ча­лив ее как сле­ду­ет в ру­ках, он про­со­вы­ва­ет ее под свои пру­тья, стя­ги­ва­ет узел, но­гой при­жи­ма­ет к зем­ле всю вя­зан­ку, сно­ва стя­ги­ва­ет ос­во­бо­див­ший­ся узел и за­мыс­ло­ва­то про­со­вы­ва­ет кон­цы в са­мую гу­щу пру­ть­ев, так, что­бы они не вы­ско­чи­ли.

По­ка­мест он этим за­ни­ма­ет­ся, я стою и жду, по­ло­жив по­пе­рек шеи де­душ­кин по­сох и пе­ре­ва­лив че­рез не­го ру­ки. По­лу­ча­ет­ся, вро­де ви­сишь на са­мом се­бе. Очень удоб­но.

— Од­наж­ды, — го­во­рит дед, со­пя над вя­зан­кой, — ког­да стро­и­ли ко­дор­скую до­ро­гу, при­шли к рус­ско­му ин­же­не­ру на­ни­мать­ся ме­ст­ные жи­те­ли. Ин­же­нер вы­слу­шал их, ог­ля­дел и ска­зал: «Всех бе­ру, кро­ме это­го...»

Дед ки­ва­ет, как бы по­ка­зы­вая на от­верг­ну­то­го ра­бот­ни­ка.

— Де­душ­ка, а по­че­му он его не взял? — спра­ши­ваю я.

— По­то­му, что он сто­ял, как ты, — по­ка­зы­ва­ет де­душ­ка гла­за­ми на пал­ку.

— А раз­ве так нель­зя сто­ять? — спра­ши­ваю я и на вся­кий слу­чай все-та­ки уби­раю пал­ку с шеи.

— Мож­но, — от­ве­ча­ет дед, не по­ды­мая го­ло­вы, — да толь­ко кто так сто­ит, тот лен­тяй, а за­чем ему на­ни­мать лен­тя­ев?

— Да от­ку­да же это из­ве­ст­но? — раз­дра­жа­юсь я. — Вот я снял пал­ку с шеи, зна­чит, я уже не лен­тяй, да?

— Э-э, — тя­нет дед, — это уже не счи­та­ет­ся, но раз ты дер­жал пал­ку по­пе­рек шеи, да еще ру­ки по­ве­сил на нее, зна­чит, лен­тяй. При­ме­та та­кая.

Ну что ты ему ска­жешь? А глав­ное, я и сам чув­ст­вую, что, мо­жет быть, он и прав, по­то­му что, ког­да я так пал­ку дер­жал, мне ни­че­го-ни­че­го не­о­хо­та бы­ло де­лать. И да­же не про­сто не­о­хо­та бы­ло ни­че­го де­лать, а бы­ло при­ят­но ни­че­го не де­лать. Мо­жет быть, ду­маю я, на­сто­я­щие лен­тяи — это те, кто с та­ким удо­воль­ст­ви­ем ни­че­го не де­ла­ет, как буд­то де­ла­ет что-то при­ят­ное. Все же на вся­кий слу­чай я вон­заю де­душ­кин по­сох в зем­лю ря­дом со сво­ей вя­зан­кой, над ко­то­рой он сей­час во­зит­ся.

Те­перь две строй­но стя­ну­тые вя­зан­ки оре­хо­вых пру­ть­ев с длин­ны­ми зе­ле­ны­ми хво­с­та­ми го­то­вы.

— Пой­дем-ка, — не­о­жи­дан­но го­во­рит де­душ­ка и вхо­дит в ку­с­ты ро­до­ден­д­ро­на по ту сто­ро­ну греб­ня.

— Ку­да? — спра­ши­ваю я и, что­бы не ос­та­вать­ся од­но­му, бе­гу за ним. Те­перь я за­ме­чаю, что в за­рос­лях ро­до­ден­д­ро­на про­хо­дит еле за­мет­ная тро­па. По­ло­го опу­с­ка­ясь в кот­ло­ви­ну, она идет вдоль греб­ня.

Сра­зу чув­ст­ву­ет­ся, что это се­вер­ная сто­ро­на. Су­м­рач­но. Ку­с­ты ро­до­ден­д­ро­на здесь осо­бен­но жир­ные, мя­си­с­тые. На ку­с­тах ог­ром­ные, ка­кие-то хи­ми­че­с­кие цве­ты. В воз­ду­хе пах­нет пер­во­быт­ной гни­лью, но­ги по щи­ко­лот­ку ухо­дят в рых­лую, про­хлад­ную зем­лю.

И вдруг сре­ди тем­ной су­м­рач­ной зе­ле­ни, ра­дуя гла­за свет­лой, ве­се­лой зе­ле­нью, вы­со­вы­ва­ют­ся ку­с­ты чер­ни­ки. Вы­со­кие, лег­кие ку­с­ты ще­д­ро об­сы­па­ны чер­ны­ми дож­дин­ка­ми ягод. Так вот ку­да ме­ня де­душ­ка при­вел!

Де­душ­ка на­ги­ба­ет бли­жай­ший куст, стря­хи­ва­ет на ла­донь яго­ды и сып­лет их в рот. Я то­же ста­ра­юсь не от­ста­вать. Длин­ные, лег­кие стеб­ли толь­ко тро­нешь, как они по­дат­ли­во на­кло­ня­ют­ся, свер­кая гла­за­с­ты­ми яго­да­ми. Они та­кие вкус­ные, что я на­чи­наю жад­ни­чать. Мне ка­жет­ся, что мне од­но­му не хва­тит все­го это­го бо­гат­ст­ва, а тут еще де­душ­ка, как ма­лень­кий, ест да ест яго­ды. Не ус­пе­ет об­щип­нуть од­ну вет­ку, как уже при­сма­т­ри­ва­ет­ся, ищет гла­за­ми дру­гую и вдруг — цап! — схва­тил­ся за вет­ку, пол­ную ягод.

Но вот на­ко­нец я чув­ст­вую, что боль­ше не мо­гу, уже та­кую ос­ко­ми­ну на­бил, что от воз­ду­ха боль­но хо­ло­дит зу­бы, ког­да от­кры­ва­ешь рот. Де­душ­ка то­же, вид­но, на­ел­ся.

— Смо­т­ри, — го­во­рит он и но­с­ком чу­вя­ка тол­ка­ет в мою сто­ро­ну по­мет, — здесь, вид­но, мед­ведь бы­ва­ет... А вот и ку­с­ты об­ло­ма­ны.

Я сле­жу за его ру­кой и ви­жу, что и в са­мом де­ле кое-где об­ло­ма­ны чер­нич­ные вет­ки. Я ози­ра­юсь. Ме­с­те это сра­зу де­ла­ет­ся по­до­зри­тель­ным, не­при­ят­ным. Очень уж тут су­м­рач­но, слиш­ком глу­бо­ко ухо­дят но­ги в вяз­кую, сы­рую зем­лю, не осо­бен­но раз­бе­жишь­ся в слу­чае че­го.

А вон в ку­с­тах ро­до­ден­д­ро­на, за тем ка­ш­та­ном, что-то за­ше­ве­ли­лось.

— Де­душ­ка, — го­во­рю я, что­бы не мол­чать, — а он нас не тро­нет?

— Нет, — от­ве­ча­ет де­душ­ка и ло­ма­ет вет­ки чер­ни­ки, — он сам не тро­га­ет, раз­ве с ис­пу­гу.

— А че­го ему нас пу­гать­ся, — го­во­рю я, на вся­кий слу­чай гром­ко и внят­но, — у нас да­же ру­жья нет. Че­го нас бо­ять­ся?

— Ко­неч­но, — от­ве­ча­ет де­душ­ка, про­дол­жая на­ла­мы­вать вет­ки чер­ни­ки.

Все-та­ки де­ла­ет­ся как-то не­при­ят­но, тре­вож­но. Ско­рее бы до­мой. Но сей­час пря­мо ска­зать об этом стыд­но.

— Хва­тит, — го­во­рю я де­душ­ке все так же гром­ко и внят­но, — мы на­елись, на­до же те­перь и ему ос­та­вить.

— Сей­час, — от­ве­ча­ет де­душ­ка, — хо­чу на­ших уго­с­тить.

Цеп­ля­ясь за ку­с­ты, он бы­с­т­ро взби­ра­ет­ся на кру­той ко­со­гор, где мно­го еще не­тро­ну­той чер­ни­ки. Я то­же на­ла­мы­ваю для на­ших чер­нич­ные вет­ки, но мне по­че­му-то за­вид­но, что де­душ­ка пер­вым вспом­нил о них. По­жа­луй, я бы сов­сем не вспом­нил...

С бу­ке­та­ми чер­ни­ки сно­ва вы­би­ра­ем­ся на гре­бень. По­сле сы­ро­го, хо­ло­дя­ще­го но­ги, се­вер­но­го скло­на при­ят­но сно­ва сту­пать по су­хим, мяг­ким ли­с­ть­ям. Де­душ­ка при­то­ра­чи­ва­ет на­ши бу­ке­ты к вя­зан­кам.

Он кла­дет свою ог­ром­ную вя­зан­ку на пле­чо, встря­хи­ва­ет­ся, что­бы по­чув­ст­во­вать рав­но­ве­сие, и, под­дер­жи­вая вя­зан­ку то­по­ри­ком, пе­ре­ки­ну­тым че­рез дру­гое пле­чо, дви­га­ет­ся вниз по греб­ню. Я про­де­лы­ваю то же са­мое, толь­ко у ме­ня вме­с­то то­по­ри­ка де­душ­ки­на пал­ка под­дер­жи­ва­ет груз.

Мы спу­с­ка­ем­ся по греб­ню. Де­душ­ку поч­ти не вид­но, впе­ре­ди ме­ня шу­мит и ко­лы­шет­ся зе­ле­ный холм оре­хо­вых ли­с­ть­ев.

Сна­ча­ла ид­ти лег­ко и да­же ве­се­ло. Груз поч­ти не да­вит на пле­чо, сту­пать мяг­ко, склон не слиш­ком кру­той, но­ги сво­бод­но удер­жи­ва­ют те­ло от раз­го­на, а тут еще воз­ле са­мо­го рта иг­ра­ют свер­ка­ю­щие бу­син­ки чер­ни­ки. Мож­но язы­ком слиз­нуть од­ну, дру­гую, но по­ка не хо­чет­ся.

Но вот мы вы­хо­дим из ле­су, и поч­ти сра­зу де­ла­ет­ся жар­ко, а ид­ти все труд­ней и труд­ней, по­то­му что сту­пать бо­сы­ми но­га­ми по крем­ни­с­той тро­пе боль­но. А тут еще вет­ки впи­ва­ют­ся в пле­чо, ка­кая-то дре­вес­ная тру­ха ле­тит за во­рот, жжет и ще­ко­чет пот­ное те­ло. Я все ча­ще встря­хи­ваю вя­зан­ку, что­бы пле­чо не за­те­ка­ло и груз удоб­ней лег. Но оно сно­ва на­чи­на­ет бо­леть, вме­с­то од­них не­удоб­ных ве­ток вы­со­вы­ва­ют­ся дру­гие и так же боль­но да­вят на пле­чо. Я на­жи­маю на де­душ­ки­ну пал­ку, как на ры­чаг, что­бы об­лег­чить груз на пле­че, и он в са­мом де­ле де­ла­ет­ся лег­че, но тог­да на­чи­на­ет бо­леть ле­вое пле­чо, на ко­то­ром ле­жит пал­ка. А де­душ­ка все идет и идет, и толь­ко тря­сет­ся впе­ре­ди ме­ня ог­ром­ный сноп зе­ле­ных ли­с­ть­ев.

На­ко­нец сноп мед­лен­но по­во­ра­чи­ва­ет­ся, и я ви­жу сви­ре­пое де­душ­ки­но ли­цо. Мо­жет, он сей­час сбро­сит свою кладь и мы с ним от­дох­нем? Нет, что-то не по­хо­же...

— Не ус­тал? — спра­ши­ва­ет де­душ­ка. Во­прос этот вы­зы­ва­ет во мне ти­хую ярость: да я не то что ус­тал, я про­сто раз­дав­лен этой про­кля­той вя­зан­кой!

— Нет, — вы­дав­ли­ваю я из се­бя для ка­кой-то пол­но­ты оже­с­то­че­ния, толь­ко бы не по­ка­зать­ся де­душ­ке жал­ким, ни к че­му не спо­соб­ным.

Де­душ­ка от­во­ра­чи­ва­ет­ся, и сно­ва пе­ред гла­за­ми вол­ну­ет­ся и шу­мит ог­ром­ный зе­ле­ный сноп. Я по­че­му-то вспо­ми­наю де­душ­ки­но ли­цо в то мгно­ве­ние, ког­да он по­вер­нул­ся ко мне, и на­чи­наю по­ни­мать, что сви­ре­пое вы­ра­же­ние у не­го вы­ра­бо­та­лось от по­сто­ян­ных фи­зи­че­с­ких уси­лий. Сей­час под гру­зом у не­го рез­че обо­зна­чи­лись на ли­це те са­мые склад­ки, ко­то­рые вид­ны на нем и обыч­но. Я до­га­ды­ва­юсь, что эта гри­ма­са пре­одо­ле­ния так и за­сты­ла у не­го на ли­це, по­то­му что он всю жизнь что-то пре­одо­ле­вал.

Мы про­хо­дим ми­мо до­ма мо­е­го дво­ю­род­но­го бра­та. Со­ба­ки из­да­ли, не уз­на­вая нас, за­ли­ва­ют­ся ла­ем. Я ду­маю: мо­жет, де­душ­ка ос­та­но­вит­ся, что­бы хоть со­ба­ки ус­по­ко­и­лись, но де­душ­ка не ос­та­нав­ли­ва­ет­ся и с ка­ким-то скры­тым раз­дра­же­ни­ем на со­бак, мне ка­жет­ся, я это чув­ст­вую по то­му, как тря­сет­ся кладь на его спи­не, про­хо­дит даль­ше.

Я ви­жу, как из кух­ни вы­хо­дит мой дво­ю­род­ный брат и смо­т­рит в на­шу сто­ро­ну. Это мо­гу­чий ги­гант, го­лу­бо­гла­зый кра­са­вец. Сей­час он сто­ит на взго­рье и ви­дит­ся на фо­не не­ба и от это­го ка­жет­ся осо­бен­но ог­ром­ным. Он с тру­дом уз­на­ет нас и кри­чит:

— Ты что, дед, сов­сем спя­тил — ре­бен­ка му­чить!

— Без­дель­ник, — кри­чит ему де­душ­ка в от­вет, — луч­ше б сво­их чум­ных псов при­дер­жал!

Мы еще не­ко­то­рое вре­мя про­хо­дим под хол­мом, на ко­то­ром сто­ит дом мо­е­го дво­ю­род­но­го бра­та, и он еще свер­ху сле­дит за на­ми, и я, зная, что он сей­час жа­ле­ет ме­ня, и, чтоб уго­дить его со­чув­ст­вию, ста­ра­юсь вы­гля­деть еще со­гбен­ней.

А ид­ти все труд­ней и труд­ней. Пот льет с ме­ня ре­кой, но­ги дро­жат и, ка­жет­ся, вот-вот со­гнут­ся и я рас­тя­нусь пря­мо на зем­ле. Я вы­би­раю гла­за­ми впе­ре­ди ка­кой-ни­будь пред­мет и го­во­рю се­бе: «Вот дой­дем до это­го бе­ло­го кам­ня, и я сбро­шу свою кладь, вот дой­дем до это­го по­во­ро­та тро­пы, а там и от­дых, вот дой­дем...»

Не знаю по­че­му, но это по­мо­га­ет. Мо­жет, де­ло в том, что, ре­пе­ти­руя пре­одо­ле­ние по­след­не­го от­рез­ка до­ро­ги, я ожив­ляю на­деж­ду, меч­ту на от­дых, ко­то­рую мерт­вит слиш­ком тя­же­лый, слиш­ком од­но­об­раз­ный путь.

Не­о­жи­дан­но де­душ­ка ос­та­нав­ли­ва­ет­ся у из­го­ро­ди ку­ку­руз­но­го по­ля. Он при­ги­ба­ет­ся и при­сло­ня­ет свою вя­зан­ку к из­го­ро­ди. Толь­ко бы дой­ти до не­го, толь­ко бы до­тя­нуть...

И вот он сни­ма­ет с мо­е­го пле­ча вя­зан­ку и ста­вит ря­дом со сво­ей.

Мы с де­душ­кой уса­жи­ва­ем­ся на тра­ву, от­ки­нув­шись спи­ной на из­го­родь. Бла­жен­ная, слад­кая ис­то­ма. По­за­ди нас ку­ку­руз­ное по­ле, впе­ре­ди на де­сят­ки ки­ло­ме­т­ров ог­ром­ная рав­ни­на, с ог­ром­ной сте­ной мо­ря во весь го­ри­зонт. Ши­ро­кий и ров­ный ве­те­рок тя­нет с да­ле­ко­го мо­ря, ше­ле­с­тит в ку­ку­руз­ной ли­ст­ве.

— В про­шлом го­ду с это­го по­ля взя­ли со­рок кор­зин ку­ку­ру­зы, — го­во­рил де­душ­ка, — а я здесь брал в са­мый пло­хой год шесть­де­сят...

«Гос­по­ди, да мне-то что?» — мель­ка­ет у ме­ня в го­ло­ве, и я за­бы­ва­юсь.

До то­го слад­ко си­деть, от­ки­нув­шись спи­ной на из­го­родь, и пот­ной ше­ей чув­ст­во­вать ров­ный, про­хлад­ный ве­те­рок, а то вдруг за па­зу­ху про­бьет­ся струй­ка воз­ду­ха или за во­рот ру­баш­ки и хо­лод­ком про­те­чет по лож­бин­ке спи­ны. И так стран­но и хо­ро­шо си­деть, вслу­ши­ва­ясь, как те­ло на­пол­ня­ет­ся и на­пол­ня­ет­ся све­же­с­тью и ни­как не мо­жет пе­ре­пол­нить­ся, это на­пол­не­ние как-то сли­ва­ет­ся с уп­ру­гим ров­ным ве­тер­ком, с вы­со­ким мо­гу­чим не­бом, от­ку­да до­но­сит­ся дре­мот­ный, мер­ца­ю­щий звон жа­во­рон­ков, с ле­ни­во пе­ре­пар­хи­ва­ю­щим от стеб­ля к стеб­лю ше­ле­с­том ку­ку­ру­зы за спи­ной.

Я знаю, что де­душ­ка сей­час ждет мо­е­го во­про­са, но мне не­о­хо­та раз­го­ва­ри­вать, и я мол­чу.

— А по­че­му? — не дож­дав­шись во­про­са, сам се­бе его за­да­ет де­душ­ка и от­ве­ча­ет: — Да по­то­му, что я триж­ды мо­ты­жил, а они дваж­ды, да и то ви­дишь как?

Де­душ­ка лег­ко вста­ет и бы­с­т­ро пе­ре­ле­за­ет че­рез из­го­родь. Я бы сей­час за мил­ли­он руб­лей не встал с ме­с­та. Все же я по­во­ра­чи­ваю го­ло­ву и сле­жу за ним сквозь ще­ли в из­го­ро­ди.

— Этот на­до бы сре­зать, — го­во­рит дед и вы­ры­ва­ет из зем­ли уже рос­лый сте­бель ку­ку­ру­зы, — и этот, и этот, и этот...

Да­же я сей­час ви­жу, что мо­ты­жи­ли пло­хо, тра­ву у кор­ней ку­ку­ру­зы сре­за­ли не­бреж­но, про­сто за­ва­ли­ли зем­лей, и те­перь она сно­ва про­рос­ла. Че­рез не­сколь­ко ми­нут де­душ­ка пе­ре­бра­сы­ва­ет че­рез из­го­родь боль­шую охап­ку ку­ку­руз­ных стеб­лей.

— Лен­тяи, ло­бо­тря­сы, без­дель­ни­ки, — бор­мо­чет дед, при­то­ра­чи­вая ку­ку­руз­ные стеб­ли к сво­ей вя­зан­ке.

Мне по­че­му-то пред­став­ля­ет­ся, что вся де­рев­ня си­дит в те­ни де­ре­вь­ев и с ут­ра до ве­че­ра слу­ша­ет вся­кие ис­то­рии, и при этом все си­дят, за­ки­нув свои пал­ки по­пе­рек шеи, у всех ру­ки ле­жат на пал­ках, без­воль­но све­сив ки­с­ти. Я смо­т­рю вниз. Под на­ми кот­ло­ви­на Са­би­да, спра­ва от нее го­лый зе­ле­ный склон, на ко­то­ром вид­ны от­сю­да чер­ные и ры­жие пят­на па­су­щих­ся ко­ров. Гу­с­той лес тем­не­ет во всю кот­ло­ви­ну. И толь­ко ме­с­та­ми зе­лень свет­лее — это грец­кие оре­хи. Они вы­ше са­мых вы­со­ких ка­ш­та­нов, свет­ло-зе­ле­ны­ми хол­ма­ми вы­сят­ся их кро­ны над ле­сом.

— Де­душ­ка, — спра­ши­ваю я, — от­ку­да эти грец­кие оре­хи в ле­су? Мо­жет, рань­ше там кто-ни­будь жил?

— А-а, — ки­ва­ет де­душ­ка, слов­но до­воль­ный тем, что я на­ко­нец-то их за­ме­тил, — это я их по­всю­ду рас­са­дил и ви­но­град пу­с­тил на каж­дый орех.

Мне стран­но, что де­душ­ка, та­кой ма­лень­кий, мог по­са­дить та­кие ги­гант­ские де­ре­вья, са­мые боль­шие в ле­су. А рань­ше мне ка­за­лось, что ког­да-то в этих ме­с­тах жи­ли ве­ли­ка­ны, но по­том они по­че­му-то уш­ли в са­мые не­про­хо­ди­мые де­б­ри. Мо­жет быть, их оби­де­ли или еще что — не­из­ве­ст­но. И вот эти грец­кие оре­хи да еще раз­ва­ли­ны ка­ких-то кре­по­ст­ных стен, ко­то­рые ино­гда встре­ча­ют­ся в на­ших ле­сах, — все, что ос­та­лось от пле­ме­ни ве­ли­ка­нов.

— Ког­да я сю­да пе­ре­брал­ся жить, здесь не то что оре­хов — ни од­но­го че­ло­ве­ка не бы­ло, — го­во­рит де­душ­ка.

— И ни од­но­го до­ма? — спра­ши­ваю я.

— Ко­неч­но, — го­во­рит де­душ­ка и вспо­ми­на­ет: — Я слу­чай­но на­брел на это ме­с­то, здесь во­да ока­за­лась хо­ро­шая. А раз во­да хо­ро­шая, зна­чит, жить мож­но. Ког­да я вер­нул­ся из Тур­ции, ма­ма же­ни­ла ме­ня на тво­ей ба­буш­ке, а то уж слиш­ком я был ле­гок на но­гу. Баб­ка твоя тог­да бы­ла сов­сем де­воч­ка. Го­да два она ло­жи­лась с мо­ей ма­мой, а по­том уже при­вык­ла ко мне. А ког­да мы пе­ре­еха­ли сю­да, у нас уже был ре­бе­нок, а из чет­ве­ро­но­гих у нас бы­ла толь­ко од­на ко­за и то чу­жая. Одол­жил, что­бы ре­бен­ка бы­ло чем кор­мить. А по­том у нас все бы­ло, по­то­му что я ра­бо­ты не пу­гал­ся...

Но мне скуч­но слу­шать, как де­душ­ка лю­бил ра­бо­тать, и я его пе­ре­би­ваю.

— Де­душ­ка, — го­во­рю я, — ты ког­да-ни­будь ло­ша­дей уво­дил?

— Нет, — от­ве­ча­ет де­душ­ка, — а на что они мне?

— Ну а что-ни­будь уво­дил?

— Од­наж­ды по глу­по­с­ти тел­ку уве­ли с то­ва­ри­щем, — вспо­ми­на­ет де­душ­ка, по­ду­мав.

— Рас­ска­жи, — го­во­рю я, — все как бы­ло.

— А что рас­ска­зы­вать? Шли мы из Ата­ры в на­шу де­рев­ню. Ве­чер в ле­су нас за­стал. Смо­т­рим — тел­ка. За­блу­ди­лась, вид­но. Ну, мы ее сна­ча­ла сме­хом по­гна­ли впе­ре­ди се­бя, а по­том и сов­сем уг­на­ли... Хо­ро­шая бы­ла го­до­ва­лая тел­ка.

— И что вы с ней сде­ла­ли? — спра­ши­ваю я.

— Съе­ли, — от­ве­ча­ет де­душ­ка крот­ко.

— Вдво­ем?

— Ко­неч­но.

— Да как же мож­но вдво­ем це­лую тел­ку? — удив­ля­юсь.

— Очень про­сто, — от­ве­ча­ет де­душ­ка, — за­ве­ли ее по­даль­ше от до­ро­ги. Раз­ве­ли ко­с­тер, за­ре­за­ли. Всю ночь жа­ри­ли и ели. Ели и жа­ри­ли.

— Не мо­жет быть! — кри­чу я. — Как же мож­но го­до­ва­лую тел­ку вдво­ем съесть?!

— Так мы же бы­ли тем­ные, вот и съе­ли. Да­же ку­соч­ка мя­са не ос­та­лось. По­мню, как сей­час, на рас­све­те чи­с­то об­гло­дан­ные ко­с­ти вы­ва­ли­ли в ку­с­ты, за­топ­та­ли ко­с­тер и по­ш­ли даль­ше.

— Де­душ­ка, — го­во­рю я, — рас­ска­жи та­кой слу­чай, где ты про­явил са­мую боль­шую сме­лость.

— Не знаю, — го­во­рит де­душ­ка и не­ко­то­рое вре­мя смо­т­рит из-под ру­ки в кот­ло­ви­ну Са­би­да. По­хо­же, что он не уз­на­ет ка­кую-то ко­ро­ву или не мо­жет до­счи­тать­ся. Но вот ус­по­ко­ил­ся и про­дол­жа­ет: — Я та­кие ве­щи не лю­бил, я ра­бо­тать лю­бил.

— Ну все-та­ки, де­душ­ка, вспом­ни, — про­шу я и смо­т­рю на не­го. А он си­дит ря­дом со мной, круг­ло­го­ло­вый, ши­ро­ко­пле­чий и ма­лень­кий, как под­ро­с­ток. И мне все еще труд­но по­ве­рить, что это он на­са­жал столь­ко ги­гант­ских де­ре­вь­ев, что это у не­го дю­жи­на де­тей, а бы­ло и боль­ше, и каж­дый из них на го­ло­ву вы­ше де­душ­ки рос­том и все-та­ки в чем-то на­всег­да ус­ту­па­ет ему, и я это чув­ст­вую дав­но, хо­тя, ко­неч­но, объ­яс­нить не в си­лах.

— Вот ес­ли хо­чешь, — не­о­жи­дан­но ожив­ля­ет­ся де­душ­ка и спи­ной, при­сло­нен­ной к из­го­ро­ди, на­щу­пы­ва­ет бо­лее удоб­ную по­зу, — слу­шай... Од­наж­ды по­ру­чи­ли мне пе­ре­дать од­но­сель­ча­ни­ну од­ну весть. А он в это вре­мя уже был со сво­им ско­том на аль­пий­ских лу­гах. Это в трех-че­ты­рех днях ходь­бы от на­ше­го се­ла. И вот я по­шел. Но как по­шел? Сна­ча­ла обо­гнал всех, кто со ско­том про­хо­дил по этой до­ро­ге. По­том обо­гнал всех, кто пе­шим шел по этой до­ро­ге, по­том обо­гнал тех, кто днем рань­ше вы­шел со ско­том по этой до­ро­ге, и но­чью обо­гнал тех, кто пе­шим днем рань­ше пу­с­тил­ся в путь. А на сле­ду­ю­щий день ут­ром, ког­да еще па­с­ту­хи ко­ров не ус­пе­ли по­до­ить, я по­до­шел к ба­ла­га­ну.

— Де­душ­ка, а тех, что днем рань­ше вы­еха­ли вер­хом? — спра­ши­ваю я.

— Тех не ус­пел, — от­ве­ча­ет де­душ­ка.

— И ты ни ра­зу не ос­та­нав­ли­вал­ся?

— Толь­ко что­бы вы­пить во­ды или кис­ло­го мо­ло­ка в па­с­ту­ше­с­ком ба­ла­га­не. Кля­нусь на­шим хле­бом и со­лью: день и ночь шел, ни ра­зу ни­где не при­сев, — го­во­рит де­душ­ка важ­но и за­мол­ка­ет, по­ло­жив на ко­ле­ни ру­ки.

И опять я пред­став­ляю, как де­душ­ка то­па­ет по до­ро­ге и все, кто вы­шел пе­ре­го­нять скот, ос­та­ют­ся по­за­ди, и те, что идут са­ми по се­бе, ос­та­ют­ся по­за­ди, и те, что вы­шли со ско­том днем рань­ше, ос­та­ют­ся по­за­ди, и те, что днем рань­ше вы­шли са­ми по се­бе, ос­та­ют­ся по­за­ди. Но тех, кто днем рань­ше вы­ехал вер­хом, де­душ­ка не до­стал, да и то, мне ка­жет­ся, что они все ог­ля­ды­ва­лись и на­хле­с­ты­ва­ли сво­их ло­ша­дей, что­бы де­душ­ка их не до­гнал.

— Ну лад­но, по­ш­ли, — го­во­рит де­душ­ка и лег­ко по­ды­ма­ет­ся. По­ды­ма­юсь и я.

И сно­ва зе­ле­ный сноп ка­ча­ет­ся впе­ре­ди. Сол­неч­ные лу­чи, дро­бясь и свер­кая на све­жих ли­с­ть­ях, ре­жут гла­за, раз­дра­жа­ют.

На­ко­нец мы вхо­дим в во­ро­та де­душ­ки­но­го до­ма. Де­душ­ка от­кры­ва­ет во­ро­та и, при­дер­жи­вая но­гой, про­пу­с­ка­ет ме­ня. Со­ба­ки с ла­ем не­сут­ся на нас и толь­ко вбли­зи, уз­нав, при­тор­ма­жи­ва­ют и от­бе­га­ют. Мы при­сло­ня­ем к за­бо­ру свои вя­зан­ки.

На шум из кух­ни вы­хо­дит моя те­туш­ка. Она под­хо­дит к нам, еще из­да­ли при­дав ли­цу скорб­ное вы­ра­же­ние, смо­т­рит на ме­ня.

— Ума­ял, убил, — го­во­рит она, по­ка­зы­вая баб­ке, ко­то­рая вы­со­вы­ва­ет­ся из кух­ни, что она жа­ле­ет ме­ня и осуж­да­ет де­душ­ку.

Мои дво­ю­род­ный бра­тиш­ка и се­с­т­рен­ка ва­ля­ют­ся на бы­чь­ей шку­ре в те­ни грец­ко­го оре­ха. Сей­час, под­няв го­ло­вы, они смо­т­рят на на­ши вя­зан­ки оди­на­ко­вым те­ля­чь­им взгля­дом. Это по­год­ки го­да на два-на три млад­ше ме­ня. Маль­чик кре­пыш с тя­же­лы­ми ве­ка­ми, а де­воч­ка хо­ро­шень­кая, круг­ло­ли­цая, с длин­ны­ми ту­рец­ки­ми бро­вя­ми. Поч­ти од­но­вре­мен­но до­га­ды­ва­ясь, вска­ки­ва­ют.

— Ла­в­ро­виш­ни! — кри­чит Рем­зик.

— Чер­ни­ка, чер­ни­ка, — ра­до­ст­но по­пра­ви­ла Зи­на, и оба, то­по­ча бо­сы­ми но­га­ми, под­бе­га­ют к нам.

— Мне! Мне! Мне! — кри­чат они, про­тя­ги­вая ру­ки к мо­е­му бу­ке­ту, ко­то­рый я уже вы­та­щил из вя­зан­ки. Раз­де­лив по­ров­ну, я раз­даю им чер­нич­ные вет­ки. Две со­ба­ки, Рап­ка и Ры­жая, кру­жат­ся у ног, бьют по зем­ле хво­с­та­ми, за­гля­ды­ва­ют в ли­цо. Они чув­ст­ву­ют, что мы при­нес­ли что-то съе­доб­ное, но не по­ни­ма­ют, что это для них не го­дит­ся.

Де­ти жад­но едят чер­ни­ку, а я чув­ст­вую се­бя взрос­лым бла­го­де­те­лем.

Те­туш­ка вы­ни­ма­ет из вя­зан­ки де­душ­кин бу­кет и, на вся­кий слу­чаи при­под­няв его по­вы­ше, что­бы Рем­зик по до­ро­ге не цеп­лял­ся, про­хо­дит в кух­ню. Она не­сет бу­кет с та­ким ви­дом, слов­но он ей ну­жен для ка­ких-то хо­зяй­ст­вен­ных на­доб­но­с­тей. Все же не вы­дер­жи­ва­ет и, по до­ро­ге ощи­пав не­сколь­ко ягод, бро­са­ет в рот, слов­но из тех же хо­зяй­ских со­об­ра­же­ний: не дай Бог, ока­жет­ся кис­ля­ти­ной.

Де­душ­ка вы­дер­ги­ва­ет из вя­зан­ки ку­ку­руз­ные стеб­ли и идет к за­го­ну, где за­пер­ты коз­ля­та. Они уже дав­но ус­лы­ша­ли шум ли­с­ть­ев и сей­час не­тер­пе­ли­во ждут, при­встав на зад­ние но­ги и опи­ра­ясь пе­ред­ни­ми на пле­тень. Они за­ли­ва­ют­ся тон­ким, дет­ским бле­я­нь­ем. Вре­мя от вре­ме­ни по­фыр­ки­ва­ют. Над плет­нем тор­чат кон­чи­ки ушей и вос­ко­вые рож­ки. Де­душ­ка за­бра­сы­ва­ет охап­ку ку­ку­руз­ных стеб­лей в за­гон, кон­чи­ки ушей и рож­ки мгно­вен­но ис­че­за­ют.

Я чув­ст­вую удо­воль­ст­вие от каж­до­го сво­е­го дви­же­ния. Но­ги мои чуть-чуть дро­жат, пле­чи но­ют, и все-та­ки я ощу­щаю во всем те­ле не­о­бык­но­вен­ную лег­кость, об­лег­чен­ность и да­же сча­с­тье, ка­кое бы­ва­ет, ког­да по­сле дол­гой бо­лез­ни впер­вые сту­па­ешь по зем­ле.

Те­туш­ка вы­но­сит из кух­ни кув­шин с во­дой и по­ло­тен­це. Мы с де­душ­кой умы­ва­ем­ся, те­туш­ка по­ли­ва­ет.

По­ка мы умы­ва­ем­ся, Рем­зик, при­кон­чив свою чер­ни­ку, вы­хва­ты­ва­ет у се­с­т­рен­ки по­след­нюю вет­ку и убе­га­ет. Де­воч­ка за­ли­ва­ет­ся сле­за­ми, ре­вет, гля­дя на мать бес­смыс­лен­ны­ми и в то же вре­мя жду­щи­ми воз­мез­дия гла­за­ми. Те­туш­ка сно­ва на­чи­на­ет ру­гать де­да.

— Чтоб ты по­да­вил­ся сво­ей чер­ни­кой, на чер­та она бы­ла нуж­на, — при­го­ва­ри­ва­ет она и гро­зит в сто­ро­ну сы­на: — А ты еще за­хо­чешь ку­шать, а ты еще вер­нешь­ся.

Кре­пыш, на­су­пив­шись, сто­ит за во­ро­та­ми. Вид­но, что он те­перь и сам не рад, по­то­му что чер­ни­ку уже ус­пел съесть, а вре­мя обе­да при­бли­жа­ет­ся. Из кух­ни до­но­сит­ся вкус­ный за­пах чуть-чуть под­го­ре­лой ма­ма­лы­ги.

— Что же ты, обе­щал мне но­вую руч­ку при­де­лать к мо­ты­ге, а все не де­ла­ешь, — бро­са­ет те­туш­ка в сто­ро­ну де­да, за­хо­дя в кух­ню.

— Сей­час, — го­во­рит де­душ­ка и под­хо­дит к по­лен­ни­це, где сва­ле­но в ку­чу не­сколь­ко мо­тыг и ло­пат. Он по­ды­ма­ет те­туш­ки­ну мо­ты­гу и од­ним уда­ром обу­ха то­по­ри­ка от­би­ва­ет лез­вие от руч­ки. Де­душ­ка на­кло­ня­ет­ся и бе­рет лез­вие в ру­ки.

Я за­хо­жу в кух­ню и уса­жи­ва­юсь у оча­га ря­дом с ба­буш­кой. Вы­со­ко над ог­нем в боль­шом чу­гу­не ви­сит го­то­вая ма­ма­лы­га. Я вы­тя­ги­ваю но­ги. Зо­ло­ти­с­тый за­пах под­жа­рен­ной ма­ма­лыж­ной ко­роч­ки не­стер­пи­мой сла­до­стью ще­ко­чет но­з­д­ри. Ско­рее бы за стол, но те­туш­ка ждет хо­зя­и­на, как она го­во­рит про му­жа. По­ка­мест он не при­дет, мы за стол не ся­дем.

— А ну, су­кин сын, по­ди сю­да, — зо­вет де­душ­ка мо­е­го брат­ца.

— Че­го те­бе... — слы­шит­ся по­сле не­ко­то­рой па­у­зы.

— Иди, по­кру­тишь мне то­чиль­ный ка­мень, — го­во­рит де­душ­ка.

— Мам­ка бу­дет драть­ся, — по­сле не­ко­то­ро­го раз­ду­мья от­ве­ча­ет маль­чик, как бы и ма­те­ри да­вая вре­мя вы­ска­зать­ся по это­му по­во­ду.

Но те­туш­ка не вы­ска­зы­ва­ет­ся.

— Не бой­ся, иди, — го­во­рит дед и, зай­дя в кух­ню, на­ли­ва­ет в кув­шин­чик во­ды, что­бы по­ли­вать то­чиль­ный ка­мень.

У ог­ня но­ги мои на­чи­на­ют че­сать­ся, и ба­буш­ка об­ра­ща­ет вни­ма­ние на это. Уви­дев, в ка­ком они со­сто­я­нии, она вспле­с­ки­ва­ет ру­ка­ми и на­чи­на­ет ру­гать де­душ­ку. Тут и те­туш­ка под­хо­дит ко мне, низ­ко на­кло­ня­ет­ся над мо­и­ми ок­ро­вав­лен­ны­ми но­га­ми и то­же на­чи­на­ет ру­гать де­душ­ку.

— Ни­че­го, — го­во­рю я, — это же ко­ма­ры...

— Гос­по­ди, про­не­си, — го­во­рит ба­буш­ка, — да что же он на­де­лал с то­бой, про­кля­тый не­по­се­да!

— Мне не боль­но, ба­буш­ка, — го­во­рю я.

— Вот это и пло­хо, что не боль­но, — при­чи­та­ет ба­буш­ка, — луч­ше бы бо­ле­ло.

— Что мы те­перь ска­жем его ма­ме? Здо­ро­во мы сбе­рег­ли ее ре­бен­ка, — по­вто­ря­ет те­туш­ка, на­по­ми­ная, что ско­ро долж­на при­ехать из го­ро­да моя ма­ма. Баб­ка ста­вит у ог­ня чай­ник с во­дой.

— За­при­чи­та­ли, ду­ры, за­при­чи­та­ли, — слы­шит­ся из-за кух­ни го­лос де­да.

По­том до­но­сит­ся соч­ный звук ме­тал­ла, тру­ще­го­ся о мо­к­рый то­чиль­ный ка­мень. Баб­ка ста­вит воз­ле ме­ня та­зик, на­ли­ва­ет ту­да теп­лую во­ду из чай­ни­ка и на­кло­ня­ет­ся мыть мне но­ги. Мне стыд­но, но я знаю, что те­перь труд­но с ней сла­дить, и со­гла­ша­юсь. Баб­ка и те­туш­ка про­дол­жа­ют вор­чать на де­да и жа­леть ме­ня.

Мне при­хо­дит­ся рас­стать­ся с ро­лью взрос­ло­го пар­ня, ка­ким я се­бя чув­ст­во­вал, ког­да во­шел во двор со сво­ей по­кла­жей. Мне на­вя­зы­ва­ют со­сто­я­ние уг­не­тен­но­го без­жа­ло­ст­ным де­дом, чуть ли не си­рот­ки. И я по­сте­пен­но вхо­жу в не­го. Я чув­ст­вую, что со­сто­я­ние уг­не­тен­но­с­ти не ли­ше­но сво­е­го ро­да при­ят­но­с­ти.

Хо­тя но­ги мои и в са­мом де­ле в кро­ва­вых сса­ди­нах и не­мно­го при­пух­ли, я ни­ка­ких осо­бых стра­да­ний не ис­пы­ты­ваю. Не­мно­го пе­чет — вот и все. Но мне уже при­ят­но со­гла­шать­ся с ни­ми, при­ят­но чув­ст­во­вать се­бя стра­да­ю­щим, ког­да при­зна­ки стра­да­ния оче­вид­ны, а на са­мом де­ле ни­ка­ко­го стра­да­ния нет, так что со­чув­ст­вие вос­при­ни­ма­ет­ся как по­эзия чи­с­той при­бы­ли.

Я ощу­щаю, как теп­ло­ва­тая сла­дость ли­це­ме­рия раз­ли­ва­ет­ся у ме­ня в гру­ди. Но­ги мои в кро­ви — зна­чит, я стра­даю — та­ко­вы пра­ви­ла иг­ры, ко­то­рую пред­ла­га­ют мне взрос­лые, и я ее с удо­воль­ст­ви­ем при­ни­маю.

— Ров­но кру­ти, — слы­шит­ся го­лос де­душ­ки, — еще ров­ней...

— Что я, мель­ни­ца, что ли? — вор­чит Рем­зик. Сно­ва соч­ный звук ме­тал­ла, тру­ще­го­ся о мо­к­рый ка­мень.

— Те­перь в об­рат­ную сто­ро­ну, — слы­шит­ся го­лос де­душ­ки.

— Мне не­удоб­но, у ме­ня ру­ка бо­лит, — вор­чит Рем­зик, но все же кру­тит.

— Ло­бо­тряс, — го­во­рит де­душ­ка, — я в тво­ем воз­ра­с­те...

Баб­ка по­да­ет мне чи­с­тую тряп­ку и вы­но­сит та­зик с во­дой. Слы­шит­ся, как шлеп­ну­лась во­да о тра­ву. Я вы­ти­раю но­ги.

Но тут тет­ке по­ка­за­лось, что кто-то ее кли­чет. Она за­ми­ра­ет, при­слу­ши­ва­ясь.

— Ти­ше вы там! — кри­чит она де­ду и вы­бе­га­ет во двор.

Она под­хо­дит к са­мой из­го­ро­ди и слу­ша­ет. В са­мом де­ле чей-то да­ле­кий го­лос.

— Че­го те­бе, уй! — кри­чит она сво­им прон­зи­тель­ным го­ло­сом.

В от­кры­тую ку­хон­ную дверь вид­но, как она сто­ит, слег­ка на­кло­нив­шись впе­ред, в по­зе, по­гло­ща­ю­щей звук.

— Так го­ни­те ж, го­ни­те! — кри­чит она, что-то вы­слу­шав.

Опять от­ту­да до­но­сит­ся не­о­пре­де­лен­ный звук, и она за­ми­ра­ет, при­слу­ши­ва­ясь. По­чув­ст­во­вав, что воз­душ­ная связь проч­но на­ла­же­на, то­чиль­ный ка­мень сно­ва за­ра­бо­тал.

— У ме­ня уже ру­ка бо­лит, я не мо­гу, — сдав­лен­ным го­ло­сом жа­лу­ет­ся Рем­зик.

— А ты ле­вой, — го­во­рит де­душ­ка.

— Ле­вой я не при­вык, — про­дол­жа­ет вор­чать Рем­зик.

Сно­ва слы­шит­ся звук ме­тал­ла, тру­ще­го­ся о мо­к­рый то­чиль­ный ка­мень.

— Хо­ро­шо, пе­ре­дам, хо­ро­шо! — кри­чит тет­ка и воз­вра­ща­ет­ся на кух­ню.

— Что там слу­чи­лось? — спра­ши­ва­ет ба­буш­ка ис­пу­ган­но. С тех пор как в про­шлом го­ду ее сын, дя­дя Азис, по­гиб на охо­те, она так и не при­шла в се­бя и все бо­ит­ся, что еще что-ни­будь слу­чит­ся.

— Ни­че­го, ни­че­го, про­сто буй­вол Да­ти­ко опять за­лез в ку­ку­руз­ник, — от­ве­ча­ет те­туш­ка и ста­вит у ог­ня чу­гу­нок с ут­рен­ним ло­био.

Об этом буй­во­ле я уже слы­шал сто раз. Как толь­ко его вы­пу­с­тят, он как су­мас­шед­ший бе­жит пря­мо на кол­хоз­ную ку­ку­ру­зу, и ни­ка­кая из­го­родь его не мо­жет удер­жать. Дя­дя мой ра­бо­та­ет бри­га­ди­ром, по­это­му сю­да и кри­чат.

— Вер­ну­ли бы мне три дня мо­ло­до­с­ти, — го­во­рит де­душ­ка из-за до­ма: ока­зы­ва­ет­ся, он все слы­шал, — я бы по­ка­зал это­му буй­во­лу...

Я ду­маю над де­душ­ки­ны­ми сло­ва­ми и ни­как не мо­гу со­об­ра­зить, что бы он по­ка­зал это­му буй­во­лу и по­че­му ему нуж­но для это­го три дня мо­ло­до­с­ти. По­том до­га­ды­ва­юсь: де­душ­ка его ук­рал бы и съел. А так как буй­вол боль­шой, ему при­шлось бы есть его це­лых три дня. Я пред­став­ляю, как де­душ­ка си­дит в ле­су над ко­ст­ром, за­жа­ри­ва­ет ку­с­ки буй­во­ля­ти­ны и ест. Жа­рит и ест, жа­рит и ест, и так це­лых три дня и три но­чи. По­том со­би­ра­ет ко­с­ти и за­бра­сы­ва­ет их в ку­с­ты, а ког­да по­во­ра­чи­ва­ет­ся, то он уже сно­ва ста­рик, то есть у не­го во­ло­сы опять по­бе­ле­ли, а все ос­таль­ное ос­та­лось та­ким же.

Те­туш­ка бы­с­т­ро и лов­ко про­де­ва­ет на вер­тел вя­ле­ное мя­со, раз­гре­ба­ет жар и, при­сев на ни­зень­кий стуль­чик, по­кру­чи­ва­ет вер­тел на ог­не, вре­мя от вре­ме­ни от­во­ра­чи­ва­ясь от ог­ня: слиш­ком пе­чет. По­сте­пен­но мя­со за­жа­ри­ва­ет­ся, по­кры­ва­ет­ся ро­зо­вой кор­кой, влаж­не­ет от жи­ра, ко­то­рый на­чи­на­ет по кап­лям сте­кать на рас­ка­лен­ные уг­ли. Там, где упа­дет кап­ля, вспле­с­ки­ва­ет­ся го­лу­бой язы­чок пла­ме­ни. От вя­ле­но­го и те­перь еще за­жа­рен­но­го мя­са по­ды­ма­ет­ся та­кой дух, что про­сто нет ни­ка­ко­го тер­пе­ния.

— Пе­пе идет! — кри­чит Рем­зик, пер­вым за­ме­тив от­ца. Так они его по­че­му-то на­зы­ва­ют. Это сиг­нал к при­ми­ре­нию. Он как бы хо­чет ска­зать ма­ме: сто­ит ли по­мнить мел­кие оби­ды пе­ред та­ким об­щим пра­зд­ни­ком, как при­ход от­ца.

Те­туш­ка вы­гля­ды­ва­ет в дверь и, при­сло­нив вер­тел с мя­сом к стен­ке оча­га, ста­вит пе­ред ска­мь­ей, на ко­то­рой мы си­дим, ни­зень­кий де­ре­вен­ский сто­лик.

Дя­дя Кя­зым вдруг ос­та­нав­ли­ва­ет­ся по­сре­ди дво­ра. А-а, это он по­ды­ма­ет Зи­ну. О ней как-то все за­бы­ли. На­ре­вев­шись, она не то за­бы­лась, не то ус­ну­ла на зе­ле­ной лу­жай­ке дво­ра. Сей­час она ко­вы­ля­ет ря­дом с от­цом на кух­ню.

Сра­зу же по­сле от­ца в кух­ню вхо­дят де­душ­ка и Рем­зик, чув­ст­ву­ю­щий се­бя про­щен­ным за свои тру­ды с де­душ­кой.

Меж­ду де­лом те­туш­ка все-та­ки ус­пе­ва­ет до­стать его та­ким бы­с­т­рым, бре­ю­щим уда­ром по го­ло­ве.

— Ты че­го? — удив­ля­ет­ся дя­дя. Обыч­но он су­ров, а все-та­ки не лю­бит, что­бы де­тей би­ли.

— Он зна­ет че­го, — го­во­рит те­туш­ка.

Рем­зик оби­жен­но опу­с­ка­ет свои бы­чьи ве­ки, но дол­го оби­жать­ся не при­хо­дит­ся: еще без обе­да ос­та­нешь­ся.

Те­туш­ка по­ли­ва­ет му­жу во­ду. Дя­дя мед­лен­но мо­ет ог­ром­ные ру­ки, по­том мо­к­ры­ми ла­до­ня­ми не­сколь­ко раз про­во­дит по ли­цу и ко­рот­ко ос­т­ри­жен­ной го­ло­ве.

— Опять буй­вол Да­ти­ко за­лез в ку­ку­руз­ник, — го­во­рит те­туш­ка, по­ли­вая, — те­бе кри­ча­ли...

— Го­ри ог­нем, — от­ве­ча­ет дя­дя без­раз­лич­но и мол­чит. По­том, вы­ти­рая ру­ки, не вы­дер­жи­ва­ет: — За­пер­ли?

— Да, — го­во­рит те­туш­ка и на­кры­ва­ет на стол.

— Ко­го, буй­во­ла или Да­ти­ко? — спра­ши­ваю я, по­то­му что как-то не­яс­но, ко­го сле­ду­ет на­ка­зы­вать: буй­во­ла или его хо­зя­и­на.

Дя­дя ус­ме­ха­ет­ся, а все ос­таль­ные сме­ют­ся. Обид­но, что и де­ти сме­ют­ся.

— Сто­и­ло бы его са­мо­го за­пе­реть дня на три, — го­во­рит дя­дя, как бы оп­рав­ды­вая мое пред­по­ло­же­ние.

Мы все си­дим в ряд воз­ле оча­га. В го­ло­вах дед, по­том ба­буш­ка, по­том дя­дя, по­том ос­таль­ные. Те­туш­ка ма­ма­лыж­ной ло­па­той на­кла­ды­ва­ет каж­до­му свою пор­цию пря­мо на тща­тель­но вы­скоб­лен­ную ро­зо­вую до­с­ку сто­ла. Ма­ма­лы­га гу­с­то ды­мит. По­том она каж­до­му в та­ре­лоч­ку раз­ли­ва­ет ло­био, раз­бра­сы­ва­ет по сто­лу сно­пы зе­ле­но­го лу­ка, а по­том уже бо­лее рас­чет­ли­во де­лит жа­ре­ное мя­со.

Я не мо­гу удер­жать­ся, что­бы тай­но, кра­ем гла­за не про­сле­дить, как она раз­да­ет мя­со. Все мне ка­жет­ся, что луч­шие ку­с­ки она раз­да­ет сво­им, му­жу и де­тям. Я знаю, что стыд­но за этим сле­дить, но все же не удер­жи­ва­юсь и под­гля­ды­ваю. Вот и Рем­зи­ку, хоть он и про­ви­нил­ся, а все же не удер­жа­лась и да­ла ему са­мый боль­шой ку­сок мя­са и тут же, слов­но спо­хва­ти­лась, что ча­ша ве­сов слиш­ком яв­но пе­ре­ве­си­ла в его сто­ро­ну, шлеп­ну­ла его по лбу ла-­донью, слов­но толк­ну­ла ру­кой дру­гую ча­шу.

Я чув­ст­вую, что те­туш­ка зна­ет, что я про­сле­жи­ваю за ней, и это ско­вы­ва­ет ее дей­ст­вия, и она ста­ра­ет­ся ско­рей за­кон­чить раз­да­чу.

— Да­ли бы мне три дня мо­ло­до­с­ти, — по­вто­ря­ет де­душ­ка с пол­ным ртом, — я бы по­ка­зал, что сде­лать с этим буй­во­лом...

— Ну, ты у нас ге­рой, — го­во­рит дя­дя на­сме­ш­ли­во. Я знаю, на что он на­ме­ка­ет.

На краю та­бач­ной план­та­ции сто­ит ог­ром­ное ка­ш­та­но­вое де­ре­во. Часть ве­ток его от­бра­сы­ва­ет тень на план­та­цию, и на этом ме­с­те та­бак все­гда хи­лый, не­до­раз­ви­тый. С са­мо­го на­ча­ла ле­та я слы­шал раз­го­во­ры о том, что на­до бы под­ру­бить вет­ки это­му ка­ш­та­ну, но по­че­му-то ни­кто не брал­ся. Прав­да, влезть на не­го очень труд­но, по­то­му что ме­т­ров на де­сять под­ни­ма­ет­ся сов­сем го­лый ствол и не за что ух­ва­тить­ся.

Сна­ча­ла все ре­ши­ли, что на де­ре­во по­ды­мет­ся за­ве­ду­ю­щий фер­мой, охот­ник и ска­ло­лаз. Но в это вре­мя он был в го­рах, и ре­ши­ли по­слать за ним че­ло­ве­ка, по­то­му что все рав­но по­ра бы­ло ехать в го­ры за сы­ром. Че­ло­ве­ка по­сла­ли, за­ве­ду­ю­щий фер­мой при­ехал, но, ког­да ему по­ка­за­ли на де­ре­во, он от­ка­зал­ся на не­го вле­зать, по­то­му что, по его сло­вам, за ди­чью он мо­жет ла­зить по ска­лам, как му­ха по сте­не, но на этот ка­ш­тан вле­зать бо­ит­ся, по­то­му что у не­го кру­жит­ся го­ло­ва от од­но­го взгля­да на та­кие боль­шие де­ре­вья. Тог­да ему ска­за­ли: за­чем же он при­ехал, ес­ли у не­го кру­жит­ся го­ло­ва, да­же ког­да он смо­т­рит на та­кие боль­шие де­ре­вья. На это он от­ве­тил, что на аль­пий­ских лу­гах он так со­ску­чил­ся по се­мье, что ка­ш­тан этот ему по­ка­зал­ся не та­ким уж вы­со­ким и вет­ки вро­де, ка­за­лось, по­ни­же рас­ти на­чи­на­ют. Но те­перь, ког­да он по­ви­дал­ся с се­мь­ей, он чув­ст­ву­ет, что ему не одо­леть этот ка­ш­тан, что он, по­жа­луй, по­едет на­зад, по­то­му что па­с­ту­хи без не­го там за­гу­бят весь скот.

Од­ним сло­вом, за­ве­ду­ю­ще­го фер­мой при­шлось от­пу­с­тить, а ка­ш­тан так и ос­тал­ся со сво­ей рас­ки­ди­с­той те­нью, и ни­ко­му не­о­хо­та бы­ло на не­го лезть, и все по­че­му-то шу­ти­ли по это­му по­во­ду, а то и ру­га­лись: про­па­ди он про­па­дом, весь та­бак, что­бы еще из-за не­го на де­ре­во вле­зать...

Де­душ­ка дол­гое вре­мя все это тер­пел, и в кон­це кон­цов с не­де­лю то­му на­зад, ког­да ут­ром при­шли мо­ты­жить эту са­мую план­та­цию, де­душ­ка уже был на де­ре­ве и, при­ва­лив­шись спи­ной к ство­лу, мол­ча ру­бил вет­ви, об­ра­щен­ные к план­та­ции. Ни­кто не ви­дел, как он за­лез, но, су­дя по то­му, что он слез при по­мо­щи двух ос­тро­но­сых то­по­ри­ков, по­пе­ре­мен­но вон­зая в ствол то один, то дру­гой, пред­по­ла­га­ли, что он та­ким же спо­со­бом и за­лез на де­ре­во. По­сле это­го де­душ­ку не толь­ко не хва­ли­ли, его дня два про­сто по­едом ели, по­то­му что он мог сва­лить­ся с де­ре­ва и опо­зо­рить се­мью, лю­ди мог­ли по­ду­мать, что де­душ­ку за­став­ля­ли ра­бо­тать, да еще в кол­хо­зе. Об этом и на­по­ми­нал сей­час дя­дя.

Все за­ня­ты едой. Ред­ко-ред­ко пе­ре­ки­нут­ся сло­вом. Де­душ­ка с жад­ным удо­воль­ст­ви­ем мнет в паль­цах ма­ма­лы­гу, соч­но ку­са­ет зе­ле­ный лук, яро­ст­но рвет все еще креп­ки­ми зу­ба­ми уп­ру­гие ку­с­ки вя­ле­но­го мя­са; дя­дя ест вя­ло, слов­но пе­чаль ка­кой-то не­раз­ре­шен­ной за­да­чи на­всег­да ис­пор­ти­ла ему ап­пе­тит и он каж­дый раз за­став­ля­ет се­бя есть.

Те­туш­ка, я знаю, то­же ест с удо­вольстви­ем, но ей при­хо­дит­ся скры­вать это от на­сме­ш­ли­во­го му­жа. И она все вре­мя сдер­жи­ва­ет­ся, про­сто поч­ти не жу­ет, а пря­мо-та­ки за­гла­ты­ва­ет не­про­же­ван­ные лом­ти, что­бы не со­зда­вать су­е­ты пе­ре­же­вы­ва­ния. Вре­ме­на­ми мне де­ла­ет­ся страш­но: до то­го ог­ром­ные ку­с­ки ей при­хо­дит­ся за­гла­ты­вать.

Но вот мы по­ели, вы­мы­ли ру­ки. У дя­ди, как у всех лю­дей, ко­то­рые пло­хо едят, есть свое ла­ком­ст­во. Он лю­бит су­хую ко­роч­ку, ко­то­рая при­жа­ри­ва­ет­ся к чу­гун­ку по­сле ма­ма­лы­ги. Сей­час он ее не спе­ша со­скре­ба­ет, вы­ко­луп­ли­ва­ет но­жом. Сам хру­с­тит и нас уго­ща­ет.

Те­туш­ка ук­ла­ды­ва­ет в пле­те­ную кор­зи­ну обед для стар­шей доч­ки. Она ос­та­лась в та­бач­ном са­рае, где вме­с­те с дру­ги­ми де­вуш­ка­ми и жен­щи­на­ми ни­жет та­бак. По­не­сет его Зи­на. Она на­тя­ги­ва­ет на се­бя зе­ле­ное пра­зд­нич­ное пла­ть­и­це, обу­ва­ет­ся в сан­да­лии. Все-та­ки как-ни­как на лю­ди вы­хо­дит.

С кор­зин­кой в ру­ке с ка­кой-то де­ви­чь­ей при­стой­-но­стью она пе­ре­хо­дит двор и, ог­ля­нув­шись, сво­ра­чи­ва­ет на тро­пу.

— Не бой­ся, я здесь стою, — го­во­рит те­туш­ка, сле­дя за ней с ве­ран­ды.

Зи­на ис­че­за­ет за из­го­ро­дью, а че­рез не­сколь­ко ми­нут, ког­да она до­хо­дит до са­мо­го страш­но­го ме­с­та, где осо­бен­но гу­с­то об­сту­па­ют тро­пу за­рос­ли еже­ви­ки, па­по­рот­ни­ков, бу­зи­ны, вдруг раз­да­ет­ся ее го­лос. От­ча­ян­но фаль­ши­вя, она по­ет не­ве­до­мо как за­ле­тев­шую в го­ры пе­сен­ку, ко­то­рая по­че­му-то и тог­да ка­за­лась ус­та­рев­шей:

 

Нас по­бить, по­бить хо­те­ли,

Нас по­бить пы­та­ли­ся,

Но мы то­же не си­де­ли,

То­го до­жи­да­ли­ся...

 

И вдруг не вы­дер­жа­ла, по­бе­жа­ла, встря­хи­вая и рас­сы­пая сло­ва пе­сен­ки.

— По­нес­ло, — го­во­рит те­туш­ка, улы­ба­ясь го­ло­сом. Вздох­нув и по­мед­лив, вхо­дит в кух­ню.

Слыш­но, как де­душ­ка во­зит­ся на ве­ран­де, об­та­чи­вая но­вую руч­ку для тет­ки­ной мо­ты­ги. Чув­ст­ву­ет­ся, что по­сле еды у не­го хо­ро­шее на­ст­ро­е­ние, он что-то на­пе­ва­ет се­бе и стро­га­ет руч­ку.

— На­ел­ся мя­са и по­ет, — го­во­рит дя­дя на­сме­ш­ли­во, ки­вая в сто­ро­ну де­да.

И вдруг де­душ­ка за­мол­ка­ет. Мо­жет, ус­лы­шал? Мне де­ла­ет­ся как-то не­при­ят­но.

Я люб­лю дя­дю. Я знаю, что он са­мый ум­ный из всех зна­ко­мых мне лю­дей, и я знаю, что ему не мя­со жал­ко, про­сто он за­ви­ду­ет де­душ­ки­ной без­мя­теж­но­с­ти. Сам он ред­ко бы­ва­ет та­ким, раз­ве что во вре­мя пи­руш­ки ка­кой-ни­будь...

Но сей­час вдруг го­ря­чая жа­лость к де­душ­ке про­ни­зы­ва­ет ме­ня. «Де­душ­ка, де­ду, — ду­маю я, — за что они те­бя все ру­га­ют, за что?..»

В ти­ши­не слыш­но ста­ра­тель­ное со­пе­ние де­душ­ки и соч­ный звук ста­ли, ре­жу­щей све­жую дре­ве­си­ну: хруст, хруст, хруст...

 

 

Пе­тух

 

 

 

 

С дет­ст­ва ме­ня не лю­би­ли пе­ту­хи. Я не по­мню, с че­го это на­ча­лось, но, ес­ли за­во­дил­ся где-ни­будь по со­сед­ст­ву во­ин­ст­вен­ный пе­тух, не об­хо­ди­лось без кро­во­про­ли­тия.

В то ле­то я жил у сво­их род­ст­вен­ни­ков в од­ной из гор­ных де­ре­вень Аб­ха­зии. Вся се­мья — мать, две взрос­лые до­че­ри, два взрос­лых сы­на — с ут­ра ухо­ди­ла на ра­бо­ту: кто на про­пол­ку ку­ку­ру­зы, кто на лом­ку та­ба­ка. Я ос­та­вал­ся один. Обя­зан­но­с­ти мои бы­ли лег­ки­ми и при­ят­ны­ми. Я дол­жен был на­кор­мить коз­лят (хо­ро­шая вя­зан­ка шу­мя­щих ли­с­ть­я­ми оре­хо­вых ве­ток), к по­лу­дню при­не­с­ти из род­ни­ка све­жей во­ды и во­об­ще при­сма­т­ри­вать за до­мом. При­сма­т­ри­вать осо­бен­но бы­ло не­че­го, но при­хо­ди­лось из­ред­ка по­кри­ки­вать, что­бы яс­тре­ба чув­ст­во­ва­ли бли­зость че­ло­ве­ка и не на­па­да­ли на хо­зяй­ских цып­лят. За это мне раз­ре­ша­лось как пред­ста­ви­те­лю хи­ло­го го­род­ско­го пле­ме­ни вы­пи­вать па­ру све­жих яиц из-под ку­ри­цы, что я и де­лал до­б­ро­со­ве­ст­но и охот­но.

На тыль­ной сто­ро­не кух­ни ви­се­ли пле­те­ные кор­зи­ны, в ко­то­рых не­слись ку­ры. Как они до­га­ды­ва­лись не­стись имен­но в эти кор­зи­ны, ос­та­ва­лось для ме­ня тай­ной. Я вста­вал на цы­поч­ки и на­щу­пы­вал яй­цо. Чув­ст­вуя се­бя од­но­вре­мен­но баг­дад­ским во­ром и удач­ли­вым лов­цом жем­чу­га, я вы­са­сы­вал до­бы­чу, тут же над­бив ее о сте­ну. Где-то ря­дом об­ре­чен­но ку­дах­та­ли ку­ры. Жизнь ка­за­лась ос­мыс­лен­ной и пре­крас­ной. Здо­ро­вый воз­дух, здо­ро­вое пи­та­ние — и я на­ли­вал­ся со­ком, как тык­ва на хо­ро­шо уна­во­жен­ном ого­ро­де.

В до­ме я на­шел две кни­ги: Майна Ри­да «Всад­ник без го­ло­вы» и Ви­ль­я­ма Шек­с­пи­ра «Тра­ге­дии и ко­ме­дии». Пер­вая кни­га по­тряс­ла ме­ня. Име­на ге­ро­ев зву­ча­ли как сла­до­ст­ная му­зы­ка: Мо­рис-му­с­тан­гер, Лу­и­за Пойн­дек­с­тер, ка­пи­тан Кас­сий Кол­ха­ун, Эль-Кой­от и, на­ко­нец, во всем бле­с­ке ис­пан­ско­го ве­ли­ко­ле­пия Иси­до­ра Ко­ва­ру­би де Лос-Лья­нос.

«— Про­си­те про­ще­ния, ка­пи­тан, — ска­зал Мо­рис-му­с­тан­гер и при­ста­вил пи­с­то­лет к его ви­с­ку.

— О ужас! Он без го­ло­вы!

— Это ми­раж! — вос­клик­нул ка­пи­тан».

Кни­гу я про­чел с на­ча­ла до кон­ца, с кон­ца до на­ча­ла и дваж­ды по ди­а­го­на­ли.

Тра­ге­дии Шек­с­пи­ра по­ка­за­лись мне смут­ны­ми и бес­смыс­лен­ны­ми. За­то ко­ме­дии пол­но­стью оп­рав­да­ли за­ня­тия ав­то­ра со­чи­ни­тель­ст­вом. Я по­нял, что не ­шу­ты су­ще­ст­ву­ют при ко­ро­лев­ских дво­рах, а ко­ро­лев­ские дво­ры при шу­тах.

До­мик, в ко­то­ром мы жи­ли, сто­ял на хол­ме, круг­ло­су­точ­но про­ду­вал­ся ве­т­ра­ми, был сух и кре­пок, как на­сто­я­щий го­рец.

Под кар­ни­зом не­боль­шой тер­ра­сы ле­пи­лись ко­мья ла­с­точ­ки­ных гнезд. Ла­с­точ­ки стре­ми­тель­но и точ­но вле­та­ли в тер­ра­су, при­тор­ма­жи­вая, тре­пе­та­ли у гнез­да, где, рас­пах­нув клю­вы, чуть не вы­ва­ли­ва­ясь, тя­ну­лись к ним жад­ные крик­ли­вые птен­цы. Их про­жор­ли­вость мог­ла со­пер­ни­чать толь­ко с не­уто­ми­мо­с­тью ро­ди­те­лей. Ино­гда, от­дав корм птен­цу, ла­с­точ­ка, слег­ка за­про­ки­нув­шись, си­де­ла не­сколь­ко мгно­ве­ний у края гнез­да. Не­по­движ­ное стрель­ча­тое те­ло, и толь­ко го­ло­ва ос­то­рож­но по­во­ра­чи­ва­ет­ся во все сто­ро­ны. Мгно­ве­ние — и она, сры­ва­ясь, па­да­ет, по­том, плав­но и точ­но вы­вер­нув­шись, вы­ны­ри­ва­ет из-под тер­ра­сы.

Ку­ры мир­но пас­лись во дво­ре, чи­ри­ка­ли во­ро­бьи и цып­ля­та. Но де­мо­ны мя­те­жа не дре­ма­ли. Не­смо­т­ря на мои пре­ду­пре­ди­тель­ные кри­ки, поч­ти еже­днев­но по­яв­лял­ся яс­треб. То пи­ки­руя, то на бре­ю­щем по­ле­те он под­хва­ты­вал цып­лен­ка, утя­же­лен­ны­ми мощ­ны­ми взма­ха­ми кры­ль­ев на­би­рал вы­со­ту и мед­лен­но уда­лял­ся в сто­ро­ну ле­са. Это бы­ло за­хва­ты­ва­ю­щее зре­ли­ще, я ино­гда на­роч­но да­вал ему уй­ти и толь­ко тог­да кри­чал для очи­ст­ки со­ве­с­ти. По­за цып­лен­ка, уно­си­мо­го яс­тре­бом, вы­ра­жа­ла ужас и глу­пую по­кор­ность. Ес­ли я во­вре­мя под­ни­мал шум, яс­треб про­ма­хи­вал­ся или ро­нял на ле­ту свою до­бы­чу. В та­ких слу­ча­ях мы на­хо­ди­ли цып­лен­ка где-ни­будь в ку­с­тах, кон­ту­жен­но­го стра­хом, с ос­тек­ле­нев­ши­ми гла­за­ми.

— Не жи­лец, — го­ва­ри­вал один из мо­их бра­ть­ев, ве­се­ло от­се­кал ему го­ло­ву и от­прав­лял на кух­ню.

Во­жа­ком ку­ри­но­го цар­ст­ва был ог­ром­ный ры­жий пе­тух. Са­мо­до­воль­ный, пыш­ный и ко­вар­ный, как вос­точ­ный де­с­пот. Че­рез не­сколь­ко дней по­сле мо­е­го по­яв­ле­ния ста­ло яс­но, что он не­на­ви­дит ме­ня и толь­ко ищет по­во­да для от­кры­то­го столк­но­ве­ния. Мо­жет быть, он за­ме­чал, что я по­едаю яй­ца, и это ос­кор­б­ля­ло его муж­ское са­мо­лю­бие. Или его бе­си­ла моя не­ра­ди­вость во вре­мя на­па­де­ния яс­тре­бов? Я ду­маю, и то и дру­гое дей­ст­во­ва­ло на не­го, а глав­ное, по его мне­нию, по­явил­ся че­ло­век, ко­то­рый пы­та­ет­ся раз­де­лить с ним власть над ку­ра­ми. Как и вся­кий де­с­пот, это­го он не мог по­тер­петь. Я по­нял, что дво­е­вла­с­тие дол­го про­дол­жать­ся не мо­жет, и, го­то­вясь к пред­сто­я­ще­му бою, стал при­гля­ды­вать­ся к не­му.

Пе­ту­ху нель­зя бы­ло от­ка­зать в лич­ной хра­б­ро­с­ти. Во вре­мя яс­тре­би­ных на­ле­тов, ког­да ку­ры и цып­ля­та, ку­дах­тая и кри­ча, раз­но­цвет­ны­ми брыз­га­ми ле­те­ли во все сто­ро­ны, он один ос­та­вал­ся во дво­ре и, гнев­но кло­ко­ча, пы­тал­ся вос­ста­но­вить по­ря­док в сво­ем роб­ком га­ре­ме. Он де­лал да­же не­сколь­ко ре­ши­тель­ных ша­гов в сто­ро­ну ле­тя­щей пти­цы; но, так как иду­щий не мо­жет до­гнать ле­тя­ще­го, это про­из­во­ди­ло впе­чат­ле­ние пу­с­той бра­ва­ды.

Обыч­но он пас­ся во дво­ре или в ого­ро­де в ок­ру­же­нии двух-трех фа­во­ри­ток, не вы­пу­с­кая, од­на­ко, из ви­ду и ос­таль­ных кур. По­рою, вы­тя­нув шею, он по­сма­т­ри­вал в не­бо: нет ли опас­но­с­ти?

Вот скольз­ну­ла по дво­ру тень па­ря­щей пти­цы или раз­да­лось кар­ка­нье во­ро­ны — он во­ин­ст­вен­но вски­ды­ва­ет го­ло­ву, ози­ра­ет­ся и да­ет знак быть бди­тель­ны­ми. Ку­ры ис­пу­ган­но при­слу­ши­ва­ют­ся, ино­гда бе­гут, ища ук­ры­тое ме­с­то. Ча­ще все­го это бы­ла лож­ная тре­во­га, но, дер­жа со­жи­тель­ниц в со­сто­я­нии нерв­но­го на­пря­же­ния, он по­дав­лял их во­лю и до­би­вал­ся пол­но­го под­чи­не­ния.

Раз­гре­бая жи­ли­с­ты­ми ла­па­ми зем­лю, он ино­гда на­хо­дил ка­кое-ни­будь ла­ком­ст­во и гром­ки­ми кри­ка­ми при­зы­вал кур на пир­ше­ст­во.

По­ка под­бе­жав­шая ку­ри­ца кле­ва­ла его на­ход­ку, он ус­пе­вал не­сколь­ко раз обой­ти ее, на­пы­щен­но во­ло­ча кры­ло и как бы за­хле­бы­ва­ясь от вос­тор­га. За­тея эта обыч­но кон­ча­лась на­си­ли­ем. Ку­ри­ца рас­те­рян­но от­ря­хи­ва­лась, ста­ра­ясь прий­ти в се­бя и ос­мыс­лить слу­чив­ше­е­ся, а он по­бед­но и сы­то ози­рал­ся.

Ес­ли под­бе­га­ла не та ку­ри­ца, ко­то­рая при­гля­ну­лась ему на этот раз, он за­го­ра­жи­вал свою на­ход­ку или от­го­нял ку­ри­цу, про­дол­жая ур­ча­щи­ми зву­ка­ми при­зы­вать свою но­вую воз­люб­лен­ную. Ча­ще все­го это бы­ла оп­рят­ная бе­лая ку­ри­ца, ху­день­кая, как цып­ле­нок. Она ос­то­рож­но под­хо­ди­ла к не­му, вы­тя­ги­ва­ла шею и, лов­ко вы­кле­вав на­ход­ку, пу­с­ка­лась на­утек, не про­яв­ляя при этом ни­ка­ких при­зна­ков бла­го­дар­но­с­ти.

Пе­ре­би­рая тя­же­лы­ми ла­па­ми, он по­стыд­но бе­жал за нею, и, да­же чув­ст­вуя по­стыд­ность сво­е­го по­ло­же­ния, он про­дол­жал бе­жать, на хо­ду ста­ра­ясь хра­нить со­лид­ность. До­гнать ее обыч­но ему не уда­ва­лось, и он в кон­це кон­цов ос­та­нав­ли­вал­ся, тя­же­ло ды­ша, ко­сил­ся в мою сто­ро­ну и де­лал вид, что ни­че­го не слу­чи­лось, а про­беж­ка име­ла са­мо­сто­я­тель­ное зна­че­ние.

Меж­ду про­чим, не­ред­ко при­зы­вы пи­ро­вать ока­зы­ва­лись сплош­ным на­ду­ва­тель­ст­вом. Кле­вать бы­ло не­че­го, и ку­ры об этом зна­ли, но их под­во­ди­ло из­веч­ное жен­ское лю­бо­пыт­ст­во.

С каж­дым днем он все боль­ше и боль­ше на­глел. Ес­ли я пе­ре­хо­дил двор, он бе­жал за мною не­ко­то­рое вре­мя, что­бы ис­пы­тать мою хра­б­рость. Чув­ст­вуя, что спи­ну ох­ва­ты­ва­ет мо­ро­зец, я все-та­ки ос­та­нав­ли­вал­ся и ждал, что бу­дет даль­ше. Он то­же ос­та­нав­ли­вал­ся и ждал. Но гро­за долж­на бы­ла раз­ра­зить­ся, и она раз­ра­зи­лась.

Од­наж­ды, ког­да я обе­дал на кух­не, он во­шел и стал у две­рей. Я бро­сил ему не­сколь­ко ку­с­ков ма­ма­лы­ги, но, ви­ди­мо, на­прас­но. Он скле­вал по­дач­ку и всем сво­им ви­дом да­вал по­нять, что о при­ми­ре­нии не мо­жет быть и ре­чи.

Де­лать бы­ло не­че­го. Я за­мах­нул­ся на не­го го­ло­веш­кой, но он толь­ко под­прыг­нул, вы­тя­нул шею на­по­до­бие гу­са­ка и ус­та­вил­ся не­на­ви­дя­щи­ми гла­за­ми. Тог­да я швыр­нул в не­го го­ло­веш­кой. Она упа­ла воз­ле не­го. Он под­прыг­нул еще вы­ше и ри­нул­ся на ме­ня, из­вер­гая пе­ту­ши­ные про­кля­тия. Го­ря­щий, ры­жий ком не­на­ви­с­ти ле­тел на ме­ня. Я ус­пел за­сло­нить­ся та­бу­рет­кой. Уда­рив­шись о нее, он рух­нул воз­ле ме­ня, как по­вер­жен­ный дра­кон. Кры­лья его, по­ка он вста­вал, би­лись о зем­ля­ной пол, вы­би­вая струи пы­ли, и об­да­ва­ли мои но­ги хо­лод­ком бо­е­во­го ве­т­ра.

Я ус­пел пе­ре­ме­нить по­зи­цию и от­сту­пал в сто­ро­ну две­ри, при­кры­ва­ясь та­бу­рет­кой, как рим­ля­нин щи­том.

Ког­да я пе­ре­хо­дил двор, он не­сколь­ко раз бро­сал­ся на ме­ня. Каж­дый раз, взле­тая, он пы­тал­ся, как мне ка­за­лось, вы­клю­нуть мне глаз. Я удач­но при­кры­вал­ся та­бу­рет­кой, и он, уда­рив­шись о нее, шле­пал­ся на зем­лю. Оца­ра­пан­ные ру­ки мои кро­во­то­чи­ли, а тя­же­лую та­бу­рет­ку все труд­нее бы­ло дер­жать. Но в ней бы­ла моя един­ст­вен­ная за­щи­та.

Еще од­на ата­ка — и пе­тух мощ­ным взма­хом кры­ль­ев взле­тел, но не уда­рил­ся о мой щит, а не­о­жи­дан­но усел­ся на не­го. Я бро­сил та­бу­рет­ку, не­сколь­ки­ми прыж­ка­ми до­стиг тер­ра­сы и даль­ше — в ком­на­ту, за­хлоп­нув за со­бой дверь.

Грудь моя гу­де­ла, как те­ле­граф­ный столб, по ру­кам ли­лась кровь. Я сто­ял и при­слу­ши­вал­ся: я был уве­рен, что про­кля­тый пе­тух сто­ит, при­та­ив­шись за две­рью. Так оно и бы­ло. Че­рез не­ко­то­рое вре­мя он ото­шел от две­рей и стал про­ха­жи­вать­ся по тер­ра­се, вла­ст­но цо­кая же­лез­ны­ми ког­тя­ми. Он звал ме­ня в бой, но я пред­по­чел от­си­жи­вать­ся в кре­по­с­ти. На­ко­нец ему на­до­ело ждать, и он, вско­чив на пе­ри­ла, по­бед­но за­ку­ка­ре­кал.

Бра­тья мои, уз­нав о мо­ей ба­та­лии с пе­ту­хом, ста­ли ус­т­ра­и­вать еже­днев­ные тур­ни­ры. Ре­ши­тель­но­го пре­иму­ще­ст­ва ни­кто из нас не до­бил­ся, мы оба хо­ди­ли в сса­ди­нах и кро­во­под­те­ках.

На мя­си­с­том, как ло­моть по­ми­до­ра, гре­беш­ке мо­е­го про­тив­ни­ка не­труд­но бы­ло за­ме­тить не­сколь­ко ме­ток от пал­ки; его пыш­ный, фон­та­ни­ру­ю­щий хвост по­ря­доч­но ссох­ся, тем бо­лее на­гло вы­гля­де­ла его са­мо­уве­рен­ность. У не­го по­яви­лась про­тив­ная при­выч­ка по ут­рам ку­ка­ре­кать, взгро­моз­див­шись на пе­ри­ла тер­ра­сы пря­мо под ок­ном, где я спал.

Те­перь он чув­ст­во­вал се­бя на тер­ра­се, как на ок­ку­пи­ро­ван­ной тер­ри­то­рии.

Бои про­хо­ди­ли в са­мых раз­лич­ных ме­с­тах: во дво­ре, в ого­ро­де, в са­ду. Ес­ли я вле­зал на де­ре­во за ин­жи­ром или за яб­ло­ка­ми, он сто­ял под ним и тер­пе­ли­во до­жи­дал­ся ме­ня.

Что­бы сбить с не­го спесь, я пу­с­кал­ся на раз­ные хи­т­ро­с­ти. Так, я стал под­карм­ли­вать кур. Ког­да я их звал, он при­хо­дил в ярость, но ку­ры пре­да­тель­ски по­ки­да­ли его. Уго­во­ры не по­мо­га­ли. Здесь, как и вез­де, от­вле­чен­ная про­па­ган­да лег­ко по­срам­ля­лась явью вы­го­ды. При­гор­ш­ни ку­ку­ру­зы, ко­то­рую я швы­рял в ок­но, по­беж­да­ли ро­до­вую при­вя­зан­ность и се­мей­ные тра­ди­ции до­бле­ст­ных яй­це­но­сок. В кон­це кон­цов яв­лял­ся и сам па­ша. Он гнев­но уко­рял их, а они, де­лая вид, буд­то сты­дят­ся сво­ей сла­бо­с­ти, про­дол­жа­ли кле­вать ку­ку­ру­зу.

Од­наж­ды, ког­да тет­ка с сы­но­вь­я­ми ра­бо­та­ла на ого­ро­де, мы с ним схва­ти­лись. К это­му вре­ме­ни я уже был опыт­ным и хлад­но­кров­ным бой­цом. Я до­стал раз­ла­пую пал­ку и, дей­ст­вуя ею как тре­зуб­цем, по­сле не­сколь­ких не­удач­ных по­пы­ток при­жал пе­ту­ха к зем­ле. Его мощ­ное те­ло не­ис­то­во би­лось, и со­дро­га­ния его, как эле­к­т­ри­че­с­кий ток, пе­ре­да­ва­лись мне по пал­ке.

Бе­зум­ст­во хра­б­рых вдох­нов­ля­ло ме­ня. Не вы­пу­с­кая из рук пал­ки и не ос­лаб­ляя ее дав­ле­ния, я на­гнул­ся и, пой­мав мгно­ве­ние, прыг­нул на не­го, как вра­тарь на мяч.

Я ус­пел изо всех сил сжать ему глот­ку. Он сде­лал мощ­ный пру­жи­ни­с­тый ры­вок и уда­ром кры­ла по ли­цу ог­лу­шил ме­ня на од­но ухо. Страх уде­ся­те­рил мою хра­б­рость. Я еще силь­нее сжал ему глот­ку. Жи­ли­с­тая и плот­ная, она дро­жа­ла и дер­га­лась у ме­ня в ла­до­ни, и ощу­ще­ние бы­ло та­кое, как буд­то я дер­жу змею. Дру­гой ру­кой я об­хва­тил его ла­пы, клеш­ня­тые ког­ти ше­ве­ли­лись, ста­ра­ясь на­щу­пать те­ло и вре­зать­ся в не­го.

Но де­ло бы­ло сде­ла­но. Я вы­пря­мил­ся, и пе­тух, из­да­вая сдав­лен­ные во­пли, по­вис у ме­ня на ру­ках.

Все это вре­мя бра­тья вме­с­те с тет­кой хо­хо­та­ли, гля­дя на нас из-за ог­ра­ды. Что ж, тем луч­ше! Мощ­ные вол­ны ра­до­с­ти про­ни­зы­ва­ли ме­ня. Прав­да, че­рез ми­ну­ту я по­чув­ст­во­вал не­ко­то­рое сму­ще­ние. По­беж­ден­ный ни­чуть не сми­рил­ся, он весь кло­ко­тал мсти­тель­ной яро­с­тью. От­пу­с­тить — на­бро­сит­ся, а дер­жать его бес­ко­неч­но не­воз­мож­но.

— Пе­ре­брось его в ого­род, — по­со­ве­то­ва­ла тет­ка. Я по­до­шел к из­го­ро­ди и швыр­нул его ока­ме­нев­ши­ми ру­ка­ми.

Про­кля­тие! Он, ко­неч­но, не пе­ре­ле­тел че­рез за­бор, а усел­ся на не­го, рас­пла­с­тав тя­же­лые кры­лья. Че­рез мгно­ве­ние он ри­нул­ся на ме­ня. Это бы­ло слиш­ком. Я бро­сил­ся на­утек, а из гру­ди мо­ей вы­рвал­ся древ­ний спа­си­тель­ный клич убе­га­ю­щих де­тей:

— Ма-ма!

На­до быть или очень глу­пым, или очень хра­б­рым, что­бы по­во­ра­чи­вать­ся спи­ной к вра­гу. Я это сде­лал не из хра­б­ро­с­ти, за что и по­пла­тил­ся.

По­ка я бе­жал, он не­сколь­ко раз до­го­нял ме­ня, на­ко­нец я спо­тк­нул­ся и упал. Он вско­чил на ме­ня, он ка­тал­ся по мне, над­сад­но хри­пя от кро­ва­во­го на­слаж­де­ния. Ве­ро­ят­но, он про­дол­бил бы мне по­зво­ноч­ник, ес­ли бы под­бе­жав­ший брат уда­ром мо­ты­ги не за­бро­сил его в ку­с­ты. Мы ре­ши­ли, что он убит, од­на­ко к ве­че­ру он вы­шел из ку­с­тов, при­тих­ший и опе­ча­лен­ный.

Про­мы­вая мои ра­ны, тет­ка ска­за­ла:

— Вид­но, вам вдво­ем не ужить­ся. За­в­т­ра мы его за­жа­рим.

На сле­ду­ю­щий день мы с бра­том на­ча­ли его ло­вить. Бед­ня­га чув­ст­во­вал не­до­б­рое. Он бе­жал от нас с бы­с­т­ро­тою стра­у­са. Он пе­ре­ле­тал че­рез ого­род, пря­тал­ся в ку­с­тах, на­ко­нец за­бил­ся в под­вал, где мы его и вы­ло­ви­ли. Вид у не­го был за­трав­лен­ный, в гла­зах то­с­к­ли­вый укор. Ка­за­лось, он хо­тел мне ска­зать: «Да, мы с то­бой враж­до­ва­ли. Это бы­ла че­ст­ная муж­ская вой­на, но пре­да­тель­ст­ва я от те­бя не ожи­дал». Мне ста­ло как-то не по се­бе, и я от­вер­нул­ся. Че­рез не­сколь­ко ми­нут брат от­сек ему го­ло­ву. Те­ло пе­ту­ха за­пры­га­ло и за­би­лось, а кры­лья, су­до­рож­но тре­пы­ха­ясь, вы­ги­ба­лись, как буд­то хо­те­ли при­крыть гор­ло, от­ку­да хле­с­та­ла и хле­с­та­ла кровь. Жить ста­ло бе­зо­пас­но и... скуч­но.

Впро­чем, обед удал­ся на сла­ву, а ос­т­рая оре­хо­вая под­ли­ва рас­тво­ри­ла ос­т­ро­ту мо­ей не­о­жи­дан­ной пе­ча­ли.

Те­перь я по­ни­маю, что это был за­ме­ча­тель­ный бо­е­вой пе­тух, но он не во­вре­мя ро­дил­ся. Эпо­ха пе­ту­ши­ных бо­ев дав­но про­шла, а во­е­вать с людь­ми — про­па­щее де­ло.

 

 

 

 

 

 

 

 

Мой дя­дя са­мых че­ст­ных пра­вил

 

 

 

 

Ког­да ре­бя­та с на­шей ули­цы на­чи­на­ли хва­с­тать­ся сво­ми зна­ме­ни­ты­ми ро­ди­ча­ми, я мол­чал, я да­вал им вы­ска­зать­ся.

Во­ен­ные про­хо­ди­ли по выс­шей ка­те­го­рии. Но и сре­ди во­ен­ных бы­ла своя осо­бая, под­ска­зан­ная маль­чи­ше­с­ким во­об­ра­же­ни­ем суб­ор­ди­на­ция. На пер­вом ме­с­те бы­ли по­гра­нич­ни­ки, на вто­ром — лет­чи­ки, на тре­ть­ем — тан­ки­с­ты, а по­том ос­таль­ные. По­жар­ни­ки про­хо­ди­ли вне кон­кур­са.

Тог­да еще не бы­ло вой­ны, а у ме­ня, как на­зло, ни один род­ст­вен­ник не слу­жил в ар­мии. Но я имел свой осо­бый ко­зырь, ко­то­рым поль­зо­вал­ся до­воль­но ус­пеш­но.

— А у ме­ня дя­дя су­мас­шед­ший,— го­во­рил я спо­кой­ным го­ло­сом, ото­дви­гая на не­ко­то­рое вре­мя слиш­ком ре­аль­ных ге­ро­ев сво­их то­ва­ри­щей. Су­мас­шед­ший — это не­о­быч­но, а глав­ное, поч­ти не­до­ступ­но. Лет­чи­ком и по­гра­нич­ни­ком мож­но стать, ес­ли хо­ро­шо учить­ся,— так, по край­ней ме­ре, ут­верж­да­ли взрос­лые. А они, ко­неч­но, зна­ли что к че­му. А су­мас­шед­шим не ста­нешь, будь ты са­мым что ни на есть от­лич­ни­ком. Ко­неч­но, ес­ли не за­учить­ся. Но нам это не гро­зи­ло.

Од­ним сло­вом, су­мас­шед­шим на­до ро­дить­ся, или в дет­ст­ве удач­но упасть, или за­бо­леть ме­нин­ги­том.

— А он на­сто­я­щий? — спра­ши­вал кто-ни­будь из ре­бят не­до­вер­чи­во.

— Ко­неч­но,— го­во­рил я, ожи­дая это­го во­про­са,— у не­го справ­ки есть, его смо­т­ре­ли про­фес­со­ра.

Справ­ки и вправ­ду бы­ли, они ле­жа­ли у тет­ки в швей­ной ма­шин­ке «Зин­гер».

— А по­че­му он не в су­мас­шед­шем до­ме жи­вет?

— Его ба­буш­ка ту­да не пу­с­ка­ет.

— А вы не бо­и­тесь его по но­чам?

— Нет, мы при­вык­ли, — го­во­рил я спо­кой­но, как экс­кур­со­вод, ожи­дая сле­ду­ю­щих во­про­сов. Ино­гда за­да­ва­ли глу­пые во­про­сы, вро­де то­го, не ку­са­ет­ся ли он, но я ос­тав­лял их без вни­ма­ния.

— А ты не су­мас­шед­ший? — до­га­ды­вал­ся кто-ни­будь спро­сить, гля­дя на ме­ня про­ни­ца­тель­ны­ми гла­за­ми.

— Не­множ­ко мо­гу, — го­во­рил я со скром­ным до­сто­ин­ст­вом.

— Ин­те­рес­но, кто по­бе­дит: Фран-Гут или су­мас­шед­ший? — бро­сал кто-ни­будь, и сра­зу же воз­ни­ка­ли де­сят­ки ин­те­рес­ных пред­ло­же­ний. Фран-Гут был зна­ме­ни­тым бор­цом из про­ез­же­го цир­ка ша­пи­то. Он был негр, и по­это­му мы все за не­го бо­ле­ли.

Дя­дя жил на вто­ром эта­же на­ше­го до­ма вме­с­те с те­тей, ба­буш­кой и ос­таль­ной род­ней. Су­ще­ст­во­ва­ли две фа­миль­ные вер­сии, объ­яс­ня­ю­щие его не впол­не обыч­ное со­сто­я­ние. По пер­вой из них по­лу­ча­лось, что это слу­чи­лось с ним в дет­ст­ве по­сле бо­лез­ни. Это бы­ла не­ин­те­рес­ная и по­то­му ма­ло­прав­до­по­доб­ная вер­сия. По вто­рой, ко­то­рую рас­про­ст­ра­ня­ла тет­ка и в кон­це кон­цов за­глу­ши­ла ба­буш­ки­ны вос­по­ми­на­ния, ока­зы­ва­лось, что он в ран­ней юно­с­ти упал с араб­ско­го ска­ку­на.

Те­тя по­че­му-то не лю­би­ла, ког­да его на­зы­ва­ли су­мас­шед­шим.

— Он не су­мас­шед­ший, — го­во­ри­ла она, — он ду­шев­но­боль­ной.

Это зву­ча­ло кра­си­во, но не­по­нят­но. Те­тя лю­би­ла при­укра­ши­вать дей­ст­ви­тель­ность, и это ей от­ча­с­ти уда­ва­лось. Но все-та­ки он был на­сто­я­щий су­мас­шед­ший, хо­тя и поч­ти нор­маль­ный.

Обыч­но он ни­ко­го не тро­гал. Си­дел се­бе на ска­ме­еч­ке на бал­ко­не и пел пе­сен­ки соб­ст­вен­но­го со­чи­не­ния. В ос­нов­ном это бы­ли ро­ман­сы без слов.

Прав­да, ино­гда на не­го на­хо­ди­ло. Он вспо­ми­нал ка­кие-то ста­рые оби­ды, на­чи­нал хло­пать дверь­ми и бе­гать по длин­но­му ко­ри­до­ру вто­ро­го эта­жа. В та­ких слу­ча­ях луч­ше бы­ло не по­па­дать­ся ему на гла­за. Не то что­бы он обя­за­тель­но что-ни­будь на­тво­рил, но все же луч­ше бы­ло не по­па­дать­ся. Ес­ли при этом ба­буш­ка ока­зы­ва­лась до­ма, она его до­воль­но бы­с­т­ро при­во­ди­ла в се­бя. Баб­ка за­во­ра­чи­ва­ла ему во­рот ру­ба­хи и бес­це­ре­мон­но под­став­ля­ла его го­ло­ву под кран. По­сле хо­ро­шей пор­ции хо­лод­ной во­ды он ус­по­ка­и­вал­ся и са­дил­ся пить чай.

Сло­варь его, как у со­вре­мен­ных по­этов-пе­сен­ни­ков, был пре­дель­но сжат. Вы­трях­ни­те на стол те­т­радь вто­ро­класс­ни­ка — там бу­дут все сло­ва, ко­то­ры­ми дя­дюш­ка об­хо­дил­ся при жиз­ни. Прав­да, у не­го бы­ло не­сколь­ко вы­ра­же­ний, ко­то­рые яв­но не встре­тишь в те­т­ра­ди вто­ро­класс­ни­ка и да­же в кни­ге не встре­тишь. Он упо­треб­лял их, как и нор­маль­ные лю­ди, в ми­ну­ты на­и­боль­ше­го ду­шев­но­го подъ­е­ма. Из них мож­но вос­про­из­ве­с­ти толь­ко од­но: «Уду­шу мать».

Го­во­рил он в ос­нов­ном по-аб­хаз­ски, но ру­гал­ся на двух язы­ках: по-рус­ски и по-ту­рец­ки. По-ви­ди­мо­му, со­че­та­ния слов в па­мять ему вре­за­лись по сте­пе­ни на­ка­ла. От­сю­да мож­но за­клю­чить, что рус­ские и тур­ки в ми­ну­ту гне­ва вы­да­ют вы­ра­же­ния при­мер­но оди­на­ко­вой эмо­ци­о­наль­ной на­сы­щен­но­с­ти.

Как все су­мас­шед­шие (и не­ко­то­рые не­су­мас­шед­шие), он был очень силь­ным. До­ма он вы­пол­нял вся­кую ра­бо­ту, не тре­бу­ю­щую боль­шой со­об­ра­зи­тель­но­с­ти. Сли­вал по­мои, та­с­кал све­жую во­ду, ког­да еще не бы­ло во­до­про­во­да, при­но­сил ба­зар­ные сум­ки, ко­лол дро­ва. Ра­бо­тал до­б­ро­со­ве­ст­но и да­же вдох­но­вен­но. Ког­да мощ­ная струя по­мо­ев, опи­сав кру­тую тра­ек­то­рию со вто­ро­го эта­жа, глу­хо шле­па­лась в яму, бро­дя­чие кош­ки, во­зив­ши­е­ся в ней, взле­та­ли, как под­бро­шен­ные взрыв­ной вол­ной.

Ба­буш­ка его жа­ле­ла, она счи­та­ла, что он мо­жет на­до­рва­тья на ра­бо­те. Ино­гда, в дни ге­не­раль­ной убор­ки, она на­силь­но ук­ла­ды­ва­ла его в по­стель и объ­яв­ля­ла, что он за­бо­лел. Она пе­ре­вя­зы­ва­ла ему го­ло­ву или ще­ку, и он ле­жал рас­те­рян­ный и не­сколь­ко сму­щен­ный ми­с­ти­фи­ка­ци­ей. В кон­це кон­цов ему на­до­еда­ло ле­жать, и он пы­тал­ся под­нять­ся, но ба­буш­ка сно­ва за­тал­ки­ва­ла его в по­стель. За­ста­вить ра­бо­тать его в та­кие ча­сы бы­ло не­воз­мож­но. Он по­жи­мал пле­ча­ми и го­во­рил: «Ба­буш­ка не раз­ре­ша­ет». Он ба­буш­ку на­зы­вал ба­буш­кой, хо­тя она ему бы­ла ма­мой. Та­кой уж он был, со стран­но­с­тя­ми.

Дя­дя был уди­ви­тель­но чи­с­то­пло­тен. Нам, де­тям, все­гда его ста­ви­ли в при­мер. Я с тех пор, как уви­жу слиш­ком чи­с­то­плот­но­го че­ло­ве­ка, не мо­гу из­ба­вить­ся от мыс­ли, что у не­го в го­ло­ве не все в по­ряд­ке. Я, по­нят­но, ему об этом не го­во­рю, но так, для се­бя, имею в ви­ду.

Сло­вом, дя­дя был ужас­но чи­с­то­плот­ным. Бы­ва­ло, не под­хо­ди, ког­да он та­щит све­жую во­ду или сум­ку с про­ви­зи­ей или са­дит­ся есть. А уж ру­ки мыл каж­дые де­сять-пят­над­цать ми­нут. Его за это ру­га­ли, по­то­му что он про­ти­рал по­ло­тен­це, но оту­чить не мог­ли. Бы­ва­ло, по­жмет ему кто-ни­будь ру­ку, он тут же бе­жит к умы­вал­ке. Взрос­­лые ча­с­то по­те­ша­лись над этим и на­роч­но здо­ро­ва­лись с ним по мно­гу раз на день. Из ка­ко­го-то так­та дя­дя Ко­ля не мог не по­дать ру­ки, хо­тя и по­ни­мал, что его ра­зы­г­ры­ва­ют.

Боль­ше все­го на све­те он лю­бил сла­до­сти, из всех сла­до­стей — во­ду с си­ро­пом. Ес­ли нас по­сы­ла­ли с ним на ба­зар и мы про­хо­ди­ли ми­мо ларь­ка с фрук­то­вы­ми во­да­ми, он, обыч­но не склон­ный к сан­ти­мен­там, тро­гал ме­ня ру­кой и, по­ка­зы­вая на ци­лин­д­ри­ки с раз­но­цвет­ны­ми си­ро­па­ми, за­стен­чи­во го­во­рил: «Ко­ля пить хо­чет».

При­ят­но бы­ло уго­с­тить взрос­ло­го се­до­гла­во­го че­ло­ве­ка слад­кой во­дич­кой и чув­ст­во­вать се­бя ря­дом с ним че­ло­ве­ком по­жив­шим, до­б­рым и сни­с­хо­ди­тель­ным к дет­ским сла­бо­с­тям.

А еще он лю­бил брить­ся. Прав­да, это удо­воль­ст­вие ему до­став­ля­ли не так уж ча­с­то. При­мер­но раз в ме­сяц. Ино­гда его по­сы­ла­ли в па­рик­ма­хер­скую, но ча­ще его бри­ла са­ма тет­ка.

Бри­тье он вос­при­ни­мал се­рь­ез­но. Си­дел не мор­щась и не ше­ве­лясь, по­ка тет­ка не­ми­ло­серд­но скреб­ла его на­мы­лен­ную, гор­де­ли­во при­под­ня­тую го­ло­ву. В та­кие ми­ну­ты мож­но бы­ло из-за тет­ки­ной спи­ны по­ка­зы­вать ему язык, гро­зить ку­ла­ком, он не об­ра­щал ни­ка­ко­го вни­ма­ния, по­гру­жен­ный в па­рик­ма­хер­ский кейф. И это не­смо­т­ря на то, что бо­ро­да и осо­бен­но во­ло­сы на го­ло­ве, как бы воз­рос­шие на це­лин­ных зем­лях, гу­с­то кур­ча­ви­лись и от­ча­ян­но со­про­тив­ля­лись брит­ве. Ино­гда тет­ка про­си­ла ме­ня по­дер­жать ему ухо или на­тя­нуть ко­жу на шее. Я, ко­неч­но, охот­но со­гла­шал­ся, по­ни­мая всю не­до­ступ­ность та­ко­го удо­воль­ст­вия в обыч­ных ус­ло­ви­ях. С не­сколь­ко пре­уве­ли­чен­ным усер­ди­ем я дер­жал его боль­шое смуг­лое ухо, за­во­ра­чи­вая его в нуж­ном на­прав­ле­нии и рас­сма­т­ри­вая шиш­ки му­д­ро­с­ти на его го­ло­ве.

Обыч­но по­хо­жий на до­б­ро­душ­но­го па­сеч­ни­ка с кур­ча­вой бо­ро­дой, по­сле бри­тья он рез­ко ме­нял­ся: ли­цо его при­ни­ма­ло брез­г­ли­во-над­мен­ное вы­ра­же­ние рим­ско­го се­на­то­ра из учеб­ни­ка по ис­то­рии древ­не­го ми­ра. В пер­вые дни по­сле бри­тья он ста­но­вил­ся за­мк­ну­тым и да­же вы­со­ко­мер­ным, по­том по­сте­пен­но рим­ский се­на­тор ухо­дил в глубь бо­ро­ды и вы­сту­пал до­б­ро­душ­ный де­мо­кра­тизм де­ре­вен­ско­го па­сеч­ни­ка.

Я бы не ска­зал, что он стра­дал ма­ни­ей ве­ли­чия, но, про­хо­дя ми­мо па­мят­ни­ка в го­род­ском скве­ре, он ис­пы­ты­вал не­ко­то­рое воз­буж­де­ние и, ки­вая на па­мят­ник, го­во­рил: «Это я». То же са­мое по­вто­рял, уви­дев пор­т­рет че­ло­ве­ка, по­дан­ный круп­ным пла­ном в га­зе­те или жур­на­ле. Ра­ди спра­вед­ли­во­с­ти на­до ска­зать, что он за се­бя при­ни­мал лю­бое изо­б­ра­же­ние муж­чи­ны в круп­ном пла­не. Но так как в этом ви­де поч­ти все­гда изо­б­ра­жал­ся один и тот же че­ло­век, это мог­ло быть по­ня­то как не­ко­то­рым об­ра­зом враж­деб­ный на­мек, опас­ное на­прав­ле­ние мыс­лей и во­об­ще дис­кре­ди­та­ция. Ба­буш­ка пы­та­лась оту­чить его от этой при­выч­ки, но ни­че­го не по­лу­ча­лось.

— Нель­зя, нель­зя, ко­мис­сия, — гроз­но го­во­ри­ла ба­буш­ка, ты­кая паль­цем в пор­т­рет и от­лу­чая дя­дю от не­го, как не­чи­с­тую си­лу.

— Я, я, я, — от­ве­чал ей дя­дя ра­до­ст­но, по­сту­ки­вая твер­дым ног­тем по то­му же пор­т­ре­ту. Он ни­че­го не по­ни­мал.

Я то­же ни­че­го не по­ни­мал, и опа­се­ния взрос­лых мне ка­за­лись про­сто глу­пы­ми.

Ко­мис­сии дя­дя дей­ст­ви­тель­но бо­ял­ся. Де­ло в том, что со­се­ди, ис­клю­чи­тель­но из че­ло­ве­ко­лю­бия, вре­мя от вре­ме­ни пи­са­ли ано­ним­ные до­но­сы. Од­ни из них ука­зы­ва­ли, что дя­дя не­за­кон­но про­жи­ва­ет в на­шем до­ме и что он дол­жен жить в су­мас­шед­шем до­ме, как и все нор­маль­ные су­мас­шед­шие. Дру­гие пи­са­ли, что он це­лый день ра­бо­та­ет и на­до про­ве­рить, нет ли здесь тай­ной экс­плу­а­та­ции че­ло­ве­ка че­ло­ве­ком.

При­мер­но раз в год яв­ля­лась ко­мис­сия. По­ка чле­ны ее опас­ли­во по­ды­ма­лись по ле­ст­ни­це, те­тя ус­пе­ва­ла на­деть на не­го но­вую пра­зд­нич­ную ру­баш­ку, да­ва­ла ему в ру­ки ба­буш­ки­ны чет­ки и гроз­ным ше­по­том при­ка­зы­ва­ла ему си­деть и не дви­гать­ся. Чле­ны ко­мис­сии, не­сколь­ко скон­фу­жен­ные сво­им не­о­быч­ным де­лом, из­ви­ня­лись и за­да­ва­ли тет­ке не­об­хо­ди­мые во­про­сы, вре­мя от вре­ме­ни по­гля­ды­вая на дя­дю со скром­ным лю­бо­пыт­ст­вом. Те­тя из­вле­ка­ла из зин­ге­ров­ской ма­шин­ки дя­ди­ны до­ку­мен­ты.

— У не­го зо­ло­той ха­рак­тер, — го­во­ри­ла она. — А фи­зи­че­с­кий труд ему по­ле­зен. Об этом сам док­тор Жда­нов го­во­рил. Да и что он де­ла­ет? Па­ру ве­дер во­ды при­не­сет от ску­ки, вот и все.

По­ка она го­во­ри­ла, дя­дя си­дел за сто­лом, де­ре­вян­но сжи­мая чет­ки, и гля­дел пря­мым не­ми­га­ю­щим взгля­дом де­ре­вен­ской фо­то­гра­фии.

Пе­ред ухо­дом кто-ни­будь из чле­нов ко­мис­сии, ос­во­ив­шись и ос­ме­лев, спра­ши­вал у дя­ди:

— Нет ли жа­лоб?

Дя­дя во­про­си­тель­но смо­т­рел на ба­буш­ку, ба­буш­ка на те­тю.

— Он у нас пло­хо слы­шит, — го­во­ри­ла те­тя с та­ким ви­дом, как буд­то это был его един­ст­вен­ный не­до­ста­ток.

— Жа­ло­бы, го­во­рю, есть? — гром­че спра­ши­вал тот.

— Ба­тум, Ба­тум... — за­дум­чи­во, сквозь зу­бы це­дил дя­дя. Он на­чи­нал злить­ся на всю эту ко­ме­дию, по­то­му что про Ба­тум он вспо­ми­нал в ми­ну­ты край­не­го раз­дра­же­ния.

— Ну ка­кие у не­го мо­гут быть жа­ло­бы? Он шу­тит, — го­во­ри­ла те­тя, оча­ро­ва­тель­но улы­ба­ясь и про­во­жая ко­мис­сию до по­ро­га. — Он у ме­ня жи­вет как граф, — до­бав­ля­ла она креп­ну­щим го­ло­сом, гля­дя в спи­ну ухо­дя­щей ко­мис­сии. — Ес­ли бы не­ко­то­рые эфи­оп­ки смо­т­ре­ли за сво­и­ми му­жь­я­ми, как я за сво­им ин­ва­ли­дом, у них не бы­ло бы вре­ме­ни со­чи­нять ар­мян­ские сказ­ки.

Это был вы­зов дво­ру, но двор, при­та­ив­шись, трус­ли­во мол­чал.

По­сле ухо­да ко­мис­сии пра­зд­нич­ную ру­баш­ку с дя­ди сни­ма­ли, и те­тя, на­зло со­се­дям, по­сы­ла­ла его за во­дой. Гре­мя ве­д­ра­ми, он ра­до­ст­но бро­сал­ся в путь, яв­но пред­по­чи­тая ком­му­наль­ным фо­ку­сам свое древ­нее за­ня­тие во­до­но­са.

Боль­ше все­го на све­те дя­дя не лю­бил ко­шек, со­бак, де­тей и пья­ных. Не знаю, как на­счет ос­таль­ных, но в не­люб­ви к де­тям от­ча­с­ти ви­но­ват и я.

За мно­гие го­ды я хо­ро­шо изу­чил все его на­клон­но­с­ти, при­вя­зан­но­с­ти, сла­бо­с­ти. Лю­би­мым за­ня­ти­ем мо­им бы­ло драз­нить его. Шут­ки по­рой бы­ва­ли же­с­то­ки­ми, и я те­перь в них ка­юсь, но сде­лан­но­го не вер­нешь. Един­ст­вен­ное, что в ка­кой-то ме­ре уте­ша­ет, это то, что и мне от не­го до­ста­ва­лось не­ма­ло ту­ма­ков.

Бы­ва­ло, в сы­рой зим­ний день си­дим в теп­лой кух­не. Ба­буш­ка во­зит­ся у пли­ты, ря­дом дя­дя на ска­ме­еч­ке, а я си­жу на ку­шет­ке и чи­таю ка­кую-ни­будь кни­гу. По­тре­с­ки­ва­ет огонь, по­сви­с­ты­ва­ет чай­ник, мур­лы­чет кош­ка. В кон­це кон­цов этот ти­хий, су­мас­шед­ший уют на­чи­на­ет на­до­едать. Я все ча­ще от­кла­ды­ваю кни­гу и смо­т­рю на дя­дю. Дя­дя смо­т­рит на ме­ня сво­и­ми зе­ле­ны­ми пер­сид­ски­ми гла­за­ми. Он смо­т­рит на ме­ня, по­то­му что зна­ет, что ра­но или по­зд­но я дол­жен вы­ки­нуть ка­кую-ни­будь штуч­ку. И так как он зна­ет это и ждет, я не мо­гу удер­жать­ся.

Про­стей­ший спо­соб на­ру­шить его спо­кой­ст­вие — это дол­го и при­сталь­но смо­т­реть ему в гла­за. Вот он на­чи­на­ет ер­зать на сту­ле, по­том опу­с­ка­ет гла­за и рас­сма­т­ри­ва­ет свои боль­шие ру­ки, но я пре­крас­но знаю, о чем он ду­ма­ет. По­том он бы­с­т­ро под­ни­ма­ет гла­за, что­бы уз­нать, смо­т­ря я или нет. Я про­дол­жаю смо­т­реть. Я да­же за­ни­маю спо­кой­ную, удоб­ную по­зу. Она долж­на вну­шить ему, что смо­т­реть на не­го я на­ме­рен дол­го и это не со­став­ля­ет для ме­ня боль­шо­го тру­да. Он на­чи­на­ет бес­по­ко­ить­ся и впол­го­ло­са го­во­рит:

— Этот ду­ра­чок ме­ня драз­нит.

Он не хо­чет рань­ше вре­ме­ни по­ды­мать не­нуж­ный шум, он го­во­рит для ме­ня. Он как бы ре­пе­ти­ру­ет пе­ре­до мной свою бу­ду­щую жа­ло­бу.

Я про­дол­жаю упор­но смо­т­реть. Бед­ня­га от­во­ра­чи­ва­ет­ся, но не­на­дол­го. Ему хо­чет­ся уз­нать, про­дол­жаю ли я смо­т­реть. Я, ко­неч­но, смо­т­рю. Тог­да он при­кры­ва­ет гла­за ла­до­нью. Но и это не по­мо­га­ет. Ему хо­чет­ся уз­нать, ос­та­вил ли я его в по­кое в кон­це кон­цов. Он слег­ка, ду­мая, что я это­го не за­ме­чаю, рас­то­пы­ри­ва­ет ла­до­ни и смо­т­рит в ще­лоч­ку. Я гля­жу как ни в чем не бы­ва­ло. Тог­да раз­дра­жа­ет­ся скан­дал.

— Он смо­т­рит на ме­ня, я его убью! — кри­чит дя­дюш­ка, и злые ог­ни вспы­хи­ва­ют в его гла­зах. Я мгно­вен­но от­во­жу взгляд на кни­гу, а по­том по­ды­маю го­ло­ву с ви­дом че­ло­ве­ка, не­о­жи­дан­но ото­рван­но­го от сво­их мир­ных за­ня­тий.

— Что же, ему гла­за вы­ко­лоть, что ли? — го­во­рит ба­буш­ка и, дав ему лег­кий под­за­тыль­ник, со­ве­ту­ет не смо­т­реть в мою сто­ро­ну, раз уж мой вид так его раз­дра­жа­ет.

Но ино­гда, до­ве­ден­ный до яро­с­ти бо­лее злы­ми шут­ка­ми, он сам да­ет под­за­тыль­ни­ки, хва­та­ет по­ле­но или ко­чер­гу, и тог­да на­сту­па­ет страш­ная ми­ну­та. Осо­бен­но ес­ли нет ря­дом ба­буш­ки или взрос­лых силь­ных муж­чин. «Бо­жень­ка, — шеп­чу я про се­бя, — спа­си на этот раз, и тог­да я ни­ког­да в жиз­ни не бу­ду его драз­нить. И бу­ду все­гда те­бя лю­бить и да­же вме­с­те с ба­буш­кой те­бе мо­лить­ся. Вот уви­дишь, ты толь­ко спа­си». Но, вид­но, я не слиш­ком на­де­юсь на бо­жень­ку, тем бо­лее что каж­дый раз его под­во­жу. Не­смо­т­ря на страх, со­зна­ние ра­бо­та­ет бы­с­т­ро и чет­ко. Бе­жишь, ес­ли дя­дя еще не от­ре­зал путь к две­рям. Но ес­ли бе­жать уже не­воз­мож­но, един­ст­вен­ное спа­се­ние — не­о­жи­дан­но по­дой­ти к не­му и, низ­ко на­кло­нив­шись, под­ста­вить го­ло­ву: бей. Это до­воль­но жут­кая ми­ну­та, по­то­му что пе­ред то­бой во­ору­жен­ный бе­зу­мец, да еще в яро­с­ти.

Но, вид­но, эта жал­кая по­за, эта пол­ная по­кор­ность судь­бе его обе­зо­ру­жи­ва­ют. Ка­кое-то врож­ден­ное бла­го­род­ст­во ос­та­нав­ли­ва­ет его от уда­ра. Он мгно­вен­но гас­нет. Бы­ва­ло, толь­ко от­толк­нет брез­г­ли­во и отой­дет, в не­до­уме­нии по­жи­мая пле­ча­ми на то, что лю­ди мо­гут быть та­ки­ми дерз­ки­ми и та­ки­ми жал­ки­ми од­но­вре­мен­но.

Од­наж­ды я про­чи­тал за­ме­ча­тель­ную книж­ку, где шпи­он при­тво­рял­ся глу­хо­не­мым, но по­том его ра­зоб­ла­чи­ли, по­то­му что он во сне за­го­во­рил по-не­мец­ки. Один наш контр­раз­вед­чик на­роч­но вы­ст­ре­лил над его го­ло­вой, но он да­же не вздрог­нул. Он был силь­ной лич­но­с­тью. Но во сне он пе­ре­ста­вал быть силь­ной лич­но­с­тью, по­то­му что спал. И вот он за­го­во­рил по-не­мец­ки, а маль­чик его ра­зоб­ла­чил. Дру­гой маль­чик то­же слы­шал, как шпи­он го­во­рит во сне, но не мог его ра­зоб­ла­чить, по­то­му что пло­хо за­ни­мал­ся по-не­мец­ки и не по­нял, по-ка­ко­му тот го­во­рит. Но глав­ное не это. Глав­ное, что шпи­он при­тво­рял­ся глу­хо­не­мым.

Мысль моя сде­ла­ла ге­ни­аль­ный ска­чок: я по­нял, что дя­дя мой сов­сем не су­мас­шед­ший, а са­мый на­сто­я­щий шпи­он. Един­ст­вен­ное, что ме­ня не­мно­го сму­ща­ло, это то, что баб­ка его по­мни­ла с дет­ских лет. Но и это пре­пят­ст­вие я бы­с­т­ро оп­ро­ки­нул. Его под­ме­ни­ли, до­га­дал­ся я. Су­мас­шед­ший дя­дя был, но ш­пи­о­ны изу­чи­ли его по­вад­ки и сло­веч­ки и в один пре­крас­ный день дя­дю вы­кра­ли, а вме­с­то не­го под­су­ну­ли шпи­о­на. А брез­г­ли­вым он при­тво­ря­ет­ся на­роч­но, что­бы его кто-ни­будь не от­ра­вил.

Я вспом­нил, что в его по­ве­де­нии бы­ло мно­го по­до­зри­тель­но­го. Ино­гда он что-то за­пи­сы­вал на ли­ст­ках бу­ма­ги цвет­ны­ми ка­ран­да­ша­ми. Бу­маж­ки эти он тща­тель­но пря­тал. Я, ко­неч­но, за­гля­ды­вал в них, но рань­ше они мне ка­за­лись ка­ра­ку­ля­ми не­гра­мот­но­го че­ло­ве­ка. Здо­ро­во же он нас об­ма­ны­вал! А удоч­ка!

Дя­дя ино­гда хо­дил на мо­ре ло­вить ры­бу. В этом не бы­ло бы ни­че­го стран­но­го, ведь и нор­маль­ные лю­ди ув­ле­ка­ют­ся рыб­ной лов­лей. Но де­ло в том, что на удоч­ке его не бы­ло крюч­ков. А мы еще сме­я­лись над ним. Мо­жет быть, вну­т­ри уди­ли­ща был тай­ный ра­дио­при­ем­ник и он пе­ре­да­вал све­де­ния вра­же­с­кой под­вод­ной лод­ке?

Мозг мой пы­лал. Мыс­лен­но я уже чи­тал в «Пи­о­нер­ской прав­де» боль­шой за­го­ло­вок: «Пи­о­нер ра­зоб­ла­чил шпи­о­на. Де­ти, будь­те бди­тель­ны!»

Даль­ше шел мой пор­т­рет и рас­сказ, ко­то­рый на­чи­нал­ся та­ки­ми сло­ва­ми:

«С не­ко­то­рых пор пи­о­нер та­кой-то (то есть я) стал ти­хим и гру­ст­ным. Его бли­зо­ру­кие ро­ди­те­ли (то есть мои ро­ди­те­ли) счи­та­ли, что он за­бо­лел. На са­мом де­ле он об­ду­мы­вал, как ра­зоб­ла­чить ма­те­ро­го шпи­о­на, ко­то­рый дол­гое вре­мя вы­да­вал се­бя за су­мас­шед­ше­го дя­дю. Не­лег­ко бы­ло пой­ти на та­кой шаг. Но пи­о­нер не рас­те­рял­ся. Это бы­ла борь­ба нер­вов». И даль­ше в та­ком же ду­хе и да­же еще луч­ше.

Пер­вым де­лом на­до бы­ло вы­красть удоч­ку и про­ве­рить ее. Она ле­жа­ла у дя­ди под кро­ва­тью. К по­сте­ли сво­ей он ме­ня близ­ко не под­пу­с­кал, все из той же яко­бы брез­г­ли­во­с­ти. Но я вос­поль­зо­вал­ся слу­ча­ем, ког­да его по­сла­ли за во­дой, вы­та­щил уди­ли­ще из-под кро­ва­ти, взял на­пиль­ник и тай­ком, в ого­ро­де, стал рас­пи­ли­вать су­с­тав­ча­тое те­ло бам­бу­ка. Я рас­пи­лил каж­дое зве­но, но уди­ли­ще ока­за­лось пу­с­тым. Я не впал в уны­ние, а об­ра­тил вни­ма­ние на то, что са­мое пер­вое зве­но у ос­но­ва­ния уди­ли­ща не име­ло ес­те­ст­вен­ной пе­ре­го­род­ки, она бы­ла про­ло­ма­на, и ту­да мож­но бы­ло про­су­нуть па­лец. Все яс­но! Он ту­да про­со­вы­ва­ет свой при­ем­ни­чек, а по­том вы­ни­ма­ет и пря­чет. Ну и хи­т­рец! Я за­ко­пал уди­ли­ще в ого­ро­де и стал об­ду­мы­вать, что де­лать даль­ше.

На­до бы­ло спе­шить, по­ка он не об­на­ру­жил, что у не­го про­па­ла удоч­ка. Но вот тет­ка уш­ла из до­му по сво­им де­лам, ба­буш­ка вы­шла на двор по­си­деть в хо­лод­ке, я под­нял­ся на­верх. Дя­дя, как обыч­но, си­дел в кух­не и, гля­дя че­рез ок­но в ко­ри­дор, сле­дил, что­бы ни­кто из чу­жих не про­ник в дом. Я во­шел в кух­ню и сел про­тив не­го за стол. Глав­ное, ре­шил я, — на­пор и не­о­жи­дан­ность. Он ду­ма­ет, что нач­ну драз­нить, а я на са­мом де­ле...

— Ва­ша ка­рь­е­ра окон­че­на, под­пол­ков­ник Шта­у­берг, — ска­зал я от­чет­ли­во и по­чув­ст­во­вал, как на спи­не мо­ей вы­сту­па­ет гу­си­ная ко­жа, по­доб­но пу­зырь­кам на по­верх­но­с­ти га­зи­ро­ван­ной во­ды.

Не знаю, от­ку­да я взял, что он под­пол­ков­ник Шта­у­берг, — ви­ди­мо, я до­ве­рял ин­ту­и­ции, как и мно­гие ге­ни­аль­ные контр­раз­вед­чи­ки, о ко­то­рых я чи­тал, в том чис­ле сам май­ор Про­нин.

— От­стань, — ска­зал дя­дя мне в от­вет тем то­с­к­ли­вым го­ло­сом, ка­ким он го­во­рил, ког­да чув­ст­во­вал, что я на­чи­наю его драз­нить, а у не­го не бы­ло охо­ты свя­зы­вать­ся со мной.

Ни один му­с­кул на его ли­це не дрог­нул. «Же­лез­ный че­ло­век», — по­ду­мал я, вос­тор­жен­но со­дро­га­ясь и про­дол­жая де­лать то, что по­ло­же­но бы­ло де­лать в эту ми­ну­ту.

— Вы не­пло­хо сы­г­ра­ли свою роль, но и мы не дре­ма­ли, — ве­ли­ко­душ­но от­да­вая дань лов­ко­с­ти вра­га, ска­зал я. Сло­ва при­хо­ди­ли точ­ные и креп­кие, они все­ля­ли уве­рен­ность в пра­во­те де­ла.

— Маль­чик су­мас­шед­ший, — ска­зал дя­дюш­ка с не­ко­то­рым от­тен­ком раз­дра­же­ния. Он все­гда ме­ня на­зы­вал маль­чи­ком, как буд­то у ме­ня не бы­ло сво­е­го име­ни.

«Уви­ли­ва­ет, шель­ма», — по­ду­мал я, за­ды­ха­ясь от вдох­но­ве­ния, и ре­шил, что по­ра на­мек­нуть ему кое на что.

— Рыб­ка не клю­ет? — спро­сил я, про­ни­ца­тель­но улы­ба­ясь и гля­дя ему в гла­за. — Мо­ре вол­ну­ет­ся или удоч­ка не го­дит­ся?

— Удоч­ка? — по­вто­рил он, и в его ту­с­к­лых гла­зах мельк­ну­ло по­до­бие мыс­ли.

— Вот имен­но, удоч­ка, — ска­зал я, по­няв, что ух­ва­тил­ся за то са­мое зве­но, при по­мо­щи ко­то­ро­го мож­но, не слиш­ком гро­мы­хая, вы­та­щить и всю цепь.

— Моя удоч­ка? — по­вто­рил он, на­чи­ная что-то со­об­ра­жать.

— Вы по­па­лись на свою удоч­ку, под­пол­ков­ник! — со­ст­рил я и, от­ки­нув­шись на сту­ле, стал ждать, что бу­дет даль­ше.

— Удоч­ка, удоч­ка, уду­шу мать!— про­бор­мо­тал он в силь­ном вол­не­нии и, что-то окон­ча­тель­но се­бе уяс­нив, ри­нул­ся к две­рям.

— Ни с ме­с­та! — крик­нул я. — Дом оцеп­лен!

— Ба­тум! — крик­нул он и по­бе­жал в ком­на­ту.

Я не­мно­го рас­те­рял­ся. Вме­с­то то­го что­бы с до­сто­ин­ст­вом сдать­ся и ска­зать: «На этот раз вы ме­ня пе­ре­хи­т­ри­ли, лей­те­нант...», — он по­бе­жал ис­кать удоч­ку, как буд­то это име­ло ка­кое-ни­будь зна­че­ние.

Че­рез не­сколь­ко ми­нут он вле­тел в ком­на­ту, и все пе­ре­пу­та­лось.

— Ук­ра­ли удоч­ку! — кри­чал он в яро­с­ти, пы­та­ясь схва­тить ме­ня.

— До­б­ро­воль­ное при­зна­ние об­лег­чит ва­шу участь! — кри­чал я в от­вет, бе­гая во­круг сто­ла и сва­ли­вая ему под но­ги сту­лья ис­пы­тан­ным при­емом ан­г­лий­ской раз­вед­ки.

— Вор! Удоч­ка! Уду­шу мать! — кри­чал он, воз­буж­да­ясь от схват­ки.

— На­зо­ви­те со­общ­ни­ков! — орал я в от­вет, сре­зая угол сто­ла. В этом бы­ло мое спа­се­ние, по­то­му что тор­мо­зить он не умел и, про­ма­хи­ва­ясь, про­бе­гал ми­мо. Все-та­ки ему ино­гда уда­ва­лось шлеп­нуть ме­ня че­рез стол или ткнуть ку­ла­ком вдо­гон­ку.

Я знал, что борь­ба нер­вов мо­жет быть ужас­ной, но ког­да один бьет, а дру­гой толь­ко из­во­ра­чи­ва­ет­ся, ра­но или по­зд­но по­бе­дит тот, кто бьет.

В кон­це кон­цов я вско­чил на ку­шет­ку и, от­би­ва­ясь но­гой, изо всей си­лы за­кри­чал:

— Ба­буш­ка!

Она и так уже по­ды­ма­лась по ле­ст­ни­це. Ви­ди­мо, гро­хот на­шей схват­ки был слы­шен во дво­ре. Уви­дев ее, бед­ня­га бро­сил­ся к ней и стал оп­рав­ды­вать­ся. Кста­ти, это ему поч­ти ни­ког­да не уда­ва­лось. Нор­маль­но­му че­ло­ве­ку и то труд­но оп­рав­дать­ся, а уж та­ко­го и слу­шать ни­кто не хо­чет.

— Удоч­ка, удоч­ка, — ле­пе­тал он, рас­те­ряв от вол­не­ния и те не­мно­гие сло­ва, ко­то­рые знал.

И вдруг я по­чув­ст­во­вал к не­му жа­лость, я как-то по­нял, что ни­ког­да в жиз­ни он не смо­жет тол­ком оп­рав­дать­ся. А ведь я и в са­мом де­ле ис­пор­тил ему удоч­ку. Но при­знать­ся в том, что сам кру­гом ви­но­ват, сме­ло­с­ти не хва­ти­ло. И не толь­ко сме­ло­с­ти. Я знал, что взрос­лые при­вык­ли в та­ких слу­ча­ях счи­тать его ви­но­ва­тым, и до­га­ды­вал­ся, что им бу­дет не­при­ят­но ме­нять свою удоб­ную при­выч­ку и при­ни­мать во вни­ма­ние бо­лее слож­ные со­об­ра­же­ния.

Я ска­зал, что он на ме­ня на­пал, но по­бить все же не ус­пел. Это был при­ми­рен­че­с­кий вы­ход, к со­жа­ле­нию са­мый рас­про­ст­ра­нен­ный.

В свя­зях с ино­ст­ран­ной раз­вед­кой я его боль­ше не по­до­зре­вал.

Как я ни от­кла­ды­вал, но те­перь мне при­дет­ся рас­ска­зать о его ве­ли­кой люб­ви, ко­то­рую он, к со­жа­ле­нию, ни­как не мог скрыть от ок­ру­жа­ю­щих. Он был влюб­лен в те­тю Фа­и­ну. Об этом зна­ли все, и взрос­лые смач­но тол­ко­ва­ли о его стра­с­ти, ма­ло оза­бо­чен­ные тем, что их слу­ша­ют не впол­не под­го­тов­лен­ные де­ти.

Я до сих пор не пой­му, по­че­му он вы­брал имен­но ее, са­мую за­мыз­ган­ную, са­мую ко­но­па­тую, са­мую глу­пую из жен­щин на­ше­го дво­ра. Я да­лек от ут­верж­де­ния, что сре­ди них мож­но бы­ло най­ти Су­ла­мифь или Со­фью Ко­ва­лев­скую. Но все-та­ки он вы­брал са­мую не­кра­си­вую и са­мую глу­пую. Мо­жет быть, он чув­ст­во­вал, что путь меж­ду их ду­хов­ны­ми ми­ра­ми на­и­ме­нее уто­ми­те­лен?

Те­тя Фа­и­на бы­ла порт­ни­хой. Она об­ши­ва­ла наш двор. В ос­нов­ном ей по­ру­ча­ли пе­ре­ши­вать ста­рые ве­щи, дет­ские ру­баш­ки, тру­сы и вся­кую ме­лочь.

— Обо­роч­ки, ман­же­ти­ки, — го­во­ри­ла она, су­е­тли­во об­ме­ри­вая за­каз­чи­ка сан­ти­ме­т­ром и ста­ра­ясь ка­зать­ся про­фес­си­о­на­лом.

Ши­ла она, ви­ди­мо, пло­хо, да и пла­ти­ли ей за ра­бо­ту очень ма­ло, а ино­гда и ни­че­го не да­ва­ли в счет бу­ду­щих за­ка­зов.

— Спа­си­бо, Фа­и­ноч­ка, со­чтем­ся, — го­во­ри­ли ей при этом.

— За спа­си­бо хле­ба не ку­пишь, — от­ве­ча­ла она, го­ре­ст­но ус­ме­ха­ясь с не­ко­то­рой до­лей от­вле­чен­ной оби­ды в го­ло­се, как бы оби­жа­ясь не на за­каз­чи­ков, а на тех, кто не про­да­ет хлеб за спа­си­бо.

В сво­бод­ное от ра­бо­ты вре­мя, а ино­гда и од­но­вре­мен­но с ра­бо­той те­тя Фа­и­на ру­га­лась со сво­ей бли­жай­шей со­сед­кой, оди­но­кой мо­ло­дой жен­щи­ной не­о­пре­де­лен­ных за­ня­тий. Зва­ли ее те­тя Та­ма­ра. Ино­гда ве­че­ра­ми к ней в гос­ти при­хо­ди­ли ма­т­ро­сы. Они пе­ли за­ме­ча­тель­ные про­тяж­ные пес­ни, а те­тя Та­ма­ра им под­пе­ва­ла. По­лу­ча­лось очень кра­си­во, но нас по­че­му-то ту­да не пу­с­ка­ли. Со­сед­ки не лю­би­ли те­тю Та­ма­ру, но по­ба­и­ва­лись ее.

— Она де­рет­ся, как муж­чи­на, — го­во­ри­ли они.

Те­тя Фа­и­на и те­тя Та­ма­ра все­гда ру­га­лись. Де­ло в том, что они обе бы­ли ры­жие. А ры­жие меж­ду со­бой ни­ког­да не ужи­ва­ют­ся, тем бо­лее по со­сед­ст­ву. Они тер­петь друг дру­га не мо­гут.

— Ры­жая коман­да! — бы­ва­ло, кри­чит те­тя Та­ма­ра, стоя у бе­ль­е­вой ве­рев­ки, уве­шан­ная при­щеп­ка­ми, как пу­ле­мет­ны­ми лен­та­ми.

— Ты са­ма ры­жая, — от­ве­ча­ет те­тя Фа­и­на впол­не спра­вед­ли­во.

— Я не ры­жая, я блон­дин­ка ли­мон­но­го цве­та, — ус­ме­ха­ет­ся те­тя Та­ма­ра.

— К те­бе ма­т­ро­сы хо­дят, — нерв­ни­ча­ет те­тя Фа­и­на.

— Ин­те­рес­но, кто к те­бе пой­дет? — ехид­но го­во­рит те­тя Та­ма­ра.

— У ме­ня муж есть, — до­ка­зы­ва­ет те­тя Фа­и­на, — все зна­ют мо­е­го му­жа, он че­ст­ный че­ло­век.

— На­чха­ла я на тво­е­го му­жа, — как-то обид­но го­во­рит те­тя Та­ма­ра и, раз­ве­сив бе­лье, уда­ля­ет­ся в ком­на­ту.

Бед­ный дя­дя был влюб­лен в эту са­мую те­тю Фа­и­ну. Как я те­перь по­ни­маю, это бы­ла са­мая бес­ко­ры­ст­ная и дол­го­веч­ная лю­бовь из всех, ко­то­рые я встре­чал в сво­ей жиз­ни. Та свя­тая сле­по­та, ко­то­рая де­ла­ет муж­чи­ну кры­ла­тым или су­мас­шед­шим, бы­ла обес­пе­че­на ему от рож­де­ния.

Ему ни­че­го не на­до бы­ло от лю­би­мой, толь­ко на­хо­дить­ся по­бли­зо­с­ти, ви­деть ее крым­ские вес­нуш­ки цве­та све­жей ба­ра­буль­ки и слы­шать ее го­лос про­фес­си­о­наль­ной пла­каль­щи­цы.

Ког­да она при­хо­ди­ла к те­те что-ни­будь шить, он уса­жи­вал­ся ря­дом и смо­т­рел на нее том­ны­ми гла­за­ми.

— И за что толь­ко он ме­ня так лю­бит? — го­во­ри­ла она, ес­ли у нее бы­ло хо­ро­шее на­ст­ро­е­ние.

Дя­дя и дня не мог про­жить без нее. Воз­ле ком­на­ты те­ти Фа­и­ны бы­ла ку­хон­ная при­ст­ро­еч­ка, соб­ст­вен­но го­во­ря, ба­зар­ный ла­ре­чек, куп­лен­ный по де­шев­ке ее му­жем. Це­лы­ми дня­ми она во­зи­лась в этой ку­хонь­ке, вре­мя от вре­ме­ни вы­гля­ды­вая во двор, что­бы уви­деть, кто ку­да про­шел, и ста­ра­ясь уга­дать по вы­ра­же­нию лиц со­се­док, не да­ют ли где-ни­будь де­фи­цит­ных то­ва­ров. Ког­да она вы­гля­ды­ва­ла от­ту­да, вид у нее был ка­кой-то ис­пу­ган­ный, как буд­то она бо­я­лась, что, по­ка она во­зит­ся с обе­дом, мо­жет упу­с­тить что-то важ­ное для жиз­ни или кто-ни­будь ее про­сто при­хлоп­нет. Та­кой вид бы­ва­ет у пти­цы, ко­то­рая ув­ле­чен­но что-то клю­ет, а по­том, вдруг вспом­нив про опас­ность, бы­с­т­ро по­ды­ма­ет го­ло­ву и ос­то­рож­но ози­ра­ет­ся.

Так вот, дя­дя обыч­но под­хо­дил к этой ку­хонь­ке с тыль­ной сто­ро­ны и, на­кло­нив­шись к фа­нер­ной сте­не, сле­дил за ней в ще­лоч­ку. Он ни­че­го не мог уви­деть, кро­ме ее стряп­ни, но, ви­ди­мо, это­го ему бы­ло до­ста­точ­но. Так он мог сто­ять ча­са­ми и на­блю­дать за ней, по­ка она не вы­хо­ди­ла из се­бя и не кри­ча­ла те­те че­рез весь двор:

— Ска­жи­те ему, что у ме­ня есть муж, а то он опять за мной уха­жи­ва­ет.

Те­тя гна­ла его до­мой и ру­га­ла, прав­да, боль­ше для ви­ду. За­стиг­ну­тый на ме­с­те пре­ступ­ле­ния, бед­ня­га чув­ст­во­вал по­стыд­ность сво­ей стра­с­ти и, про­хо­дя ми­мо те­ти, не­о­пре­де­лен­но по­жи­мал пле­ча­ми, по­ка­зы­вая, что это силь­нее его.

— Ку­пи­те ему во­ду с двой­ной си­роп, и пусть он ус­по­ко­ит­ся, — со­ве­то­ва­ла те­тя Фа­и­на.

Но, ви­ди­мо, во­да с двой­ным си­ро­пом бы­ла слиш­ком сла­бым уте­ше­ни­ем. Че­рез час или два дя­дя сбе­гал из-под над­зо­ра ба­буш­ки и сно­ва про­ни­кал в за­вет­ный уго­лок.

Ве­че­ром, ког­да при­хо­дил с ра­бо­ты муж те­ти Фа­и­ны, она рас­ска­зы­ва­ла ему о сво­их днев­ных го­ре­с­тях, не за­бы­вая и дя­дю. Муж ее был ко­со­гла­зый са­пож­ник, мир­ный и до­б­рый че­ло­век.

— Я люб­лю, ког­да все ти­хо. Моя же­на ни­ко­му не ме­ша­ет, — го­во­рил он по­лу­гром­ко, так, что­бы ни­кто не оби­жал­ся, но бы­ло вид­но, что он за­щи­ща­ет свою же­ну. При этом он за­ты­кал или за­ма­зы­вал за­маз­кой оче­ред­ную ды­роч­ку, про­би­тую дя­дей в ку­хон­ной сте­не.

Взрос­лые ча­с­то го­во­ри­ли об этой не­о­быч­ной люб­ви. Ви­ди­мо, для мно­гих из них она са­ма по се­бе бы­ла до­ста­точ­но не­нор­маль­ным при­зна­ком.

Го­во­ри­ли при нем, ду­мая, что он ни­че­го не по­ни­ма­ет. Но я уве­рен, что тут он до­га­ды­вал­ся, о чем идет речь. В та­кие ми­ну­ты я за­ме­чал в гла­зах его вы­ра­же­ние стра­да­ния и сты­да, за­ме­чал мел­кое дро­жа­ние губ, а ино­гда не­воль­ный про­те­с­ту­ю­щий жест ру­кой. Как буд­то он хо­тел ска­зать: от­стань­те, как вам не стыд­но!

Он лю­бил ее до кон­ца сво­их дней, так ни ра­зу не удо­с­то­ив­шись вни­ма­ния сво­ей же­с­то­кой воз­люб­лен­ной.

Умер дя­дя вско­ре по­сле ба­буш­ки. Он по ней очень ску­чал и все спра­ши­вал, ку­да она уе­ха­ла, хо­тя она умер­ла при нем. О смер­ти ее он бы­с­т­ро за­был, но о жиз­ни по­мнил, по­то­му что эта жизнь ок­ру­жа­ла его бе­зу­мие че­ло­ве­че­с­кой теп­ло­той и лю­бо­вью. Ведь не­ра­зум­ных де­тей ма­те­ри лю­бят силь­нее: они боль­ше нуж­да­ют­ся в их за­щит­ной люб­ви.

Те­тя по­том го­во­ри­ла, что пе­ред смер­тью к дя­де при­шла яс­ность ума, как буд­то судь­ба на мгно­ве­ние ре­ши­ла ему по­ка­зать, ка­ко­во быть в здра­вом рас­суд­ке. И это вдвой­не же­с­то­ко, по­то­му что та­кой ко­рот­кой вспыш­ки мог­ло хва­тить толь­ко на то, что­бы ощу­тить всю бес­че­ло­веч­ность пе­ре­хо­да из од­ной пу­с­то­ты в дру­гую.

Но я ду­маю, что те­те это толь­ко по­ка­за­лось. Она лю­би­ла, что­бы все бы­ло кра­си­во, а для это­го ей при­хо­ди­лось мно­гое пре­уве­ли­чи­вать.

Сей­час я жа­лею, что ни­че­го хо­ро­ше­го ему в жиз­ни не ус­пел сде­лать. Раз­ве что уго­щал его слад­кой во­дич­кой да в ба­ню с ним хо­дил. Он очень лю­бил мыть­ся. В ба­не он ни­чем не от­ли­чал­ся от ос­таль­ных по­се­ти­те­лей и толь­ко боль­ше дру­гих стес­нял­ся, ка­ким-то биб­лей­ским же­с­том ру­ки ста­ра­ясь при­крыть свою на­го­ту.

Я вспо­ми­наю чу­дес­ный сол­неч­ный день. До­ро­га над мо­рем. Мы идем в де­рев­ню. Это ки­ло­ме­т­ров две­над­цать от го­ро­да. Я, ба­буш­ка и он. Впе­ре­ди дя­дя, мы ед­ва за ним по­спе­ва­ем. Он об­ве­шан узел­ка­ми, в ру­ках у не­го че­мо­да­ны, а за спи­ной са­мо­вар. На­ча­ло ле­та. Еще не пыль­ная зе­лень и не зной­ное солн­це, а на­вст­ре­чу уп­ру­гий мор­ской ве­те­рок, до­рож­ной сла­до­стью но­виз­ны хо­ло­дя­щий грудь. Ба­буш­ка по­пы­хи­ва­ет ци­гар­кой, по­сту­ки­ва­ет пал­кой, а впе­ре­ди дя­дя с сол­неч­ным са­мо­ва­ром за спи­ной. И он по­ет свои бес­ко­неч­ные пе­сен­ки, по­то­му что ему хо­ро­шо и он чув­ст­ву­ет бо­д­рую све­жесть лет­не­го дня, за­ман­чи­вость это­го ма­лень­ко­го пу­те­ше­ст­вия.

Нет, все-та­ки жизнь и его не об­де­ли­ла сча­ст­ли­вы­ми ми­ну­та­ми. Ведь он пел, и пе­ние его бы­ло про­стым и ра­до­ст­ным, как пе­ние птиц.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Бо­га­тый Порт­ной и хи­ро­мант

 

 

 

 

Бо­га­тый Порт­ной, как и по­ло­же­но Бо­га­то­му Порт­но­му, за­ни­мал три ком­на­ты в верх­нем эта­же на­ше­го до­ма. Рань­ше, го­во­рят, он жил во дво­ре в ма­лень­кой хи­бар­ке вро­де той или да­же в той, в ко­то­рой сей­час жил дя­дя Али­хан, про­да­вец вос­точ­ных сла­до­стей.

Но по­том, го­во­рят, де­ла его по­ш­ли в го­ру, и он, со­от­вет­ст­вен­но, как ду­мал я, пе­ре­брал­ся на вто­рой этаж.

Сна­ча­ла в од­ну ком­на­ту, и она на­ви­са­ла над дво­ром как де­ре­вян­ная ска­ла, и тут уже мож­но ска­зать, он вы­лу­пил­ся и пред­стал пе­ред все­ми в сво­ем но­вом об­ли­чье, а имен­но в об­ли­чье Бо­га­то­го Порт­но­го.

Во­об­ще-то зва­ли его Су­рен, и Бо­га­тым Порт­ным его сна­ча­ла на­зы­ва­ли за гла­за, но по­том, ви­дя, что он не оби­жа­ет­ся, все ча­ще и ча­ще ста­ли на­зы­вать его так и в гла­за.

— Ка­кой я бо­га­тый, — бы­ва­ло, го­во­рил он, ла­с­ко­во от­ма­хи­ва­ясь от про­зви­ща.

Будь в на­шем до­ме мно­же­ст­во эта­жей, ду­мал ино­гда я, он так и пе­ре­би­рал­ся бы с од­но­го на дру­гой, так и под­ни­мал­ся бы все вы­ше и вы­ше. Но дом имел все­го два эта­жа, и пе­ре­би­рать­ся Бо­га­то­му Порт­но­му боль­ше бы­ло не­ку­да, хо­тя стрем­ле­ние ос­та­ва­лось. По­это­му он сна­ча­ла рас­ши­рил на­сколь­ко мог эту взлет­ную пло­щад­ку, а по­том при­об­рел се­бе зе­мель­ный уча­с­ток и стал стро­ить соб­ст­вен­ный дом.

Ино­гда Бо­га­тый Порт­ной со всей се­мь­ей от­прав­лял­ся от­ды­хать на уча­с­ток. Сбо­ры бы­ли шум­ны­ми и дол­ги­ми. Не­сли с со­бой ка­с­т­рю­ли, та­рел­ки, про­ви­зию, при­мус. Ма­лень­кий, по­бед­ный, ку­че­ря­во­го­ло­вый, сам он шел все­гда впе­ре­ди со свер­ну­тым в тру­бу ко­в­ром на пле­че.

Ве­че­ром воз­вра­ща­лись. Бо­га­тый Порт­ной уса­жи­вал­ся на бал­ко­не и на­чи­нал хва­лить свой уча­с­ток.

— Один воз­дух — мил­ли­он сто­ит! — гром­ко со­об­щал он.

— А что там за воз­дух? — удив­лял­ся кто-ни­будь из со­се­дей, по­то­му что уча­с­ток этот был рас­по­ло­жен в по­лу­ки­ло­ме­т­ре от до­ма, где там взять­ся ка­ко­му-то осо­бен­но­му воз­ду­ху, бы­ло не­по­нят­но.

— Реч­ка жур­чит, и все вре­мя ку­шать хо­чет­ся! — сам удив­ля­ясь, го­во­рил он.

— Не­уже­ли все вре­мя?

— Да! — вос­тор­жен­но под­тверж­дал он с бал­ко­на. — Толь­ко что по­ку­шал, опять ку­шать хо­чет­ся — та­кой воз­дух! По срав­не­нию с ним Кис­ло­водск — тьфу!

При этом Бо­га­тый Порт­ной и в са­мом де­ле пле­вал с бал­ко­на, на ми­ну­ту по­меш­кав, что­бы не по­пасть в про­хо­же­го.

На уча­ст­ке у не­го сто­я­ла со­сна. Он ее то­же хва­лил как осо­бен­но кра­си­вую. Он и дят­ла хва­лил, ко­то­рый ино­гда при­ле­тал на эту со­сну.

— Опять мой дя­тел при­ле­тал, — го­во­рил он, — хвост при­жмет к де­ре­ву и дол­бит, дол­бит, так что опил­ки ле­тят! То­же ку­сок хле­ба ищет — ин­те­рес­ная пти­ца!

Стро­и­тель­ст­во но­во­го до­ма на уча­ст­ке дли­лось мно­же­ст­во лет и до­став­ля­ло ему мас­су хло­пот, ко­то­рые он вы­да­вал за осо­бую фор­му на­слаж­де­ния. Так, на­при­мер, фрук­то­вый сад с ман­да­ри­на­ми, гру­ша­ми, хур­мой, за­ло­жен­ный на уча­ст­ке, стал пло­до­но­сить го­раз­до рань­ше, чем он вы­ст­ро­ил дом, по­то­му что рост рас­те­ний ни­как не свя­зан с до­бы­чей стро­и­тель­ных ма­те­ри­а­лов, тем бо­лее ле­вых, не го­во­ря уж о най­ме удаль­цов-ша­баш­ни­ков.

Ког­да ста­ли пло­до­но­сить гру­ши дю­шес, ему при­шлось ку­пить охот­ни­чье ру­жье и вре­мя от вре­ме­ни хо­дить по но­чам сто­ро­жить свой уча­с­ток, по­то­му что гру­ши по­во­ро­вы­ва­ли.

Так как хо­дить ту­да ча­с­то он не мог, ему при­хо­ди­лось, ви­ди­мо, для ос­т­ра­ст­ки та­мош­них со­се­дей ино­гда ин­сце­ни­ро­вать удач­ную обо­ро­ну фрук­то­вых де­ре­вь­ев от ху­ли­ган­ских на­бе­гов. По слу­хам, эти стыч­ки со­про­вож­да­лись вы­ст­ре­ла­ми, кри­ка­ми и ла­ем дво­ро­вой Бе­лоч­ки, ко­то­рую он при­спо­со­бил та­с­кать к се­бе на уча­с­ток. Я пы­тал­ся пря­тать от не­го на­шу Бе­лоч­ку, но сде­лать это бы­ло труд­но, по­то­му что Бо­га­тый Порт­ной был на­стой­чив и все­си­лен.

— Бе­лоч­ка, ку­пать­ся, — бы­ва­ло, го­во­рил я ей ти­хо, ви­дя, что Бо­га­тый Порт­ной со­би­ра­ет­ся на вах­ту. Ку­пать­ся Бе­лоч­ка не лю­би­ла и тут же за­би­ва­лась в под­вал или убе­га­ла на ули­цу. Все рав­но он обыч­но ее на­хо­дил и вы­лав­ли­вал.

Че­рез не­ко­то­рое вре­мя она са­ма до то­го воз­не­на­ви­де­ла эти уса­деб­ные раз­вле­че­ния, что ес­ли кто-ни­будь при ней про­сто так на­чи­нал го­во­рить про уча­с­ток, то она, ус­лы­шав это сло­во, за­би­ва­лась в под­вал, и вы­та­щить ее от­ту­да сто­и­ло боль­шо­го тру­да.

Ино­гда, ухо­дя сто­ро­жить на свой уча­с­ток, он в тот же ве­чер воз­вра­щал­ся до­мой. По­сто­ро­жит ча­са два-три, по­ка­жет­ся со­се­дям, мо­жет быть, паль­нет в воз­дух, а по­том тай­но ухо­дит до­мой.

Од­наж­ды я ви­дел, как но­чью, воз­вра­ща­ясь до­мой, он пе­ре­ле­за­ет че­рез за­бор со­сед­не­го школь­но­го дво­ра. Тог­да мне по­ка­за­лось, что это он де­ла­ет для со­кра­ще­ния до­ро­ги. Но по­том я до­га­дал­ся, что этот ма­невр был на­прав­лен и про­тив ре­бят с ули­цы, что­бы и они ду­ма­ли, что он ос­тал­ся сто­ро­жить свои фрук­ты.

Днем в по­сле­обе­ден­ное вре­мя он ино­гда при­ез­жал с уча­ст­ка на мо­то­цик­ле сво­е­го ку­на­ка, из­ве­ст­но­го в го­ро­де ав­то­ин­спек­то­ра. Обыч­но он си­дел в ко­ля­с­ке, по по­яс по­гру­жен­ный в гру­ши и хур­му, как ма­лень­кий ку­че­ря­вый бог пло­до­ро­дия.

Подъ­е­хав к до­му, он кри­чал ко­му-ни­будь из сво­их, и ему вы­но­си­ли кор­зи­ну, по­сле че­го он часть пло­дов вы­та­с­ки­вал из ко­ля­с­ки, а часть ос­тав­лял.

Ав­то­ин­спек­тор в та­ких слу­ча­ях си­дел пря­мо за ру­лем, не обо­ра­чи­ва­ясь и да­же ста­ра­ясь не ше­ве­лить­ся. Чув­ст­во­ва­лось, что ав­то­ин­спек­тор не обо­ра­чи­ва­ет­ся и да­же не ше­ве­лит­ся, что­бы по­ка­зать хо­зя­и­ну, что он ни­ка­ко­го дав­ле­ния на не­го не ока­зы­ва­ет, мол, как хо­чешь, так и де­ли. А с дру­гой сто­ро­ны, он не обо­ра­чи­ва­ет­ся, что­бы для ок­ру­жа­ю­щих по­лу­чи­лось, что он и не зна­ет, че­го это там Бо­га­тый Порт­ной во­зит­ся в ко­ля­с­ке, что­бы по­том на вся­кий слу­чай мож­но бы­ло ска­зать:

— Ты смо­т­ри, ока­зы­ва­ет­ся, он там гру­ши ос­та­вил!

Я знал, что Бо­га­тый Порт­ной его на­роч­но во­зил на свой уча­с­ток, что­бы по­ка­зать та­мош­ним жи­те­лям свою бли­зость к ор­га­нам на­ве­де­ния по­ряд­ка.

Ав­то­ин­спек­тор по­яв­лял­ся в до­ме Бо­га­то­го Порт­но­го, как пра­ви­ло, по­сле боль­шо­го дво­ро­во­го скан­да­ла, в ко­то­ром при­ни­ма­ла уча­с­тие се­мья Бо­га­то­го Порт­но­го. И хо­тя сам ав­то­ин­спек­тор в эти скан­да­лы ни­ког­да не вме­ши­вал­ся (че­го не бы­ло, то­го не бы­ло), все по­ни­ма­ли, что это де­мон­ст­ра­ция си­лы.

Еще до то­го, как Бо­га­тый Порт­ной стал хо­дить на уча­с­ток с охот­ни­чь­им ру­жь­ем и Бел­кой, он дол­го ис­кал че­ло­ве­ка, что­бы на­нять его сто­ро­жить свой сад. Кста­ти, все эти его ноч­ные бде­ния с вы­ду­ман­ны­ми или пре­уве­ли­чен­ны­ми на­бе­га­ми и стрель­бой за­кон­чи­лись тем, что его са­мо­го про­ст­ре­лил иши­ас, яв­но не­вы­ду­ман­ный, хо­тя, мо­жет, и пре­уве­ли­чен­ный. Во вся­ком слу­чае, в опи­сы­ва­е­мое ле­то, как и во все по­сле­ду­ю­щие го­ды, он хо­дил му­же­ст­вен­но при­хра­мы­вая, так что со сто­ро­ны для тех, кто ни­че­го не знал про иши­ас, мог­ло по­ка­зать­ся, что он быв­ший уча­ст­ник граж­дан­ской вой­ны.

Тог­да на уча­ст­ке его сто­я­ла вре­мян­ка, ско­ло­чен­ная на ско­рую ру­ку, а по­зд­ней осе­нью но­чи у нас бы­ва­ют до­воль­но про­моз­г­лы­ми. Так что на сле­ду­ю­щий год, ког­да ста­ли до­зре­вать фрук­ты, он ку­пил у од­но­го за­гу­ляв­ше­го ту­ри­с­та спаль­ный ме­шок и уже не вы­хо­дил в осен­нюю сы­рость во вре­мя де­жур­ст­ва на уча­ст­ке, а толь­ко вре­мя от вре­ме­ни про­сы­па­ясь в спаль­ном меш­ке, вы­со­вы­вал­ся из не­го, па­лил ку­да по­па­ло и сно­ва за­сы­пал.

Ре­бя­та с на­шей ули­цы, те, что бы­ли по­стар­ше лет на пять-на шесть, до­го­во­ри­лись бы­ло уне­с­ти его но­чью в этом меш­ке и за­бро­сить на ка­кой-ни­будь уча­с­ток, где со­ба­ка по­злее. Но по­том все же не ос­ме­ли­лись осу­ще­ст­вить свой за­мы­сел, по­то­му что бы­ло впол­не ве­ро­ят­но, что он по до­ро­ге про­снет­ся и уж, по край­ней ме­ре, два вы­ст­ре­ла из сво­ей дву­ст­вол­ки сде­ла­ет и в за­кры­том меш­ке.

Все зна­ли го­ря­чий нрав Бо­га­то­го Порт­но­го. Од­наж­ды, ра­зо­злив­шись, он сбро­сил гор­шок с ге­ра­нью на од­но­го па­ца­на, ко­то­рый на­дер­зил ему, уве­рен­ный, что, по­ка­мест тот сле­зет со сво­е­го бал­ко­на, он ус­пе­ет убе­жать ку­да-ни­будь. К сча­с­тью, гор­шок с ге­ра­нью про­ле­тел ми­мо, но па­цан этот здо­ро­во ис­пу­гал­ся.

Эти­ми гор­ш­ка­ми всех ка­ли­б­ров, от ма­лень­ких, ве­ли­чи­ной с круж­ку, до боль­ших, ве­ли­чи­ной с бо­чо­нок, в ко­то­рых рос­ли сто­лет­ни­ки, цве­ла ге­рань, пла­ме­не­ли кан­ны, был ус­тав­лен весь бал­кон.

Бал­кон как бы пред­став­лял собой цве­ту­щий ма­кет его бу­ду­щей усадь­бы. Здесь он обыч­но от­ды­хал, а ча­ще гла­дил, гром­ко пры­с­кая во­дой по ма­те­ри­а­лу.

Бы­ва­ло, на­бе­рет в рот во­ды, а по­том по­че­му-то пе­ре­ду­ма­ет по­ли­вать сук­но, а то и не пе­ре­ду­ма­ет по­ли­вать, а что-то сроч­но на­до от­ве­тить ко­му-то на ули­це, так он, что­бы не про­па­да­ла во­да, фырк­нет ее на цве­ток и по­том уже го­во­рит. А то, бы­ва­ло, и по­ли­вать сук­но не пе­ре­ду­мал и вро­де не­ко­му сроч­но от­ве­чать, но так слу­чай­но упа­дет взгляд на цве­ток, и вдруг Бо­га­тый Порт­ной весь по­до­б­рал­ся, на­сто­ро­жил­ся, слов­но се­ло на рас­те­ние ка­кое-то зло­вред­ное на­се­ко­мое или он по­чув­ст­во­вал, что, ока­зы­ва­ет­ся, оно уми­ра­ет от жаж­ды, и вот он бы­с­т­ро на­кло­ня­ет­ся и фырк! А по­том еще и еще, и уже ус­по­ко­ив­шись, сно­ва бе­рет­ся за утюг.

На­до ска­зать, что по ме­ре рас­цве­та­ния уча­ст­ка цвет­ник на бал­ко­не при­хо­дил по­сте­пен­но в упа­док. Воз­мож­но да­же, что гор­шок с ге­ра­нью, вы­бро­шен­ный на то­го па­ца­на, был пер­вым еще не­о­со­знан­ным при­зна­ком его ох­лаж­де­ния к цвет­ни­ку. Мож­но да­же ска­зать, что в со­сто­я­нии этой го­ряч­но­с­ти про­яви­лось на­ча­ло его под­соз­на­тель­но­го ох­лаж­де­ния, хо­тя тог­да еще его уча­с­ток был да­лек от рас­цве­та. По­сле это­го он еще дваж­ды или триж­ды вы­бра­сы­вал гор­ш­ки с цве­та­ми на сво­их про­тив­ни­ков, но тог­да уже упа­док цвет­ни­ка на бал­ко­не был бо­лее или ме­нее оче­ви­ден. Так во­пло­ще­ние вся­ко­го за­мыс­ла при­во­дит к гру­ст­но­му за­пу­с­те­нию меч­ты.

Я за­ме­чал, что и те­перь он по при­выч­ке пры­с­ка­ет ино­гда на цвет­ник, но где та со­сре­до­то­чен­ность, на­сто­ро­жен­ность, вкрад­чи­вость лю­бов­ной иг­ры? Нет, те­перь, за­ме­тив что-ни­будь не­лад­ное в со­сто­я­нии цвет­ни­ка, он не­бреж­но, ми­мо­хо­дом брыз­нет изо рта, слов­но бро­сит кость опо­сты­лев­шей со­ба­ке.

Се­мья Бо­га­то­го Порт­но­го со­сто­я­ла из же­ны, те­щи, вре­мя от вре­ме­ни на­всег­да ухо­див­шей из до­му к род­ст­вен­ни­кам, но по­том не­из­мен­но воз­вра­щав­шей­ся, и дво­их де­тей — Они­ка и Ро­зы.

Оник был маль­чик на­ших лет, его Бо­га­тый Порт­ной осо­бен­но лю­бил и ба­ло­вал. Бы­ва­ло, по­гла­жи­ва­ет на бал­ко­не брю­ки или пи­д­жак за­каз­чи­ка, пры­с­ка­ет изо рта и, по­гля­ды­вая на ули­цу, где Оник ка­та­ет­ся на сво­ем ве­ло­си­пе­де, на­пе­ва­ет пе­сен­ку соб­ст­вен­но­го со­чи­не­ния:

 

Мой Оник сим­па­тич­ка... (Брызг!)

Мой Оник моя птич­ка... (Брызг! Брызг! Брызг!)

Мой Оник, тру-ля-ля...

 

Так он с не­боль­ши­ми пе­ре­ры­ва­ми мог на­пе­вать ча­са­ми, по­ка Оник не вы­хо­дил из се­бя.

— Ну, хва­тит, па­па, хва­тит! — кри­чал Оник, чув­ст­вуя, что ре­бя­та по­сме­и­ва­ют­ся над ним за эти неж­но­с­ти.

— А что, раз­ве не сим­па­тич­ка? — спра­ши­вал он и, чмок­нув гу­ба­ми, по­сы­лал воз­душ­ный жир­ный по­це­луй. Оник на­жи­мал на пе­да­ли.

Од­наж­ды Бо­га­тый Порт­ной при­шел в на­шу шко­лу, от­крыл класс во вре­мя уро­ка, про­су­нул ту­да го­ло­ву, на­шел гла­за­ми сво­е­го лю­бим­чи­ка и, про­тя­ги­вая ему ку­лек, ска­зал:

— Оник, го­ря­чие пон­чи­ки...

Класс, ко­неч­но, по­ва­лил­ся от хо­хо­та. Да­же учи­тель­ни­ца не смог­ла удер­жать­ся от сме­ха. Не­сколь­ко лет по­сле это­го Они­ка в шко­ле на­зы­ва­ли Го­ря­чий Пон­чик или про­сто Пон­чик.

Ро­за — де­вуш­ка лет ше­ст­над­ца­ти, вся в ма­му, хо­тя от­ча­с­ти и в па­пу. Сам Бо­га­тый Порт­ной был до­воль­но пух­лень­кий, но не тол­стый, я ду­маю, его по­движ­ность и нерв­ность не да­ва­ли ему рас­пол­неть.

— Моя Ро­за — ал­тын­чик (зо­лот­це)! — го­ва­ри­вал он с гор­до­с­тью.

Ро­за бы­ла, как и все очень пол­ные де­вуш­ки, за­стен­чи­вой, по­то­му что чув­ст­во­ва­ла не­ко­то­рую ви­ну за свою пол­но­ту. Поз­же та­кие де­вуш­ки, ес­ли им уда­ет­ся вый­ти за­муж за че­ло­ве­ка, ко­то­рый как раз эту пол­но­ту боль­ше все­го в них це­нит, еще боль­ше пол­не­ют, од­но­вре­мен­но вы­ме­щая на му­же за все из­лиш­ки за­стен­чи­во­с­ти сво­ей юно­с­ти.

Ко­неч­но, так бы­ва­ет не все­гда. Ес­ли муж ус­пе­ва­ет во­вре­мя спо­хва­тить­ся, то он, под­дер­жи­вая в сво­ей тол­стуш­ке юно­ше­с­кое чув­ст­во ви­ны, мо­жет со­хра­нить в ее ха­рак­те­ре эту при­ят­ную за­стен­чи­вость и да­же раз­вить ее до чув­ст­ва по­сто­ян­ной бла­го­дар­но­с­ти.

Впро­чем, до все­го это­го тог­да бы­ло да­ле­ко, и Ро­за це­лы­ми дня­ми иг­ра­ла на фор­те­пь­я­но. Стре­ко­та­нье швей­ной ма­шин­ки поч­ти пол­но­стью за­глу­ша­лось во­до­па­да­ми зву­ков, лью­щих­ся из этой му­зы­каль­ной про­рвы.

— Иг­рай, ал­тын­чик, иг­рай! — слы­шал­ся ла­с­ко­вый го­лос от­ца, ес­ли она вдруг за­мол­ка­ла. И Ро­за сно­ва иг­ра­ла. По­го­ва­ри­ва­ли, что он ее на­роч­но за­став­ля­ет иг­рать, что­бы за­глу­шить свою швей­ную ма­шин­ку. На­ше­го дво­ра и ули­цы он, ко­неч­но, не бо­ял­ся, но, ви­ди­мо, все же счи­тал при­лич­ней, ес­ли из квар­ти­ры це­лы­ми дня­ми до­но­сят­ся до ули­цы зву­ки фор­те­пь­я­но, а не стре­ко­та­нье швей­ной ма­шин­ки.

 

***

 

Од­наж­ды, вос­поль­зо­вав­шись фаль­ши­вой ре­ко­мен­да­ци­ей, в дом Бо­га­то­го Порт­но­го про­ник фи­нин­спек­тор. Он за­ка­зал се­бе ко­с­тюм, дал Бо­га­то­му Порт­но­му снять с се­бя мер­ку, по­сле че­го усел­ся за стол и стал пи­сать акт.

Бо­га­тый Порт­ной стал ему до­ка­зы­вать, что все это шут­ка, что он его уз­нал, как толь­ко тот по­явил­ся на уг­лу на­шей ули­цы. Но фи­нин­спек­тор ему не по­ве­рил, и тог­да Бо­га­тый Порт­ной от­ка­зал­ся под­пи­сать акт.

— Не име­ет зна­че­ния, — ска­зал фи­нин­спек­тор и, по­ло­жив акт в кар­ман, стал ухо­дить.

— Хо­ро­шо, по­ка не по­ка­зы­вай, — ска­зал Бо­га­тый Порт­ной и, сле­дя с бал­ко­на за ухо­дя­щим фи­нин­спек­то­ром, до­ба­вил: — Вот че­ло­век, шу­ток не по­ни­ма­ет.

Ми­нут че­рез де­сять он сам ушел из до­му и в тот же день при­ехал до­мой на мо­то­цик­ле ав­то­ин­спек­то­ра. По­том был дол­гий обед, и Бо­га­тый Порт­ной про­во­жал сво­е­го ку­на­ка до мо­то­цик­ла. Же­на, Ро­за и Оник сто­я­ли на бал­ко­не.

— По­мни, — ска­зал Бо­га­тый Порт­ной, уса­див его на мо­то­цикл и по­ка­зы­вая ру­кой на бал­кон, — моя се­мья смо­т­рит на те­бя!

Ав­то­ин­спек­тор уже вклю­чил мо­тор и вме­с­те с мо­то­цик­лом как бы дро­жал от не­тер­пе­нья.

— По­мни! — по­вто­рил Бо­га­тый Порт­ной еще бо­лее важ­но и под­нял па­лец к не­бу. — На­вер­ху — Бог, вни­зу — ты.

— Знаю, — сно­ва ска­зал ав­то­ин­спек­тор и по­ехал.

Бо­га­тый Порт­ной еще не­мно­го по­сто­ял, гля­дя ему вслед. Же­на и Ро­за ма­ха­ли ру­кой. Бо­га­тый Порт­ной во­шел в дом, же­на и Ро­за пе­ре­ста­ли ма­хать и ти­хо по­ки­ну­ли бал­кон.

Три дня по­сле это­го Бо­га­тый Порт­ной не по­ка­зы­вал­ся на бал­ко­не, а Они­ку не да­ва­ли ка­тать­ся на ве­ло­си­пе­де. Ро­за иг­ра­ла ка­кую-то гру­ст­ную му­зы­ку, или, мо­жет быть, нам ка­за­лось, что му­зы­ка гру­ст­ная, по­то­му что де­я­тель­ный дом Бо­га­то­го Порт­но­го при­тих.

На тре­тий день ве­че­ром Бо­га­тый Порт­ной рас­пах­нул две­ри бал­ко­на и ска­зал на всю ули­цу:

— Ру­ка ру­ку мо­ет, а сви­нья ос­та­ет­ся сви­нь­ей.

На сле­ду­ю­щий день уже ве­се­ло стре­ко­та­ла ма­шин­ка, а Оник вы­во­лок на ули­цу ве­ло­си­пед.

Ока­зы­ва­ет­ся, ав­то­ин­спек­тор уз­нал, что же­на фи­нин­спек­то­ра, так удач­но на­крыв­ше­го Бо­га­то­го Порт­но­го, ра­бо­та­ет в ларь­ке. Это и ре­ши­ло де­ло. Он уго­во­рил сво­е­го дру­га, ин­спек­то­ра гор­со­ве­та, пой­мать ее с по­лич­ным. Тот со­гла­сил­ся.

В на­ших ларь­ках в те вре­ме­на, как, впро­чем, и в по­сле­ду­ю­щие, про­да­ва­ли вод­ку в раз­лив. Это бы­ло вы­год­но и тем, кто ее по­ку­пал, и тем, кто ее про­да­вал, и тем, кто про­ве­рял про­да­ю­щих, хо­тя, ко­неч­но, и не по­ла­га­лось по за­ко­ну.

И вот ин­спек­тор гор­со­ве­та по­до­шел к ларь­ку с од­ним че­ло­ве­ком. Вер­нее, сам он стал сбо­ку у ларь­ка, так, что­бы его не вид­но бы­ло, а то­го, сво­е­го друж­ка, под­пу­с­тил к стой­ке.

На­до ска­зать, что про­дав­щи­ца бы­ла пре­ду­преж­де­на, что из гор­со­ве­та мо­жет кое-кто на­гря­нуть в этот день. У них там то­же свои лю­ди есть. По­это­му она бы­ла очень ос­мо­т­ри­тель­на в этот день и, преж­де чем на­ли­вать вод­ку в ста­кан, ос­но­ва­тель­но вы­со­вы­ва­лась из ларь­ка и смо­т­ре­ла на­пра­во и на­ле­во. По­сле это­го она на­ли­ва­ла вод­ку в ста­кан, за­кра­ши­ва­ла ее си­ро­пом и по­да­ва­ла кли­ен­ту. Так что со сто­ро­ны по­лу­ча­лось, что че­ло­век пьет во­ду с си­ро­пом.

И вот, зна­чит, этот че­ло­век под­хо­дит и про­сит сто пять­де­сят грам­мов.

Про­дав­щи­ца что-то за­по­доз­ри­ла и ска­за­ла, что она вод­ку в раз­лив во­об­ще не про­да­ет.

— Знаю, — ска­зал этот че­ло­век, — но у ме­ня так жи­вот бо­лит, пря­мо сил нет.

Дрог­ну­ло серд­це про­дав­щи­цы, да и до за­кры­тия ларь­ка ос­та­ва­лось все­го пол­ча­са, и она ус­ту­пи­ла. Вы­су­ну­лась из окош­ка, по­смо­т­ре­ла по сто­ро­нам и на­ли­ла сто пять­де­сят грам­мов. Ко­неч­но, знай она, кто там при­та­ил­ся сбо­ку, мо­жет, преж­де чем на­ли­вать, вы­ско­чи­ла бы из ларь­ка да обе­жа­ла бы его два-три ра­за, но тут спло­хо­ва­ла.

И вот она на­ли­ла вод­ку в ста­кан и, как во­дит­ся, толь­ко хо­те­ла за­кра­сить свой грех си­ро­пом, как он по­тя­нул у нее ста­кан. Тут про­дав­щи­ца опять что-то за­по­доз­ри­ла и хо­те­ла вы­хва­тить у не­го ста­кан с тем, что­бы вы­лить со­дер­жи­мое в мой­ку и в даль­ней­шем все от­ри­цать. Но па­рень этот вце­пил­ся в ста­кан и ото­шел от при­лав­ка, что­бы не рас­пле­с­кать ве­ще­ст­вен­ное до­ка­за­тель­ст­во.

Тут вы­шел на свет бо­жий до­б­рый мо­ло­дец ин­спек­тор и, со сме­хом вой­дя в ла­рек, стал со­став­лять акт, ко­то­рый про­дав­щи­ца, ко­неч­но, не под­пи­са­ла, ссы­ла­ясь на свое ми­ло­сер­дие.

— Не име­ет зна­че­ния, — ска­зал ин­спек­тор и унес акт. Даль­ше все бы­ло про­сто. Ав­то­ин­спек­тор свел ин­те­ре­сы обе­их сто­рон к од­но­му бан­кет­но­му сто­лу в при­мор­ском ре­с­то­ра­не. Сто­ро­ны, си­дя друг про­тив дру­га, при сви­де­те­лях об­ме­ня­лись ак­та­ми и, изо­рвав их в кло­чья, вы­бро­си­ли в мо­ре.

По­сле это­го, го­во­рят, по­ря­доч­но бы­ло вы­пи­то, по­то­му что то­ва­рищ ин­спек­то­ра гор­со­ве­та ока­зал­ся очень ве­се­лым пар­нем. Он ни­ко­му не да­вал пе­ре­дыш­ки и то и де­ло хва­тал­ся за жи­вот, кри­ча:

— Ой, ой, жи­вот бо­лит, на­лей­те!

Тут, го­во­рят, все па­да­ли от сме­ха, кро­ме фи­нин­спек­то­ра, ко­то­ро­му все-та­ки эта шут­ка про­дол­жа­ла не нра­вить­ся.

На­до ска­зать, что по­сле этой ис­то­рии Бо­га­тый Порт­ной с но­вы­ми кли­ен­та­ми стал го­раз­до ос­то­рож­нее. Преж­де чем впу­с­тить не­из­ве­ст­но­го в дом, он до­воль­но ос­но­ва­тель­но изу­чал его, раз­го­ва­ри­вая с бал­ко­на. По­мню, од­но­го хрип­ло­го тол­стя­ка он пря­мо-та­ки из­му­чил. Тот сто­ял, при­дер­жи­вая од­ной ру­кой пе­ре­вя­зан­ный шпа­га­том га­зет­ный свер­ток, в дру­гой ру­ке ви­се­ла сет­ка с муш­му­лой. Бо­га­тый Порт­ной, скло­нив­шись над пе­ри­ла­ми бал­ко­на, вни­ма­тель­но изу­чал его.

— Я от Га­ги­ка Ма­ро­я­на, — за­стен­чи­во ко­сясь на свер­ток, ска­зал тол­стяк, — один ко­с­тюм­чик хо­чу.

— Нет, что ты, до­ро­гой, — от­ве­тил он ему, рас­плыв­шись, — дав­но бро­сил. По­жа­луй­ста, в ма­с­тер­скую.

— Один лет­ний, лег­кий ко­с­тюм­чик, — про­хри­пел тол­стяк.

— Что ты, до­ро­гой, — по­вто­ря­ет он, ста­ра­ясь оп­ре­де­лить, хи­т­рит тол­стяк или в са­мом де­ле че­ст­ный кли­ент. Он ры­с­ка­ет по не­му вы­пук­лы­ми глаз­ка­ми, не зная, за что за­це­пить­ся, и не­о­жи­дан­но спра­ши­ва­ет:

— Муш­му­ла с уча­ст­ка?

— С ба­за­ра, — от­ве­ча­ет тол­стяк, об­ли­ва­ясь по­том. — Га­гик ска­зал, пой­ди к Су­ре­ну...

— У ме­ня то­же уча­с­ток, — го­во­рит Бо­га­тый Порт­ной, — во­семь япон­ских кор­ней муш­му­лы по­са­дил, но по­ка не ро­дит...

— Один ак­ку­рат­ный ко­с­тюм­чик...

— Что ты, до­ро­гой! — вос­кли­ца­ет Бо­га­тый Порт­ной, как бы удив­ля­ясь то­му, что лю­ди еще по­мнят де­ла та­кой дав­но­с­ти. — А ка­кой Га­гик те­бя по­слал?

— Га­гик Ма­ро­ян...

— Ты смо­т­ри! — вдруг удив­ля­ет­ся Бо­га­тый Порт­ной, что этот че­ло­век зна­ет имен­но Га­ги­ка Ма­ро­я­на, хо­тя тот с это­го и на­чал. — От­ку­да ты его зна­ешь?

— С бра­том на ферм­за­во­де ра­бо­таю, — хри­пит тол­стяк.

— Ты смо­т­ри, пра­виль­но! — еще боль­ше удив­ля­ет­ся он. — Лег­кие то­же сла­бые име­ет?

— Да, име­ет, — ки­ва­ет тол­стяк, об­ли­ва­ясь по­том, — как бра­та, про­шу...

— Нет, что ты! — раз­во­дит ру­ка­ми Бо­га­тый Порт­ной и вдруг до­бав­ля­ет: — А пар­тор­гом кто у вас?

— Ми­ша Га­бу­ния, — хри­пит тол­стяк, — май­ский ко­с­тюм­чик...

— Ты смо­т­ри, то­же пра­виль­но! — еще боль­ше удив­ля­ет­ся Бо­га­тый Порт­ной. — Мо­ло­дец Ми­ша! Рас­тет. Вре­мя та­кое...

— Один лет­ний, лег­кий... — тя­нет хрип­ло тол­стяк.

— Нет, шить не шью! — на­ко­нец сда­ет­ся Бо­га­тый Порт­ной. — Про­сто так за­хо­ди, по­го­во­рим.

Тол­стяк за­хо­дит.

Во­об­ще Бо­га­тый Порт­ной не лю­бил, ког­да на на­шей ули­це по­яв­лял­ся ка­кой-ни­будь не­зна­ко­мый че­ло­век. Бы­ва­ло, смо­т­рит на не­го свер­ху, по­том вслед, по­ста­вив ру­ку ко­зырь­ком от солн­ца, по­том по­жи­ма­ет пле­ча­ми, в не­до­уме­нии бор­мо­чет:

— Тре­тий раз се­го­дня про­хо­дит... Дру­гой ули­цы нет, что ли...

 

***

 

Но я чуть не за­был рас­ска­зать, как Бо­га­тый Порт­ной на­ни­мал сто­ро­жа на уча­с­ток еще до то­го, как сам взял­ся за де­ло. То ли по­то­му что он ра­бо­ту пред­ла­гал се­зон­ную, все­го на два-три ме­ся­ца, то ли еще по­че­му, но так он и не смог на­нять се­бе на­сто­я­ще­го сто­ро­жа. Он да­же объ­яв­ле­ние вы­ве­сил во мно­гих ме­с­тах.

Я сам ви­дел од­но та­кое объ­яв­ле­ние на эле­к­т­ри­че­с­ком стол­бе пря­мо на­про­тив вы­хо­да из ста­ди­о­на. Слов­но он на­де­ял­ся, что по­сле фут­боль­ных со­стя­за­ний на­ше­му бо­лель­щи­ку ни­че­го не ос­та­ет­ся, как про­честь его при­зыв и пой­ти в ноч­ные сто­ро­жа, тем бо­лее что на­ше ме­ст­ное «Ди­на­мо» все вре­мя про­иг­ры­ва­ло, хо­тя и под­бра­сы­ва­ло все­со­юз­но­му фут­бо­лу вре­мя от вре­ме­ни (а мо­жет, по­это­му и про­иг­ры­ва­ло?) до­воль­но зна­чи­тель­ных звезд. До­ста­точ­но ска­зать, что зна­ме­ни­тый на­па­да­ю­щий мос­ков­ско­го «Спар­та­ка» Ни­ки­та Си­мо­нян наш па­рень.

Объ­яв­ле­ние это гла­си­ло: «Ищу хо­ро­ше­го рус­ско­го ста­ри­ка для сто­ро­же­ния фрукт. Ес­ли бу­дет плот­ник или ка­мен­щик, еще луч­ше. Вто­рая Под­гор­ная, дом 37, бал­кон на ули­цу, кри­чи: «Су­рен».

То ли хо­ро­шие рус­ские ста­ри­ки бы­ли при­став­ле­ны к дру­гим фрук­то­вым са­дам, то ли еще что, но од­наж­ды к до­му Бо­га­то­го Порт­но­го подъ­е­хал на сво­ем ос­ли­ке из­ве­ст­ный в го­ро­де бро­дя­чий хи­ро­мант, че­ло­век с ог­нен­ным взо­ром и ог­нен­ной бо­ро­дой. Обыч­но он ез­дил на сво­ем ос­ли­ке по дво­рам и га­дал.

— По­след­ний рус­ский дво­ря­нин и пер­вый со­вет­ский хи­ро­мант! — кри­чал он зыч­ным го­ло­сом, ос­та­но­вив­шись по­сре­ди дво­ра, под­ма­ни­вал к се­бе жен­щин. Жен­щи­ны под­хо­ди­ли и, ук­рад­кой уте­рев ла­донь о фар­тук или ха­лат, слов­но на­де­я­лись этим улуч­шить по­ка­за­ния судь­бы, про­тя­ги­ва­ли ру­ку. Хи­ро­мант га­дал, не сле­зая с ос­ли­ка. За га­да­ние брал день­га­ми, про­дук­та­ми или дет­ской одеж­дой для сво­е­го мно­го­чис­лен­но­го по­том­ст­ва. Ино­гда он по­яв­лял­ся воз­ле на­шей шко­лы, где, так­же не сле­зая с ос­ли­ка, за не­боль­шую пла­ту ре­шал ма­те­ма­ти­че­с­кие за­да­чи для стар­ше­класс­ни­ков. В го­ро­де его счи­та­ли не то уче­ным, не то по­ло­ум­ным, а точ­нее — по­ло­ум­ным, от­то­го что уче­ный.

Мой су­мас­шед­ший дя­дюш­ка, уви­дев его на ос­ли­ке, при­хо­дил в ра­до­ст­ное со­сто­я­ние и, по­ка­зы­вая на не­го паль­цем, го­во­рил:

— Мул­ла едет, мул­ла!

Од­наж­ды он за­ехал к нам во двор. Там у не­го про­изо­ш­ло не­боль­шое столк­но­ве­ние с Бо­га­тым Порт­ным, ко­то­рое, по мне­нию не­ко­то­рых лю­дей, по­вли­я­ло на их бу­ду­щие от­но­ше­ния. Я это хо­ро­шо по­мню, по­то­му что в это вре­мя, си­дя на кор­точ­ках по­сре­ди дво­ра, мыл в ло­ха­ни Бел­ку.

Глав­ное, что Бо­га­тый Порт­ной в по­ис­ках сквоз­ня­ка на этот раз спу­с­тил­ся во двор и пил ко­фе по-ту­рец­ки, ко­то­рый сю­да ему при­нес­ла же­на, хо­тя для обо­их бы­ло бы про­ще, ес­ли бы он, вы­пив ко­фе, спу­с­тил­ся вниз. Но он все­гда так де­лал, ес­ли уж спу­с­кал­ся во двор. Бы­ва­ло, толь­ко спу­с­тит­ся, а там счи­тай до де­ся­ти, и гля­дишь: его же­на по­явит­ся с ча­шеч­кой ко­фе в од­ной ру­ке, а то и со стуль­чи­ком в дру­гой. Прав­да, стуль­чик ино­гда он вы­но­сил и сам, но ко­фе — ни­ког­да.

И как это она точ­но по­спе­ва­ла за ним, бы­ло труд­но по­нять. Я да­же по­до­зре­вал, что они все это ра­зы­г­ры­ва­ли за­ра­нее, по­то­му что Бо­га­тый Порт­ной ко всем сво­им до­сто­ин­ст­вам еще и счи­тал се­бя хо­зя­и­ном пре­крас­ной се­мьи и свои ред­кие вы­хо­ды во двор от­ча­с­ти пре­вра­щал в на­гляд­ные уро­ки се­мей­ной идил­лии. Вот так он си­дел и пил ко­фе, ког­да в ка­лит­ку въе­хал на сво­ем ос­ли­ке ог­нен­но­бо­ро­дый хи­ро­мант.

— Воз­дух твое га­да­нье, — ска­зал Бо­га­тый Порт­ной, дав ему про­ехать воз­ле се­бя, — ни один че­ло­век не ве­рит...

— По­след­ний рус­ский дво­ря­нин и пер­вый со­вет­ский хи­ро­мант! — вос­клик­нул тот, не об­ра­щая вни­ма­ния на Бо­га­то­го Порт­но­го. Ос­та­но­вив­шись по­сре­ди дво­ра, он бро­сал ог­нен­ные взо­ры в ок­на и при­от­кры­тые две­ри квар­тир.

Не­смо­т­ря на за­ве­ре­ние Бо­га­то­го Порт­но­го, жен­щи­ны ок­ру­жи­ли хи­ро­ман­та, а од­на из них да­же вы­нес­ла ос­ли­ку ар­буз­ные кор­ки. Я за­ме­тил по ли­цу Бо­га­то­го Порт­но­го, что он уязв­лен вни­ма­ни­ем жен­щин к га­да­нию.

Пер­вой про­тя­ну­ла ру­ку хи­ро­ман­ту же­на Али­ха­на — Да­ша. Сам Али­хан си­дел у по­рож­ка сво­ей хи­бар­ки и па­рил в теп­лой во­де мо­зо­ли.

— Ве­не­рин бу­гор! — вос­клик­нул хи­ро­мант, взгля­нув на Да­ши­ну ла­донь. Жен­щи­ны вздрог­ну­ли.

— Воз­дух! — не­сколь­ко вя­ло от­клик­нул­ся Бо­га­тый Порт­ной.

Ос­лик хру­с­тел ар­буз­ны­ми кор­ка­ми, хи­ро­мант га­дал Да­ше, ино­гда бро­сая взо­ры и на дру­гих жен­щин, по­сле че­го те, по­ежи­ва­ясь, за­па­хи­ва­лись в свои ха­ла­ты.

Али­хан па­рил в та­зи­ке мо­зо­ли и, при­под­няв круг­лые бро­ви над круг­лы­ми гла­за­ми, до­б­ро­же­ла­тель­но при­слу­ши­вал­ся. Вид­но, га­да­ние ни­че­го пло­хо­го не пред­ве­ща­ло.

Али­хан очень лю­бил свою веч­но рас­тре­пан­ную Да­шу. Из-за ее бур­но­го про­шло­го и не­ря­ш­ли­во­го на­сто­я­ще­го во дво­ре Да­шу счи­та­ли пло­хой же­ной. Али­хан хо­тел счи­тать, что у не­го же­на та­кая же, как у дру­гих, но двор и в осо­бен­но­с­ти Бо­га­тый Порт­ной вре­мя от вре­ме­ни на­по­ми­на­ли ему, что же­на его сов­сем не та­кая, как у дру­гих, а, по­жа­луй, по­ху­же.

По­это­му он и сей­час с под­черк­ну­тым спо­кой­ст­ви­ем при­­слу­ши­вал­ся к га­да­нию Да­ши и, по­гля­ды­вая на Бо­га­то­го Порт­но­го, как бы пред­ла­гал и ему про­ник­нуть­ся этим спо­кой­ст­ви­ем. Но Бо­га­тый Порт­ной этим спо­кой­ст­ви­ем не про­ни­кал­ся.

— Раз­ве это де­ло, — ска­зал Бо­га­тый Порт­ной, при­слу­ши­ва­ясь к чуж­до­му бор­мо­та­нию хи­ро­ман­та, — в на­ше вре­мя толь­ко ре­мес­ло да­ет твер­дый ку­сок хле­ба. Возь­мем ме­ня...

Он от­хлеб­нул ко­фе и по­смо­т­рел на Али­ха­на.

— Пусть га­да­ет, — от­ве­тил Али­хан до­б­ро­же­ла­тель­но, — каж­дый че­ло­век хо­чет иметь свое ма­лень­кое де­ло.

Бо­га­тый Порт­ной еще раз от­хлеб­нул ко­фе, по­ста­вил ча­шеч­ку на зем­лю воз­ле се­бя и ре­ши­тель­но под­нял го­ло­ву.

— Али­хан, ты не муж­чи­на, — мах­нул ру­кой Бо­га­тый Порт­ной.

— По­че­му не муж­чи­на? — встре­пе­нул­ся Али­хан.

— Я бы ни­ког­да сво­ей же­не не раз­ре­шил бы эти глу­по­с­ти, — кив­нул Бо­га­тый Порт­ной на хи­ро­ман­та и, при­под­няв ча­шеч­ку, сно­ва от­хлеб­нул ко­фе.

— О Ал­лах, — ска­зал Али­хан, ук­ло­ня­ясь от спо­ра, — ес­ли это да­ет спо­кой­ст­вие, ра­хат, пусть га­да­ет...

Али­хан слег­ка при­крыл ве­ки, при­слу­ши­ва­ясь не то к га­да­нию, не то к дей­ст­вию теп­лой во­ды на ступ­ни сво­их ног, из­но­шен­ных и раз­би­тых по­ис­ка­ми уте­рян­но­го по­сле нэ­па ком­мер­че­с­ко­го сча­с­тья.

Вид­но, ук­лон­чи­вый от­вет Али­ха­на, а глав­ное, вни­ма­ние жен­щин дво­ра к то­му, что го­во­рит хи­ро­мант, про­дол­жа­ло раз­дра­жать Бо­га­то­го Порт­но­го. Он при­вык, что­бы слу­ша­ли его, а тут все об­ле­пи­ли хи­ро­ман­та с его ос­ли­ком, а на не­го ни­кто не об­ра­щал вни­ма­ния.

Он кри­ти­че­с­ки при­слу­ши­вал­ся к то­му, что го­во­рит хи­ро­мант, но все же ни­как не мог к не­му под­сту­пить­ся. По­мог­ла его соб­ст­вен­ная же­на. Она по­до­шла к не­му за пу­с­той ча­шеч­кой, и он мол­ча, кив­ком го­ло­вы по­тре­бо­вал еще ко­фе.

— Как ска­жешь, Су­рен­чик, — от­ве­ти­ла же­на хо­тя он ни­че­го не ска­зал. Взяв чаш­ку, она по­ш­ла к се­бе. Бо­га­тый Порт­ной по­смо­т­рел ей вслед, по­том пе­ре­вел взгляд на га­да­ю­щую про­сто­во­ло­сую Да­шу, по­том на Али­ха­на и уд­ру­чен­но по­ка­чал го­ло­вой. На это Али­хан не­мед­лен­но об­ра­тил вни­ма­ние и вы­ра­зил не­до­уме­ние, при­под­няв круг­лые бро­ви над круг­лы­ми гла­за­ми.

— И у те­бя же­на рус­ская, и у ме­ня то же са­мое, — за­дум­чи­во ска­зал Бо­га­тый Порт­ной, как бы удив­ля­ясь бе­зум­ной иг­ре при­ро­ды.

— Ну и что? — про­мол­вил Али­хан, на­роч­но не за­ме­чая на­мек на бе­зум­ную иг­ру при­ро­ды.

— У ме­ня же­на все рав­но как ар­мян­ка, — ска­зал Бо­га­тый Порт­ной не слиш­ком гром­ко, но с чув­ст­вом, — все по­ни­ма­ет, толь­ко не го­во­рит...

— У каж­дой жен­щи­ны свой ма­ра­фет, — от­ве­тил Али­хан при­ми­ри­тель­но и сно­ва при­крыл гла­за. Вид­но, он сна­ча­ла ожи­дал бо­лее не­при­ят­ных ра­зоб­ла­че­ний, а в том, что его же­на не по­хо­жа на ар­мян­ку, он не на­хо­дил ни­че­го обид­но­го.

Ког­да хи­ро­мант, за­кон­чив га­да­ние, стал вы­ез­жать со дво­ра, Бо­га­тый Порт­ной ок­лик­нул его. Хи­ро­мант ос­та­но­вил ос­ли­ка и, при­под­няв го­ло­ву, как бы на­це­лил­ся на не­го кон­чи­ком ог­нен­ной бо­ро­ды.

— Те­перь ты мне ска­жи, — спро­сил Бо­га­тый Порт­ной гром­ко, — ишак в го­род­ской чер­те раз­ре­ша­ет­ся или не раз­ре­ша­ет­ся?

— Те­бе луч­ше знать, ан­ти­христ! — вос­клик­нул хи­ро­мант и тро­нул ос­ли­ка.

Я в это вре­мя уже си­дел на кам­не и дер­жал Бел­ку на ко­ле­нях, обер­нув ее чи­с­той тряп­кой, ждал, ког­да она вы­сох­нет.

Бо­га­тый Порт­ной рас­те­рял­ся не столь­ко от са­мо­го ос­кор­б­ле­ния, сколь­ко от не­о­жи­дан­но­го и не­по­нят­но­го сло­ва «ан­ти­христ».

— Ха­хам! — все-та­ки ус­пел он крик­нуть ему вслед. Хи­ро­мант не обер­нул­ся, так что бы­ло не­по­нят­но, ус­лы­шал он или нет.

Ха­хам жил в са­мом кон­це на­шей ули­цы и за­ни­мал­ся тем, что ре­зал по пра­зд­ни­кам гу­сей шум­ным гру­зин­ским ев­ре­ям, по срав­не­нию с ко­то­ры­ми, как го­во­рят те, что их срав­ни­ва­ли, одес­ские ев­реи ка­жут­ся глу­хо­не­мы­ми. Кро­ме ши­ро­кой чер­ной бо­ро­ды, к то­му же, как ут­верж­да­ли зна­то­ки, кра­ше­ной, но не по­то­му, что она бы­ла ры­жая, а по­то­му что се­дая, он ни­ка­ко­го сход­ст­ва с хи­ро­ман­том не имел.

— Ха­хам то­же име­ет свою ком­мер­цию, — сквозь сла­до­ст­ный стон на­пом­нил Али­хан. Сей­час, по­ло­жив од­ну но­гу в за­ка­тан­ной шта­ни­не на ко­ле­но дру­гой, он осо­бой ло­жеч­кой рас­че­сы­вал рас­па­рен­ную пят­ку. За­ня­тие это все­гда при­во­ди­ло его в ти­хое не­ис­тов­ст­во.

— Уф-уф-уф-уф, — по­ста­ны­вал Али­хан, до­хо­дя до ка­ко­го-то за­вет­но­го ме­с­теч­ка. До­хо­дя до за­вет­но­го ме­с­теч­ка, — в каж­дой пят­ке у не­го бы­ло за­вет­ное ме­с­теч­ко, — он за­мед­лял дви­же­ние лож­ки, на­слаж­да­ясь бли­жай­ши­ми ок­ре­ст­но­с­тя­ми его, как бы меч­тая до не­го дой­ти и в то же вре­мя пу­га­ясь чрез­мер­ной ос­т­ро­ты на­слаж­де­ния, ко­то­рая его ожи­да­ет.

Бо­га­тый Порт­ной не­ко­то­рое вре­мя сле­дил за Али­ха­ном, слег­ка за­ра­жа­ясь его со­сто­я­ни­ем. В то же вре­мя на ли­це его бы­ло на­пи­са­но брез­г­ли­вое со­мне­ние в том, что та­кое ник­чем­ное за­ня­тие мо­жет до­став­лять удо­воль­ст­вие или при­но­сить поль­зу.

— Не при­тво­ряй­ся, что так при­ят­но, — ска­зал Бо­га­тый Порт­ной, — все рав­но не ве­рю...

— Уй-уй-уй! — за­сто­нал Али­хан осо­бен­но прон­зи­тель­но, пой­мав это за­вет­ное ме­с­теч­ко и бы­с­т­ро дви­гая лож­кой, как при взбал­ты­ва­нии го­голь-мо­го­ля.

— Хо­ле­ра те­бе в пят­ку, — в тон ему от­ве­ти­ла Да­ша, бро­сая на ско­во­род­ку ши­пя­щие ку­с­ки мя­са. Она сто­я­ла над сво­им ман­га­лом.

— Не люб­лю, ког­да при­тво­ря­ешь­ся, Али­хан! — с жа­ром вос­клик­нул Бо­га­тый Порт­ной, как бы еще боль­ше за­ра­жа­ясь его со­сто­я­ни­ем и еще ре­ши­тель­ней его от­ри­цая. — Ни­ка­ко­го удо­воль­ст­вия не мо­жет быть...

Али­хан, удив­лен­но при­под­няв бровь, как-то из­да­ли сквозь рай­скую плен­ку на­слаж­де­ния, не­мо гля­дел на Бо­га­то­го Порт­но­го. На­ко­нец дви­же­ния ру­ки его за­мед­ли­лись. Он опять пе­ре­шел к ок­ре­ст­но­с­тям за­вет­но­го ме­с­теч­ка.

— Ну лад­но, — ска­зал Бо­га­тый Порт­ной и сде­лал ру­кой ус­по­ка­и­ва­ю­щий жест, — ну, ла, ла...

Бо­га­тый Порт­ной сде­лал вид, что Али­хан ос­та­но­вил­ся под его ко­ман­дой, хо­тя яс­но бы­ло, что Али­хан ос­та­но­вил­ся сам по се­бе.

— Чем фан­та­зи­ро­вать удо­воль­ст­вие, — ска­зал он, уже взяв в ру­ки ска­ме­еч­ку и ухо­дя, — луч­ше бы по­сто­ро­жил мой сад...

— Ни­ког­да! — про­свет­лен­но вос­клик­нул Али­хан. — Я ком­мер­сан­том ро­дил­ся и ком­мер­сан­том ум­ру.

— По­ду­май, по­ка не по­зд­но, — про­го­во­рил Бо­га­тый Порт­ной, по­ды­ма­ясь по ле­ст­ни­це.

За­кон­чив свою му­чи­тель­но-слад­кую опе­ра­цию с но­га­ми, Али­хан на­дел тап­ки, слил во­ду из та­зи­ка, тща­тель­но про­мыл под кра­ном свою лож­ку, спря­тал ее и сел на свой стул. Вид у не­го те­перь был уб­ла­го­тво­рен­ный и осо­бен­но бла­го­же­ла­тель­ный.

— Дя­дя Али­хан, — спро­сил я, — что та­кое ан­ти­христ?

— Шай­тан, — про­сто и яс­но от­ве­тил Али­хан, но по­том, ре­шив до­яс­нить, все за­пу­тал: — «Шай­тан» го­во­рят по-на­ше­му, по-му­суль­ман­ски, а по-гя­ур­ски го­во­рят «ан­ти­христ». А так как са­ми «гя­у­ры» по-на­ше­му то­же «шай­та­ны», то по­лу­ча­ет­ся, что «ан­ти­христ» — это «шай­тан­ский шай­тан»! — Яс­ный взор Али­ха­на вы­ра­жал го­тов­ность от­ве­тить на лю­бые во­про­сы.

— Али­хан, ужи­нать! — раз­дал­ся го­лос его шай­тан­ской же­ны, и Али­хан, под­хва­тив стуль­чик, по­спеш­но во­шел в свою ком­на­ту.

 

***

 

Тем же ле­том на объ­яв­ле­ние о най­ме сто­ро­жа от­клик­нул­ся хи­ро­мант. Он подъ­е­хал к бал­ко­ну Бо­га­то­го Порт­но­го и поз­вал его.

Тот вы­шел на бал­кон, хму­ро по­смо­т­рел вниз и ска­зал:

— Воз­дух твое га­да­нье!

— Я хо­чу сто­ро­жить твое име­нье! — за­кри­чал хи­ро­мант, ди­ко хо­хо­ча и вкла­ды­вая в свои сло­ва са­та­нин­скую иро­нию, о ко­то­рой ни мы, ни Бо­га­тый Порт­ной не до­га­ды­ва­лись.

Нет, не та­ко­го че­ло­ве­ка ожи­дал Бо­га­тый Порт­ной, но, вид­но, де­лать бы­ло не­че­го, ни­кто не при­хо­дил на­ни­мать­ся.

— Объ­яв­ле­ние чи­тал или кто-то ска­зал? — спро­сил он, хму­ро вы­слу­шав его ти­ра­ду.

— Весь го­род об этом го­во­рит! — ра­до­ст­но за­кри­чал хи­ро­мант и всплес­нул ру­ка­ми.

— Ляй-ляй-кон­фе­рен­цию хва­тит, — мрач­но пре­рвал он его, — иша­ка при­вя­жи, а сам по­ды­мись.

Хи­ро­мант так и сде­лал, и они обо всем до­го­во­ри­лись. Ус­ло­вия до­го­во­ра, ко­неч­но, не раз­гла­ша­лись, но кое-что все-та­ки про­со­чи­лось. Так, ста­ло из­ве­ст­но, что хи­ро­ман­ту да­ва­лось пра­во ис­поль­зо­вать по сво­е­му ус­мо­т­ре­нию па­дан­цы и ско­сить всю тра­ву на уча­ст­ке для про­корм­ле­ния ос­ли­ка.

При­мер­но че­рез ме­сяц они в пух и прах раз­ру­га­лись, и Бо­га­тый Порт­ной из­гнал его со сво­е­го уча­ст­ка. Тог­да-то и вы­яс­ни­лись не­ко­то­рые ус­ло­вия до­го­во­ра.

Хи­ро­мант жил на го­ре, не­да­ле­ко от уча­ст­ка Бо­га­то­го Порт­но­го, мож­но ска­зать, пря­мо над ним. На этой го­ре бы­ли две ста­лак­ти­то­вые пе­ще­ры. Так вот од­ну из них он обо­ру­до­вал под жи­лье и жил в ней вме­с­те с ос­ли­ком и всем сво­им мно­го­чис­лен­ным вы­вод­ком.

Ока­зы­ва­ет­ся, Бо­га­тый Порт­ной про­сле­дил за ним и об­на­ру­жил, что тот под ви­дом па­дан­цев или вме­с­те с па­дан­ца­ми та­щит к се­бе в пе­ще­ру его гру­ши и яб­ло­ки, из ко­то­рых он гнал са­мо­гон. Гнать са­мо­гон в на­ших кра­ях раз­ре­ша­ет­ся, но, ра­зу­ме­ет­ся, из соб­ст­вен­ных фрук­тов. Вы­яс­ни­лось это сле­ду­ю­щим об­ра­зом.

Ока­зы­ва­ет­ся, же­на Бо­га­то­го Порт­но­го встре­ти­ла на ба­за­ре же­ну хи­ро­ман­та. Та про­да­ва­ла са­мо­гон и при ви­де же­ны Бо­га­то­го Порт­но­го силь­но сму­ти­лась. Ви­дя та­кую стыд­ли­вость же­ны хи­ро­ман­та, же­на Бо­га­то­го Порт­но­го по­до­шла к ней и по­тре­бо­ва­ла объ­яс­не­ния, хо­тя до это­го и не со­би­ра­лась под­хо­дить.

Ис­пу­ган­ная же­на хи­ро­ман­та во всем со­зна­лась. Она умо­ля­ла же­ну Бо­га­то­го Порт­но­го ни­ко­му об этом не го­во­рить, по­то­му что са­мо­гон она про­да­ет втай­не от му­жа из его зим­них за­па­сов. Так что, го­во­ри­ла она, ес­ли до не­го дой­дут слу­хи о том, что она про­да­ва­ла са­мо­гон, он ее убь­ет или, что еще ху­же, про­го­нит вме­с­те с де­ть­ми.

Ну, же­на Бо­га­то­го Порт­но­го, ко­неч­но, не удер­жа­лась и все рас­ска­за­ла му­жу, боль­ше все­го удив­лен­ная та­ко­му пло­хо­му от­но­ше­нию к соб­ст­вен­ным де­тям со сто­ро­ны уче­ных лю­дей. Он про­сле­дил за ним и од­наж­ды пой­мал его на тро­пин­ке, ког­да тот по­ды­мал­ся к сво­ей пе­ще­ре, де­ло­ви­то по­го­няя ос­ли­ка, на­гру­жен­но­го меш­ка­ми с фрук­та­ми. Меш­ки бы­ли вскры­ты, и тут же раз­ра­зил­ся не­слы­хан­ный скан­дал, тем бо­лее что хи­ро­мант ус­пел ско­сить и уб­рать с уча­ст­ка всю тра­ву.

Не­де­ли че­рез две он сно­ва по­явил­ся на на­шей ули­це. Не­смо­т­ря на лет­ний день, прав­да па­с­мур­ный, хи­ро­мант был в паль­то.

— Чат­лах! — крик­нул Бо­га­тый Порт­ной с бал­ко­на, уви­дев его. Крик­нул он это не слиш­ком во­ин­ст­вен­но, так что, про­мол­чи хи­ро­мант, мо­жет быть, все обо­шлось бы. Но хи­ро­мант мол­чать не стал.

— Ищу хо­ро­ше­го рус­ско­го ста­ри­ка! — крик­нул он в от­вет и стал ог­ля­ды­вать ули­цу, слов­но удив­ля­ясь, ку­да он за­про­па­с­тил­ся, этот хо­ро­ший рус­ский ста­рик, слов­но толь­ко что он здесь был, а те­перь ку­да-то дел­ся.

Тут Бо­га­тый Порт­ной от воз­му­ще­ния по­те­рял дар ре­чи и, схва­тив гор­шок со сто­лет­ни­ком, бро­сил его вниз. Гор­шок шлеп­нул­ся ря­дом с ос­ли­ком и раз­бил­ся вдре­без­ги. Хи­ро­мант да­же не дрог­нул. Ос­лик его дер­нул­ся бы­ло, но по­том по­тя­нул­ся мох­на­той мор­дой и по­ню­хал сто­лет­ник, с ко­мом зем­ли вы­пав­ший из гор­ш­ка.

Как толь­ко ос­лик дви­нул­ся даль­ше, Али­хан, си­дев­ший тут же на ка­мен­ных по­рож­ках у вхо­да в дом Бо­га­то­го Порт­но­го, по­до­шел к раз­би­то­му гор­ш­ку, при­под­нял сте­бель сто­лет­ни­ка и, стрях­нув с не­го зем­лю, унес до­мой.

Кста­ти, сра­зу же, как толь­ко по­ле­тел гор­шок, Бо­га­тый Порт­ной при­об­рел дар ре­чи, слов­но тот сто­ял у не­го по­пе­рек гор­ла, слов­но он вы­ка­ш­лял его, а не швыр­нул ру­ка­ми.

— Афе­рист! — кри­чал он, све­ши­ва­ясь с бал­ко­на и пе­ре­дви­га­ясь, что­бы со­про­вож­дать ход ос­ли­ка по ули­це. — Ты в пе­ще­ре жи­вешь, ты ша­кал­ка!

Хи­ро­мант не­воз­му­ти­мо про­дол­жал ехать.

— Ни­щий, ни­щий! — вдруг с от­ча­ян­ной ра­до­с­тью за­кри­чал Бо­га­тый Порт­ной, слов­но на­шел на­ко­нец точ­ное сло­во. И в са­мом де­ле, вид­но, по­пал в точ­ку. Хи­ро­мант сно­ва ос­та­но­вил ос­ли­ка.

— Я еще хо­жу в шел­ках! — крик­нул он, обо­ра­чи­ва­ясь, и рас­пах­нул, поч­ти вы­вер­нул паль­то, так что чуть не вы­па­ла из вну­т­рен­не­го кар­ма­на слег­ка от­пи­тая бу­тыл­ка с ви­ном.

Сверк­ну­ла зо­ло­ти­с­тая под­клад­ка, и в са­мом де­ле шел­ко­вая.

«Ах, вот для че­го паль­то!» — по­ду­мал я тог­да, ус­пев за­ме­тить, что вся она бы­ла в мел­ких-мел­ких тре­щи­нах.

Бо­га­тый Порт­ной, вид­но, не ожи­дал та­кой под­клад­ки. Во вся­ком слу­чае, он на мгно­ве­ние по­меш­кал, ог­ля­ды­вая ее, но в сле­ду­ю­щий миг взвил­ся, сер­дясь на се­бя за это уни­зи­тель­ное вни­ма­ние.

— Ба­рах­ло твоя под­клад­ка! — крик­нул он. — Все зна­ют, что я шил для нар­ко­ма и бу­ду шить...

Но ос­лик уже тро­нул­ся. Тут Бо­га­тый Порт­ной бы­с­т­ро во­шел в ком­на­ту, что­бы всем бы­ло яс­но, что это он пер­вым за­кон­чил спор.

— По­след­ний рус­ский дво­ря­нин и пер­вый со­вет­ский хи­ро­мант! — уже из­да­ли раз­дал­ся го­лос хи­ро­ман­та. Ус­лы­шав его, Бо­га­тый Порт­ной по­че­му-то сно­ва вы­ско­чил на бал­кон.

— Воз­дух­т­рест! — про­го­во­рил он, боль­ше об­ра­ща­ясь к ули­це, чем к са­мо­му хи­ро­ман­ту. — Все рав­но ни­кто не ве­рит...

Про это­го нар­ко­ма Бо­га­тый Порт­ной до­воль­но ча­с­то вспо­ми­нал, хо­тя на на­шей ули­це его ни­кто не ви­дел. Прав­да, не­сколь­ко раз за Бо­га­тым Порт­ным за­ез­жа­ла лег­ко­вая ма­ши­на, но при­над­ле­жа­ла ли она нар­ко­му, труд­но ска­зать.

 — Бе­лый те­ле­фон сто­ит, — рас­ска­зы­вал он про квар­ти­ру нар­ко­ма, — ку­да хо­чешь со­еди­ня­ет! Лю­ди — жи­вут.

 

***

 

Сей­час я рас­ска­жу о ве­ли­ком спо­ре меж­ду Али­ха­ном и Бо­га­тым Порт­ным. Но преж­де чем из­ла­гать суть де­ла, я дол­жен дать вам яс­ное пред­став­ле­ние о рас­ста­нов­ке сил, о стра­те­ги­че­с­ких вы­го­дах и сла­бо­с­тях той и дру­гой сто­ро­ны, что­бы дра­ма идей, за­клю­чен­ная под внеш­не не­зна­чи­тель­ным по­во­дом спо­ра, рас­кры­лась во всем сво­ем тай­ном ве­ли­чии.

Хи­бар­ка Али­ха­на, как это лег­ко до­га­дать­ся, ни­ка­ко­го бал­ко­на не име­ла, по­то­му что сто­я­ла пря­мо на зем­ле. По­это­му по­сле ра­бо­ты он ино­гда от­ды­хал во дво­ре, но ча­ще все­го он от­ды­хал на ули­це, на ка­мен­ных сту­пень­ках у вхо­да в па­рад­ную дверь Бо­га­то­го Порт­но­го. Тот, си­дя на бал­ко­не, пе­ре­го­ва­ри­вал­ся с Али­ха­ном, а ча­ще из-за сво­е­го по­ле­ми­че­с­ко­го свой­ст­ва спо­рил с ним. Ино­гда Али­хан под­ни­мал­ся к не­му на бал­кон по­иг­рать в нар­ды или по­пить ко­фе, но Бо­га­тый Порт­ной вниз к не­му ни­ког­да не спу­с­кал­ся.

Как вид­но из рас­ска­зан­но­го, Бо­га­тый Порт­ной был че­ло­ве­ком нерв­ным и са­мо­лю­би­вым, тог­да как Али­хан (быв­ший вла­де­лец ко­фей­ни-кон­ди­тер­ской), хоть и про­дол­жал име­но­вать се­бя ком­мер­сан­том, как че­ло­век дав­но все по­те­ряв­ший, был спо­кой­ным и ров­ным. Един­ст­вен­ное, в чем он про­яв­лял упор­ст­во, — это по­сто­ян­ное от­ста­и­ва­ние зва­ния ком­мер­сан­та.

Ког­да раз­но­вид­ность вос­точ­ных сла­до­стей в его пе­ре­движ­ном лот­ке со­кра­ти­лась до ко­зи­нак, он не впал в уны­ние, а стал за­пол­нять свой по­лу­пу­с­той ло­ток жа­ре­ны­ми ка­ш­та­на­ми.

— Али­хан, — го­во­рил ему Бо­га­тый Порт­ной, — изу­чи ре­мес­ло, а то ско­ро се­меч­ки бу­дешь про­да­вать.

— Се­меч­ки — ни­ког­да! — твер­до от­ве­чал Али­хан, как бы да­вая знать, что про­да­жа жа­ре­ных ка­ш­та­нов вхо­дит в шка­лу про­дук­тов ком­мер­че­с­кой де­я­тель­но­с­ти, хо­тя и не за­ни­ма­ет в ней вы­со­ко­го ме­с­та, тог­да как про­да­жа се­ме­чек — это рас­пад, раз­ло­же­ние, пол­ная сда­ча по­зи­ций.

Та­ким об­ра­зом, Али­хан в спо­рах с Бо­га­тым Порт­ным имел свои силь­ные сто­ро­ны и твер­дые убеж­де­ния. Но и Бо­га­тый Порт­ной, воз­вы­ша­ясь над ним на бал­ко­не и ох­ва­ты­вая го­ло­сом боль­шее про­ст­ран­ст­во, как бы в си­лу са­мо­го по­ло­же­ния ве­щей имел свои пре­иму­ще­ст­ва.

По­лу­ча­лось, что он от­ча­с­ти об­ра­ща­ет­ся к со­се­дям, ко­то­рые, вы­гля­ды­вая из окон бли­жай­ших до­мов и бал­ко­нов, ки­ва­ли ему, осо­бен­но в жа­ру, в знак со­гла­сия. Ки­вать бы­ло удоб­но, по­то­му что боль­шин­ст­во этих кив­ков си­дя­щий вни­зу Али­хан не за­ме­чал. Так что они и его не оби­жа­ли.

Но и Али­хан, опять же в си­лу са­мо­го по­ло­же­ния ве­щей си­дев­ший на низ­ком крыль­це у вхо­да в дом Бо­га­то­го Порт­но­го, был до не­ко­то­рой сте­пе­ни не­у­яз­вим, то есть чув­ст­во­ва­лось, что ски­нуть-то его не­от­ку­да, что он и так до то­го при­зем­лен, что уже поч­ти си­дит на зем­ле. А по­ло­же­ние че­ло­ве­ка, си­дя­ще­го на зем­ле, как бы мы ска­за­ли те­перь, по­лу­чив выс­шее об­ра­зо­ва­ние, при мно­гих не­удоб­ст­вах об­ла­да­ет ди­а­лек­ти­че­с­кой проч­но­с­тью — что-что, а шлеп­нуть­ся на зем­лю ему не страш­но.

Те­перь пе­ре­хо­жу к су­ти глав­но­го спо­ра Али­ха­на с Бо­га­тым Порт­ным.

Ме­т­рах в двад­ца­ти от на­ше­го до­ма бы­ла ре­чуш­ка или ка­на­ва, как ее до­ста­точ­но спра­вед­ли­во тог­да на­зы­ва­ли. Под ка­мен­ным мос­том она пе­ре­се­ка­ла ули­цу. У са­мо­го мос­та с той сто­ро­ны ули­цы был очень кру­той спуск, пе­ре­хо­дя­щий в тро­пин­ку, ко­то­рая по­ды­ма­лась вдоль рус­ла вверх по те­че­нию. Обыч­но во­ды в этой ре­чуш­ке бы­ло так ма­ло, что ред­кая пти­ца ре­ша­лась ее пе­ре­ле­теть, про­ще бы­ло пе­рей­ти ее вброд, что и де­ла­ли чу­ма­зые го­род­ские ку­ры.

Толь­ко из­ред­ка, ког­да в го­рах шли гро­зо­вые лив­ни, она взду­ва­лась и на не­сколь­ко ча­сов пре­вра­ща­лась в мо­гу­чий гор­ный по­ток, а по­том сно­ва ме­ле­ла.

С не­ко­то­рых пор на на­шей ули­це стал по­яв­лять­ся стран­ный ве­ло­си­пе­дист. Стран­ность его уже за­клю­ча­лась в том, что рань­ше он ни­ког­да здесь не по­яв­лял­ся, а те­перь вдруг стал по­яв­лять­ся. Жи­те­ли на­шей ули­цы ед­ва свык­лись с этой его стран­но­с­тью, как за­ме­ти­ли за ним еще боль­шую стран­ность. Он до­ез­жал до са­мо­го об­ры­ви­с­то­го спу­с­ка у мос­та и толь­ко тог­да (ни ша­гом рань­ше) тор­мо­зил, сле­зал с ве­ло­си­пе­да, при­по­ды­мал его и, бы­с­т­ро спу­с­тив­шись в ка­на­ву, ис­че­зал на тро­пе.

Мож­но бы­ло пред­по­ло­жить, что жи­вет он где-то там по­вы­ше, над реч­кой, но по­че­му он рань­ше здесь не по­яв­лял­ся, а те­перь вдруг стал по­яв­лять­ся, бы­ло не­по­нят­но. А глав­ное — это его уп­рям­ст­во, с ка­ким он до­ез­жал до са­мо­го края ка­на­вы, так что пе­ред­нее ко­ле­со да­же слег­ка вы­со­вы­ва­лось над об­ры­вом, и толь­ко по­сле это­го тор­мо­зил.

Сна­ча­ла мы все ре­ши­ли, что это он так де­ла­ет для фор­су, но по­том за­ме­ти­ли, что он ни­ка­ко­го вни­ма­ния на ули­цу не об­ра­ща­ет, что бы­ло по­че­му-то не­при­ят­но. Вы­хо­ди­ло, что все это он де­ла­ет не для фор­су. Тог­да для че­го? Это­го ни­кто не по­ни­мал, и Бо­га­тый Порт­ной на­чал раз­дра­жать­ся. Не­сколь­ко дней он мол­ча при­сма­т­ри­вал­ся к не­му, а по­том не вы­дер­жал.

— Ин­те­рес­но, — ска­зал он од­наж­ды с бал­ко­на, об­ра­ща­ясь к Али­ха­ну, ко­то­рый си­дел вни­зу, — ког­да он сло­ма­ет шею, на этой не­де­ле или на сле­ду­ю­щей?

— Ни­ког­да, — от­ве­тил Али­хан, пе­ре­би­рая чет­ки.

— От­ку­да зна­ешь? — с брез­г­ли­вым вы­зо­вом спро­сил Бо­га­тый Порт­ной и вы­су­нул­ся над бал­ко­ном.

— Так ду­маю, — ми­ро­лю­би­во от­ве­тил Али­хан.

— То, что ты ду­ма­ешь, я дав­но за­был, — ска­зал Бо­га­тый Порт­ной, — но я бу­ду по­след­ним ни­щим, ес­ли он не сло­ма­ет се­бе шею или но­гу.

— Ни­че­го не сло­ма­ет, — бо­д­ро от­ве­тил Али­хан и, при­под­няв свои круг­лые бро­ви над круг­лы­ми гла­за­ми, по­смо­т­рел на­верх, — он свое де­ло зна­ет.

— По­смо­т­рим, — ска­зал Бо­га­тый Порт­ной с уг­ро­зой и, от­ло­жив ши­тье, до­ба­вил: — А по­ка по­ды­мись, я те­бе один «Марс» по­став­лю...

— «Марс» — это еще не­из­ве­ст­но, — ска­зал Али­хан, вста­вая, — но этот че­ло­век свое де­ло зна­ет.

Дни шли, а ве­ло­си­пе­дист про­дол­жал при­ез­жать в сво­ей кеп­ке, низ­ко на­дви­ну­той на гла­за, в са­ти­но­вой блу­зе с за­ка­тан­ны­ми ру­ка­ва­ми, в за­мыз­ган­ных ра­бо­чих брю­ках, стя­ну­тых у щи­ко­ло­ток за­жи­ма­ми, и, ко­неч­но, каж­дый раз ос­та­нав­ли­вал­ся над са­мым об­ры­вом, и ни ша­гом рань­ше. При этом он ни ма­лей­ше­го вни­ма­ния не об­ра­щал на жи­те­лей на­шей ули­цы, в том чис­ле и на Бо­га­то­го Порт­но­го. Я не впол­не ис­клю­чаю мысль, что он во­об­ще не знал о его су­ще­ст­во­ва­нии.

— Так и бу­дет ос­та­нав­ли­вать­ся со сво­им дрях­лым ве­ло­си­пе­дом, — ска­зал од­наж­ды Бо­га­тый Порт­ной, то­с­к­ли­во про­сле­див за его бла­го­по­луч­ным спу­с­ком в ка­на­ву.

— Так и бу­дет, — бо­д­ро от­ве­чал сни­зу Али­хан, — че­ло­век свое де­ло зна­ет.

— Ни­че­го, Али­хан, — по­ка­чал го­ло­вой Бо­га­тый Порт­ной, — про Лот­ки­на ты то же са­мое го­во­рил.

— Лот­кин то­же свое де­ло знал, — от­ве­тил Али­хан и, рас­крыв рот, по­ка­зал два ря­да ме­тал­ли­че­с­ких зу­бов, ко­то­рые мы по­че­му-то тог­да счи­та­ли се­ре­б­ря­ны­ми, — как мель­ни­ца ра­бо­та­ют.

— А Лот­кин где? — ехид­но спро­сил Бо­га­тый Порт­ной.

— Лот­кин че­рез свое жен­ское го­ре по­ст­ра­дал, — от­ве­чал Али­хан, слег­ка раз­дра­жа­ясь, — а при чем здесь этот че­ло­век?

— Ни­че­го, — при­гро­зил Бо­га­тый Порт­ной, — жи­вы бу­дем, по­смо­т­рим.

Не­сколь­ко лет то­му на­зад Лот­кин по­се­лил­ся ря­дом с на­шим до­мом. На две­рях сво­ей квар­ти­ры он по­ве­сил же­лез­ную таб­лич­ку с над­пи­сью: «Зуб­ной тех­ник Д. Д. Лот­кин».

Лот­ки­на у нас счи­та­ли не­множ­ко ма­ла­холь­ным, по­то­му что он хо­дил в шля­пе и ма­кин­то­ше — фор­ма одеж­ды, не при­ня­тая на на­шей ули­це тог­да, а глав­ное, все вре­мя улы­бал­ся не­из­ве­ст­но че­му.

Бы­ва­ло, ро­зо­вый, в шля­пе и в рас­пах­ну­том ма­кин­то­ше, идет се­бе по ули­це с не­мно­го за­про­ки­ну­той и од­но­вре­мен­но до­б­ро­же­ла­тель­но скло­нен­ной на­бок го­ло­вой и улы­ба­ет­ся в том смыс­ле, что все ему здесь нра­вит­ся и все ему здесь при­ят­но.

Осо­бен­но он рас­цве­тал, ес­ли встре­чал на пу­ти ка­кую-ни­будь ма­лень­кую де­воч­ку. А та­ких де­во­чек на на­шей ули­це бы­ло пол­ным-пол­но. Бы­ва­ло, при­ся­дет на кор­точ­ки пе­ред та­кой де­воч­кой, по­чмо­ка­ет гу­ба­ми и про­тя­нет кон­фет­ку.

— Этот че­ло­век пло­хо кон­чит, Али­хан, — го­ва­ри­вал Бо­га­тый Порт­ной, про­сле­див за ним, по­ка тот вхо­дил в дом или вы­хо­дил из до­му.

— По­че­му? — спра­ши­вал Али­хан, под­няв го­ло­ву.

— Есть в нем не то, — уве­рен­но го­во­рил Бо­га­тый Порт­ной.

— До­ка­жи! — от­зы­вал­ся Али­хан.

— Ес­ли че­ло­век все вре­мя улы­ба­ет­ся, — по­яс­нял Бо­га­тый Порт­ной, — зна­чит, че­ло­век хи­т­рит.

Лот­кин жил вдво­ем с же­ной, и ког­да, бы­ва­ло, вы­хо­дил с ней на ули­цу, все смо­т­ре­ли им вслед. Же­на его, вы­со­кая, вы­ше Лот­ки­на, тон­кая жен­щи­на, го­во­ри­ли — кра­са­ви­ца, про­хо­дя, обыч­но опу­с­ка­ла го­ло­ву, уг­лы губ ее бы­ли слег­ка при­под­ня­ты, слов­но она ед­ва сдер­жи­ва­ла ус­меш­ку, как бы сты­дясь за сво­е­го Лот­ки­на. А он знай се­бе идет, раз­ма­хи­вая ру­ка­ми и ни­че­го не по­ни­мая, улы­ба­ет­ся на­пра­во и на­ле­во, здо­ро­ва­ет­ся, при­по­ды­мая шля­пу, и в то же вре­мя ры­с­ка­ет гла­за­ми, нет ли где по­бли­зо­с­ти соп­ли­вой дев­чон­ки в ку­д­ряш­ках, глав­ное, бы­ла бы по­мень­ше, уме­ла бы по­ды­мать и опу­с­кать гла­за да еще про­тя­ги­вать ру­ку за кон­фет­кой.

— Ах ты моя ку­кол­ка зо­ло­тая...

Од­наж­ды мы по­ш­ли ку­пать­ся в мо­ре в та­кой ком­па­нии: я со сво­им от­цом, Оник со сво­им Бо­га­тым Порт­ным и Лот­кин с же­ной. По­мню, всю до­ро­гу Бо­га­тый Порт­ной как-то под­шу­чи­вал над Лот­ки­ным, де­лая вид, что он о нем зна­ет что-то не­хо­ро­шее, а что имен­но, бы­ло не­яс­но. Мне ка­жет­ся, он за­ви­до­вал Лот­ки­ну, что у не­го та­кая кра­си­вая же­на. Лот­кин по­че­му-то на эти на­сме­ш­ли­вые на­ме­ки Бо­га­то­го Порт­но­го не от­ве­чал, а толь­ко со­пел и все улы­бал­ся, при­крыв­шись от солн­ца свер­ну­той га­зе­той. На этот раз он был без шля­пы.

Вбли­зи улыб­ка его по­ка­за­лась мне ка­кой-то на­пря­жен­ной. Бы­ло не­при­ят­но, что же­на его все так же опу­с­ка­ла го­ло­ву, чуть улы­ба­ясь кра­я­ми губ. Чув­ст­во­ва­лось, что она по­ощ­ря­ет Бо­га­то­го Порт­но­го, во вся­ком слу­чае на его сто­ро­не. Тог­да я не осо­бен­но при­слу­ши­вал­ся к то­му, что они го­во­ри­ли, по­то­му что ме­ня са­мо­го уг­не­та­ло тре­вож­ное пред­чув­ст­вие, что отец мой ока­жет­ся в каль­со­нах.

Так оно и ока­за­лось. Отец раз­дел­ся в сто­рон­ке и, за­ка­тав каль­со­ны, во­шел в мо­ре. Отец мой пре­крас­но пла­вал, и в во­де бы­ло, ко­неч­но, не­за­мет­но, что он в каль­со­нах, но ра­но или по­зд­но на­до бы­ло вы­ле­зать из во­ды, и это рас­трав­ля­ло мое сы­нов­нее са­мо­лю­бие.

Бо­га­тый Порт­ной в тру­сах с го­лу­бы­ми кан­та­ми — мы их на­зы­ва­ли ди­на­мов­ски­ми — пле­с­кал­ся у са­мо­го бе­ре­га, как мла­де­нец. Он не умел пла­вать, но так как он сам ни­сколь­ко не сты­дил­ся это­го, по­лу­ча­лось, что он про­сто не хо­чет ид­ти в мо­ре. Я за­ме­тил, что Лот­кин в во­де пы­тал­ся за­иг­ры­вать с же­ной, но она в мо­ре от­но­си­лась к не­му еще ху­же, чем на су­ше.

Од­наж­ды ра­но ут­ром я про­снул­ся от тре­вож­но­го шу­ма, иду­ще­го с ули­цы.

— Лот­кин же­ну за­ре­зал, — ус­лы­шал я чей-то го­лос, и чьи-то ша­ги за ок­ном за­то­ро­пи­лись, бо­ясь упу­с­тить зре­ли­ще.

Я вско­чил и вы­бе­жал на ули­цу. Воз­ле лот­кин­ско­го крыль­ца сто­я­ла не­боль­шая тол­па и ма­ши­на «ско­рой по­мо­щи». Обе створ­ки две­рей его квар­ти­ры бы­ли как-то не по-жи­ло­му рас­пах­ну­ты, слов­но их рас­пах­нул взрыв слу­чив­шей­ся ка­та­ст­ро­фы. Тол­па ко­лых­ну­лась, в зи­я­нии две­рей по­яви­лись са­ни­та­ры с но­сил­ка­ми, при­кры­ты­ми про­сты­ней.

Ког­да са­ни­та­ры спу­с­ти­лись с крыль­ца, я уви­дел сла­бое очер­та­ние те­ла, ле­жав­ше­го под про­сты­ней. Кисть ру­ки вы­со­вы­ва­лась из-под про­сты­ни и, не­по­мер­но длин­ная, сви­са­ла с края но­си­лок.

Ког­да ма­ши­на уе­ха­ла, я с не­ко­то­ры­ми ре­бя­та­ми с на­шей ули­цы су­мел про­брать­ся в дом и уви­дел ра­зо­рен­ную ком­на­ту с раз­бро­сан­ны­ми ве­ща­ми, с ши­ро­кой кро­ва­тью, на ко­то­рой про­сты­ни и оде­я­ла бы­ли вздыб­ле­ны и пе­ре­кру­че­ны, как бы хра­ни­ли сле­ды ужа­са и борь­бы. Вид­но, она как-то со­про­тив­ля­лась. Над по­сте­лью на сте­не ос­та­лись от­пе­чат­ки ок­ро­вав­лен­ных паль­цев. Пят­на сле­дов по­ды­ма­лись над по­сте­лью все вы­ше и вы­ше, и чем вы­ше они под­ни­ма­лись, тем сла­бее ста­но­ви­лись кро­ва­вые от­пе­чат­ки паль­цев. Ка­за­лось, же­на Лот­ки­на пы­та­лась уй­ти от не­го, ка­раб­ка­ясь по сте­не. Го­во­ри­ли, что он ее за­ре­зал брит­вой.

Лот­ки­на я боль­ше не ви­дел. Его уве­ли ми­ли­ци­о­не­ры рань­ше, чем я ту­да при­шел. Об этом слу­чае дол­го тол­ко­ва­ли на на­шей ули­це, и смысл этих тол­ков сво­дил­ся к то­му, что он ее лю­бил, а она его не лю­би­ла или лю­би­ла дру­го­го.

По­сле это­го слу­чая са­мо­ува­же­ние Бо­га­то­го Порт­но­го уси­ли­лось, по­то­му что по­лу­ча­лось, что он один пред­ви­дел, чем это все кон­чит­ся. И вот те­перь в спо­рах с Али­ха­ном Бо­га­тый Порт­ной на­по­ми­нал ему о Лот­ки­не, ко­то­рый пе­ред са­мой этой ужас­ной ис­то­ри­ей ус­пел вста­вить Али­ха­ну зу­бы.

А меж­ду тем ве­ло­си­пе­дист про­дол­жал с не­по­нят­ным уп­рям­ст­вом подъ­ез­жать к са­мо­му краю об­ры­ва и по-преж­не­му, не об­ра­щая ни ма­лей­ше­го вни­ма­ния на ок­ру­жа­ю­щих, бла­го­по­луч­но тор­мо­зил, при­по­ды­мал ве­ло­си­пед и спу­с­кал­ся в ка­на­ву.

— Чтоб этот бал­кон про­ва­лил­ся, ес­ли он не сло­ма­ет се­бе шею, — ска­зал од­наж­ды Бо­га­тый Порт­ной, про­сле­див за этой не­умо­ли­мой про­це­ду­рой.

— Его ве­ло­си­пед, его шея, — тут же ото­звал­ся Али­хан, — ка­кое твое де­ло?

— По­ря­доч­ный че­ло­век так не де­ла­ет, — ска­зал Бо­га­тый Порт­ной, су­м­рач­но из круж­ки по­ли­вая цвет­ник. Те­перь он по­ли­вал цве­ты пря­мо из круж­ки, тог­да как рань­ше все­гда сна­ча­ла на­би­рал во­ду в рот, а по­том уж пры­с­кал.

— А как де­ла­ет? — спро­сил Али­хан, по­ды­мая го­ло­ву. Бо­га­тый Порт­ной вбро­сил круж­ку в ве­д­ро с во­дой и по­смо­т­рел вниз на Али­ха­на, по­мед­лил, со­би­ра­ясь с мыс­ля­ми.

— Во-пер­вых, по­ря­доч­ный ос­та­но­вит свой ве­ло­си­пед хо­тя бы за пять-шесть ша­гов, — на­чал он, — во-вто­рых, по­смо­т­рит во­круг и поз­до­ро­ва­ет­ся с со­се­дя­ми, а по­том уже пой­дет в свою ка­на­ву... Лот­кин и то луч­ше был, — не­о­жи­дан­но до­ба­вил он.

— По­че­му? — уди­вил­ся Али­хан.

— Лот­кин хо­тя бы от ду­ши здо­ро­вал­ся со все­ми, — ска­зал Бо­га­тый Порт­ной, — а этот нас за лю­дей не счи­та­ет!

— Тог­да ска­жи, за ко­го счи­та­ет, — бы­с­т­ро спро­сил Али­хан.

— За ба­рах­ло счи­та­ет, — мрач­но ска­зал Бо­га­тый Порт­ной, — да­же кеп­ку ехид­но на­де­ва­ет... Мол, на вас да­же смо­т­реть не хо­чу, так на­де­ва­ет, — по­яс­нил Бо­га­тый Порт­ной и до­ба­вил, воз­вра­ща­ясь к при­выч­ной лот­кин­ской вер­сии: — Лот­кин шля­пу на­де­вал, и то у не­го но­мер не по­лу­чил­ся...

— При чем тут Лот­кин! — за­кри­чал Али­хан. — Лот­кин че­рез свое жен­ское го­ре по­ст­ра­дал.

— А этот че­рез свое уп­рям­ст­во по­ст­ра­да­ет, — ска­зал Бо­га­тый Порт­ной и про­ро­че­с­ки по­гро­зил паль­цем в воз­ду­хе.

Дни шли, а че­ло­век на ве­ло­си­пе­де, все так же на­хло­бу­чив кеп­ку на са­мые гла­за, про­дол­жал подъ­ез­жать к са­мо­му об­ры­ву.

Ино­гда Али­хан за­паз­ды­вал со сво­ей те­леж­кой и, по­яв­ля­ясь на ули­це, смо­т­рел на бал­кон, взгля­дом спра­ши­вая у Бо­га­то­го Порт­но­го: мол, как там де­ла? Бо­га­тый Порт­ной в от­вет мол­чал, из че­го сле­до­ва­ло, что воз­мез­дие все еще пред­сто­ит.

Ино­гда сам ве­ло­си­пе­дист за­паз­ды­вал, и тог­да Бо­га­тый Порт­ной, ес­ли был за­нят у се­бя в ком­на­те, вре­мя от вре­ме­ни вы­хо­дил на бал­кон и по­сма­т­ри­вал на ули­цу. При этом он ста­рал­ся сде­лать вид, что про­сто так вы­шел. Яко­бы так, без­за­бот­но по­смо­т­рит в од­ну сто­ро­ну, от­ку­да дол­жен был по­явить­ся ве­ло­си­пе­дист, по­том в дру­гую сто­ро­ну, хо­тя в дру­гую сто­ро­ну ему и не на­до бы­ло смо­т­реть, по­то­му что он от­ту­да ни­ко­го не ожи­дал.

Ре­бя­та с на­шей ули­цы обыч­но в та­кое вре­мя си­де­ли на трав­ке у за­бо­ра как раз на­про­тив его бал­ко­на и, ко­неч­но, все по­ни­ма­ли. Осо­бен­но бы­ло смеш­но, ког­да он вы­хо­дил, что-ни­будь жуя, по­то­му что в это вре­мя он ужи­нал и вста­вать из-за сто­ла у не­го не бы­ло ни­ка­ких при­чин, кро­ме же­ла­ния не про­пу­с­тить не­на­ви­ст­но­го ве­ло­си­пе­ди­с­та.

В та­ких слу­ча­ях, ес­ли он за­дер­жи­вал­ся на бал­ко­не, же­на его зва­ла из глу­би­ны квар­ти­ры и, ес­ли он не сра­зу воз­вра­щал­ся, са­ма по­яв­ля­лась и слег­ка под­тал­ки­ва­ла его в ком­на­ту. Ле­ни­во жуя, она са­ма в по­след­ний раз бро­са­ла взгляд вдоль ули­цы и ис­че­за­ла.

— Едет! Едет! — ино­гда кри­ча­ли на­ши ре­бя­та, ког­да ве­ло­си­пе­дист по­яв­лял­ся в кон­це квар­та­ла, а Бо­га­то­го Порт­но­го на ме­с­те не бы­ло.

— Ну и что?! — кри­чал Бо­га­тый Порт­ной, вы­ско­чив на бал­кон. — По­ду­ма­ешь, ка­кое мое де­ло!

А сам ос­та­вал­ся на бал­ко­не, по­ка не убе­дит­ся, что уп­ря­мый ве­ло­си­пе­дист и на этот раз не­вре­ди­мым со­шел в свою ка­на­ву. Ес­ли в это вре­мя Оник где-ни­будь по­бли­зо­с­ти ка­тал­ся на ве­ло­си­пе­де, он, кив­нув в его сто­ро­ну, го­во­рил Али­ха­ну:

— Ка­кой при­мер де­тям по­ка­зы­ва­ет, а?

— Ка­кой при­мер? — удив­лял­ся Али­хан.

— А ес­ли Оник за­хо­чет то же са­мое?

— Ни­ког­да не за­хо­чет, — уве­рен­но от­ве­чал Али­хан.

— Оник! — кри­чал Бо­га­тый Порт­ной яро­ст­но. — Ес­ли бу­дешь кру­тить­ся воз­ле ка­на­вы, как Лот­кин, за­ду­шу те­бя сво­и­ми ру­ка­ми!

— Я не кру­чусь, па­па! — от­ве­чал Оник и отъ­ез­жал по­даль­ше от ка­на­вы.

Дни шли, а ве­ло­си­пе­дист про­дол­жал це­лым и не­вре­ди­мым подъ­ез­жать к са­мо­му краю об­ры­ви­с­то­го спу­с­ка. И ког­да Бо­га­тый Порт­ной от­во­дил от не­го гла­за, пол­ные гнев­но­го не­до­уме­ния, то, как пра­ви­ло, встре­чал­ся с при­под­ня­ты­ми на не­го яс­ны­ми гла­за­ми Али­ха­на.

— Я те­бе го­во­рю, — ки­вал Али­хан, — этот че­ло­век свое де­ло зна­ет.

— Чем да­ром здесь си­деть, — злил­ся Бо­га­тый Порт­ной, — луч­ше бы по­шел сто­ро­жить мой сад.

— Я ком­мер­сан­том ро­дил­ся, ком­мер­сан­том ум­ру, — спо­кой­но от­ве­чал ему Али­хан.

— Твоя ком­мер­ция — воз­дух! — го­во­рил Бо­га­тый Порт­ной и, плю­нув на ру­ку, гром­ко шле­пал ею по дни­щу утю­га.

— Эй, ги­ди, вре­мя, — взды­хал Али­хан и, по­ка­чи­вая го­ло­вой, смо­т­рел на не­го, как бы рас­пре­де­ляя свой уп­рек меж­ду веч­но­с­тью и Бо­га­тым Порт­ным.

Од­наж­ды ве­ло­си­пе­дист по­явил­ся, дер­жа под мыш­кой бу­хан­ку хле­ба. На этот раз он руль дер­жал од­ной ру­кой и ехал го­раз­до мед­лен­ней. Мы все, а в осо­бен­но­с­ти Бо­га­тый Порт­ной, ожи­да­ли, что он хоть на этот раз ос­та­но­вит свой ве­ло­си­пед по­рань­ше. Но он и те­перь до­ехал до са­мо­го края и за­тор­мо­зил, как обыч­но.

По­сле это­го слу­чая мы ста­ли за­ме­чать, что он до­воль­но ча­с­то про­ез­жа­ет то с бу­хан­кой хле­ба под мыш­кой, то с кор­зи­ной на ру­ле и каж­дый раз бла­го­по­луч­но схо­дит в свою ка­на­ву.

— Хоть бы в га­зе­ту за­вер­нул, — ска­зал од­наж­ды Бо­га­тый Порт­ной, имея в ви­ду хлеб, ко­то­рый тот при­во­зил.

— Его хлеб, как хо­чет, ве­зет, — от­ве­тил Али­хан.

— Ты ду­ма­ешь, что он бу­дет де­лать, ес­ли хлеб упа­дет в ка­на­ву? — не­о­жи­дан­но спро­сил Бо­га­тый Порт­ной.

— Ни­че­го, — не­сколь­ко рас­се­ян­но от­ве­тил Али­хан.

— По­ды­мет и по­ку­ша­ет, — уве­рен­но со­об­щил Бо­га­тый Порт­ной и бы­с­т­ро во­шел в ком­на­ту.

Од­наж­ды че­ло­век на ве­ло­си­пе­де при­ехал с ко­ро­вь­ей го­ло­вой, ко­то­рую он дер­жал за рог в слег­ка от­тя­ну­той, чтоб не за­ка­пать ве­ло­си­пед, ле­вой ру­ке. Бо­га­тый Порт­ной обо­млел и за­мер на сво­ем бал­ко­не, уви­дев та­кое. По­ка­мест тот спу­с­кал­ся в ка­на­ву, он, не­сколь­ко раз кач­нув го­ло­вой, да­же при­сви­ст­нул: де­с­кать, дож­да­лись.

— Али­хан, что это? — ти­хо спро­сил Бо­га­тый Порт­ной, при­хо­дя в се­бя.

Али­хан на этот раз си­дел, слег­ка на­су­пив­шись, как бы при­зна­вая свою не­ко­то­рую от­вет­ст­вен­ность за по­ве­де­ние ве­ло­си­пе­ди­с­та и в то же вре­мя го­то­вый ока­зать со­про­тив­ле­ние вви­ду не та­кой уж зна­чи­тель­но­с­ти са­мо­го про­ступ­ка.

— Ни­че­го, — от­ве­тил Али­хан су­хо.

— Как ни­че­го, Али­хан?! — про­сто­нал Бо­га­тый Порт­ной, умо­ляя его хо­тя бы не от­ри­цать то­го, что каж­дый толь­ко что ви­дел сво­и­ми гла­за­ми.

— Ко­ро­ви­на го­ло­ва, боль­ше ни­че­го, — ска­зал Али­хан и, под­няв соб­ст­вен­ную го­ло­ву, твер­до по­смо­т­рел ему в гла­за, как бы от­бра­сы­вая вся­кую воз­мож­ность ми­с­ти­че­с­ко­го тол­ко­ва­ния это­го со­бы­тия.

— Он что, на бой­не ра­бо­та­ет? — спро­сил Бо­га­тый Порт­ной с та­ким глу­бо­ким изум­ле­ни­ем, слов­но, ока­жись ве­ло­си­пе­дист ра­бот­ни­ком бой­ни, сра­зу же мож­но бы­ло бы этим объ­яс­нить и все ос­таль­ные его стран­но­с­ти.

Али­хан ха­жи­вал на бой­ню, где до­ста­вал по­тро­ха для ха­ша. Ино­гда он их при­но­сил и Бо­га­то­му Порт­но­му. Али­хан хо­ро­шо знал всех ра­бот­ни­ков бой­ни.

— За­чем на бой­не, — ска­зал Али­хан про­сто, — на ба­за­ре то­же про­да­ют.

— Дай Бог мне столь­ко здо­ро­вья, за сколь­ко он эту го­ло­ву ку­пил, — от­ве­тил Бо­га­тый Порт­ной.

— Тог­да ска­жи, где взял?! — вос­клик­нул Али­хан.

— Где взял, не знаю, — от­ве­тил Бо­га­тый Порт­ной, ус­по­ка­и­ва­ясь от­то­го, что Али­хан на­чи­нал сер­дить­ся, — но Лот­ки­на ты то­же за­щи­щал...

— При чем Лот­кин, при чем го­ло­ва! — за­кри­чал Али­хан и, не­о­жи­дан­но взмах­нув ру­кой, до­ба­вил: — Иди в свою ком­на­ту!

— На мо­ем си­дит и ме­ня про­го­ня­ет, — за­дум­чи­во ска­зал Бо­га­тый Порт­ной, об­ра­ща­ясь ко всей ули­це и как бы да­вая че­рез этот ма­лень­кий при­мер всем убе­дить­ся, ка­кой Али­хан не­спра­вед­ли­вый че­ло­век.

Од­наж­ды ве­ло­си­пе­дист осо­бен­но дол­го не воз­вра­щал­ся. У Бо­га­то­го Порт­но­го в до­ме был кли­ент, так что с бал­ко­на он не мог сле­дить за тем, что про­ис­хо­дит на ули­це. Он толь­ко вре­мя от вре­ме­ни вы­ска­ки­вал на бал­кон, что­бы не про­пу­с­тить ве­ло­си­пе­ди­с­та.

— Я ска­жу, ког­да бу­дет, ты иди, — го­во­рил ему Али­хан и гнал его с бал­ко­на.

Че­ло­век пят­над­цать ре­бят с на­шей ули­цы, как обыч­но, си­де­ли на лу­жай­ке на­про­тив бал­ко­на Бо­га­то­го Порт­но­го. Уже и вид­но бы­ло пло­хо, ког­да ве­ло­си­пе­дист по­явил­ся на уг­лу.

— Едет! Едет! — хо­ром за­кри­ча­ли ре­бя­та, опе­ре­жая Али­ха­на.

— Ну и что?! Пу­с­кай едет! — вы­ско­чив на бал­кон, стал ог­ры­зать­ся Бо­га­тый Порт­ной, но вне­зап­но за­молк, уви­дев ве­ло­си­пе­ди­с­та. И тут все сра­зу за­ме­ти­ли, что на этот раз он едет как-то стран­но, ве­ло­си­пед страш­но вих­лял. Ни­кто не мог по­нять, в чем де­ло. Пер­вым до­га­дал­ся Али­хан.

— Кля­нусь Ал­ла­хом, он пья­ный! — вос­клик­нул Али­хан и да­же встал.

— Не мое де­ло! — ра­до­ст­но ото­звал­ся Бо­га­тый Порт­ной и, обер­нув­шись в ком­на­ту, крик­нул: — Эй, сю­да, сю­да!

На бал­ко­не по­яви­лись же­на Бо­га­то­го Порт­но­го и кли­ент в пи­д­жа­ке без ру­ка­вов, впро­чем, один из ру­ка­вов Бо­га­тый Порт­ной дер­жал в ру­ке.

— В чем де­ло? — спро­сил кли­ент, гля­дя на свой ру­кав, ко­то­рым бес­пре­с­тан­но взма­хи­вал Бо­га­тый Порт­ной.

— По­том, по­том, ту­да смо­т­ри! — вос­клик­нул он и от не­тер­пе­ния за­хо­дил хо­ду­ном по бал­ко­ну.

— Пья­ный не счи­та­ет­ся! — крик­нул Али­хан в силь­ней­шем воз­буж­де­нии.

— Спор есть спор! — вы­крик­нул Бо­га­тый Порт­ной, взма­хи­вая ру­ка­вом.

— Пья­ный и без ве­ло­си­пе­да мо­жет упасть! — не сда­вал­ся Али­хан.

— Будь муж­чи­ной, Али­хан, спор есть спор! — еще ус­пел крик­нуть Бо­га­тый Порт­ной.

Все мы, ре­бя­та с на­шей ули­цы, оце­пе­нев от вол­не­ния и ка­кой-то стран­ной жу­ти, жда­ли, что бу­дет. Ме­т­ров за де­сять от ка­на­вы он, слов­но вспом­нив об опас­но­с­ти, ка­за­лось, сво­ра­чи­ва­ет на мост, но по­том по­ехал даль­ше. Подъ­е­хав к об­ры­ву, он при­тор­мо­зил и мгно­ве­нье, ба­лан­си­руя ру­лем, сто­ял над об­ры­вом, слов­но ре­шая, а не спу­с­тить­ся ли на ве­ло­си­пе­де, но нет — на­кре­нил­ся и стал од­ной но­гой на зем­лю.

Взрыв ру­ко­пле­с­ка­ний, свист и во­пли вос­тор­га под­ня­лись над лу­жай­кой, как над три­бу­на­ми ста­ди­о­на. Бо­га­тый Порт­ной да­же как-то под­прыг­нул на сво­ем бал­ко­не, что-то кри­ча и ма­хая ру­кой в знак яро­ст­но­го про­те­с­та.

И тут, ка­жет­ся, впер­вые этот че­ло­век под­нял го­ло­ву и удив­лен­но по­смо­т­рел во­круг. Уви­дев нас, па­ца­нов, он улыб­нул­ся нам сла­бой улыб­кой пья­но­го, не впол­не по­ни­ма­ю­ще­го, в чем де­ло, че­ло­ве­ка. По­том он, как обыч­но, под­нял ве­ло­си­пед и, по­ша­ты­ва­ясь, со­шел с об­ры­ва. Бо­га­то­го Порт­но­го он, по-мо­е­му, так и не за­ме­тил.

На сле­ду­ю­щий день в гос­ти к Бо­га­то­му Порт­но­му при­ехал ав­то­ин­спек­тор. Я уве­рен, что Бо­га­тый Порт­ной жа­ло­вал­ся ему. По­сле дол­го­го обе­да они вы­шли на ули­цу и раз­го­ва­ри­ва­ли, стоя у за­ве­ден­но­го и по­вер­ну­то­го в нуж­ную сто­ро­ну мо­то­цик­ла. Это бы­ло всем за­мет­но, да они, а в осо­бен­но­с­ти Бо­га­тый Порт­ной, и не скры­ва­ли это­го.

Как толь­ко на уг­лу по­явил­ся ве­ло­си­пе­дист, ав­то­ин­спек­тор вско­чил в сед­ло и, из­вер­гая апо­ка­лип­си­че­с­кие гро­мы (уж не снял ли он на­роч­но глу­ши­те­ли?!), рва­нул с ме­с­та на боль­шой ско­ро­сти и че­рез не­сколь­ко се­кунд в ту­чах пы­ли, скрыв­шей обо­их, ос­та­но­вил­ся воз­ле ве­ло­си­пе­ди­с­та.

Ког­да осе­ла пыль, мы уви­де­ли, что ве­ло­си­пе­дист сто­ит воз­ле ав­то­ин­спек­то­ра, хо­тя в то же вре­мя про­дол­жа­ет си­деть в сед­ле, толь­ко про­тя­нул к зем­ле од­ну но­гу.

По ли­цу Бо­га­то­го Порт­но­го бы­ло вид­но, что са­ма по­за ве­ло­си­пе­ди­с­та ему не нра­вит­ся. Не то что­бы ав­то­ин­спек­тор обе­щал на­ехать на не­го, но, вид­но, обе­щал пу­га­нуть уп­рям­ца как сле­ду­ет, да, вид­но, что-то не так по­лу­чи­лось.

Они раз­го­ва­ри­ва­ли, как рав­ный с рав­ным, и да­же оба си­де­ли в сво­их сед­лах. И толь­ко ве­ло­си­пе­дист что-то го­во­рил, до­воль­но не­за­ви­си­мо ки­вая го­ло­вой в сто­ро­ну ре­чуш­ки.

По­сте­пен­но их ок­ру­жи­ли муж­чи­ны с на­шей ули­цы, в том чис­ле и Али­хан. Как во­дит­ся в та­ких слу­ча­ях, они их слу­ша­ли с важ­ным ви­дом, а ино­гда и са­ми что-то встав­ля­ли. Оник объ­ез­жал всю эту груп­пу на сво­ем ве­ло­си­пе­де, на хо­ду при­слу­ши­ва­ясь к то­му, что они го­во­ри­ли. Бо­га­тый Порт­ной к ним так и не по­до­шел, а ос­та­но­вил­ся по­бли­зо­с­ти, как не слиш­ком за­ин­те­ре­со­ван­ный, но все же лю­бо­пыт­ст­ву­ю­щий че­ло­век. Вре­мя от вре­ме­ни он, не слиш­ком улав­ли­вая те­че­нье раз­го­во­ра, встав­лял­ся од­ной и той же фра­зой:

— Нет, ес­ли для де­тей не вред­но, по­жа­луй­ста...

На­ко­нец, ве­ло­си­пе­дист от­толк­нул­ся но­гой и по­ехал к сво­ей ка­на­ве. Ав­то­ин­спек­тор, про­дол­жая дер­жать­ся за руль, кру­то обер­нул­ся, то ли ста­ра­ясь раз­гля­деть, есть ли у не­го но­мер под сед­лом, то ли ему то­же бы­ло ин­те­рес­но, как этот уп­ря­мец до­ез­жа­ет до са­мо­го спу­с­ка. Тут Бо­га­тый Порт­ной по­до­шел к ав­то­ин­спек­то­ру. Ко­вы­ряя спич­кой в зу­бах, он то­же по­смо­т­рел вслед ве­ло­си­пе­ди­с­ту ка­ким-то пу­с­ту­ю­щим взгля­дом.

Ког­да тот скрыл­ся, Бо­га­тый Порт­ной, про­дол­жая ко­вы­рять спич­кой в зу­бах, по­смо­т­рел на ав­то­ин­спек­то­ра сво­им пу­с­ту­ю­щим взгля­дом. Бы­ло по­хо­же, что этим ко­вы­ря­ни­ем он на­по­ми­на­ет ку­на­ку о дол­гом обе­де.

— Име­ет пра­во, — ска­зал ав­то­ин­спек­тор, взгля­нув на Бо­га­то­го Порт­но­го. Ка­за­лось, он смут­но уга­ды­ва­ет на­мек и сам изум­ля­ет­ся сво­ей до­гад­ке.

— Нет, ес­ли де­тям не вред­но, по­жа­луй­ста, — хо­лод­но по­вто­рил Бо­га­тый Порт­ной, про­дол­жая за­дум­чи­во ко­вы­рять­ся в зу­бах. Воз­мож­но, те­перь это оз­на­ча­ло, что хо­тя дол­гие обе­ды в его до­ме не от­ме­ня­ют­ся, но спи­сок при­гла­шен­ных лиц под­верг­нет­ся же­с­то­ко­му пе­ре­смо­т­ру.

Ав­то­ин­спек­тор дал газ и уе­хал. На об­рат­ном пу­ти Али­хан рас­ска­зы­вал, как этот ве­ло­си­пе­дист здесь по­явил­ся. Ока­зы­ва­ет­ся, он жи­вет над на­шей ре­чуш­кой у са­мо­го вы­ез­да, на па­рал­лель­ной ули­це. Там поч­ти та­кой же мост и поч­ти та­кой же спуск. По­сле бур­ных дож­дей воз­ле его до­ма слу­чил­ся опол­зень, и вы­ход на шос­се был раз­ру­шен. Вот он и из­брал этот путь на ра­бо­ту че­рез на­шу ули­цу.

— Хо­ро­шо, — пе­ре­бил его Бо­га­тый Порт­ной, — а мой дар­мо­ед что го­во­рит?

— Он го­во­рит, — от­ве­тил Али­хан ми­ро­лю­би­во, — им про опол­зень все из­ве­ст­но, и они его по­чи­нят.

Ря­дом с вы­со­ким су­ту­ло­ва­тым Али­ха­ном, оп­рят­но сдер­жи­ва­ю­щим тор­же­ст­во, ма­лень­кий Бо­га­тый Порт­ной шел, слег­ка при­хра­мы­вая. Так, при­хра­мы­вая, бы­ва­ло, по­ки­да­ли по­ле на­ши фут­бо­ли­с­ты по­сле оче­ред­но­го про­иг­ры­ша.

— А за­чем он до са­мо­го края до­ез­жал? — кив­нул Бо­га­тый Порт­ной на ре­чуш­ку.

— Это, го­во­рит, мое де­ло, имею пол­ное пра­во, по­то­му что ра­бо­чий кож­за­во­да.

— А, — ска­зал Бо­га­тый Порт­ной, до­га­ды­ва­ясь, — что хо­тят, то и де­ла­ют.

— Да, — ска­зал Али­хан, — хо­зя­ин...

Бо­га­тый Порт­ной под­нял­ся к се­бе, а Али­хан еще не­мно­го по­сто­ял у ка­лит­ки, сле­дя за со­бой, что­бы не дать про­рвать­ся ли­ко­ва­нию. И вдруг Бо­га­тый Порт­ной по­явил­ся на бал­ко­не.

— Али­хан, — скло­нил­ся он над пе­ри­ла­ми.

— Что? — жи­во от­клик­нул­ся Али­хан. На­вер­ное, он ре­шил, что Бо­га­тый Порт­ной зо­вет его по­иг­рать в нар­ды.

— Все же ко­ро­ви­ну го­ло­ву он на бой­не взял, — ска­зал Бо­га­тый Порт­ной.

— При чем?.. — вздрог­нул Али­хан от не­о­жи­дан­но­с­ти.

— При том, что кож­за­вод на­хо­дит­ся ря­дом с бой­ней, Али­хан, — ска­зал Бо­га­тый Порт­ной и бы­с­т­ро по­ки­нул бал­кон, так что Али­хан толь­ко и ус­пел под­нять свои круг­лые бро­ви над круг­лы­ми гла­за­ми.

Кож­за­вод был и в са­мом де­ле рас­по­ло­жен ря­дом с бой­ней (он и сей­час там), и, ве­ро­ят­ней все­го, этот па­рень там и ку­пил ко­ро­вью го­ло­ву. Ска­зав, где ра­бо­та­ет этот па­рень, Али­хан в сущ­но­с­ти сде­лал сла­бый ход, ко­то­рым вос­поль­зо­вал­ся Бо­га­тый Порт­ной.

Не знаю, как в дру­гих кра­ях, но у нас ав­то­ин­спек­тор слов на ве­тер не бро­са­ет. Че­рез не­де­лю уп­ря­мый ве­ло­си­пе­дист пе­ре­стал по­яв­лять­ся на на­шей ули­це. Вид­но, до­ро­гу и в са­мом де­ле при­ве­ли в по­ря­док.

Воз­гла­са­ми: «Едет! Едет!» — на­шим ре­бя­там па­ру раз уда­лось за­ста­вить Бо­га­то­го Порт­но­го вы­бе­жать на бал­кон, но по­том ре­флекс этот бы­с­т­ро от­ра­бо­тал­ся, да и сам Бо­га­тый Порт­ной вско­ре пе­ре­ехал на свой уча­с­ток и боль­ше в на­шем до­ме на мо­ей па­мя­ти не по­яв­лял­ся.

Те­туш­ка моя вре­мя от вре­ме­ни, при­мер­но раз или два в год, хо­ди­ла в гос­ти к Бо­га­то­му Порт­но­му. Каж­дый раз она от­ту­да при­но­си­ла уди­ви­тель­ные но­во­сти. Боль­ше все­го по­ра­зи­ло ее во­об­ра­же­ние, что Бо­га­тый Порт­ной от­вел во­ду от ре­чуш­ки на свой уча­с­ток, где вы­рыл не­боль­шой бас­сейн.

— В бас­сей­не ут­ки пла­ва­ют, в бе­сед­ке ска­мей­ка сто­ит, — со­кру­шен­но рас­ска­зы­ва­ла она каж­дый раз, воз­вра­ща­ясь от­ту­да.

— Ну и что? — ска­зал мой стар­ший брат, ког­да она впер­вые об этом за­го­во­ри­ла. — В бе­сед­ке все­гда ска­мей­ка сто­ит.

— Ду­рач­ки вы мои, ду­рач­ки, — пе­чаль­но по­ка­ча­ла те­туш­ка го­ло­вой, как бы ста­ра­ясь вну­шить, что де­ло не в са­мой бе­сед­ке, а в том, что она на­гляд­ное зве­но в гар­мо­нич­ной си­с­те­ме, со­здан­ной ру­ка­ми Бо­га­то­го Порт­но­го.

В кон­це кон­цов, эта ее фра­за пре­вра­ти­лась для нас в сим­вол глу­по­ва­той бла­го­при­стой­но­с­ти и во­об­ще вся­кой ли­пы.

— В бас­сей­не ут­ки пла­ва­ют, — го­во­ри­ли мы, и сра­зу же ста­но­ви­лось яс­но, что это за ки­но­фильм, что это за книж­ка или что это за обе­ща­ния.

— Смей­тесь, ду­рач­ки, — пе­чаль­но от­зы­ва­лась те­туш­ка, хо­тя са­ма бы­ла че­ло­ве­ком уди­ви­тель­но лег­ко­мыс­лен­ным и в то же вре­мя очень впе­чат­ли­тель­ным. Как че­ло­век лег­ко­мыс­лен­ный, она за­бы­ва­ла, что са­ма да­ле­ка от иде­а­лов Бо­га­то­го Порт­но­го, но, как че­ло­век впе­чат­ли­тель­ный, она, по­бы­вав у не­го на уча­ст­ке, вос­пла­ме­ня­лась кра­си­вым ре­зуль­та­том его идей, ста­ра­ясь и нас вос­пла­ме­нить сво­и­ми вос­тор­га­ми.

 

***

 

На этом я вре­мен­но пре­ры­ваю жиз­не­опи­са­ние Бо­га­то­го Порт­но­го с тем, что­бы рас­ска­зать не­сколь­ко слу­ча­ев из бо­лее бур­ной и по­то­му ме­нее бла­го­че­с­ти­вой жиз­ни хи­ро­ман­та.

Во вре­мя вой­ны, ког­да на­ча­лись бом­беж­ки на­ше­го го­ро­да, в сущ­но­с­ти, бом­би­ли все­го два ра­за, пе­ще­ра хи­ро­ман­та бы­ла пре­вра­ще­на в бом­бо­убе­жи­ще. К это­му вре­ме­ни на го­ре по­бли­зо­с­ти от пе­ще­ры по­на­ст­ро­и­ли де­сят­ка два до­мов, в ре­зуль­та­те здесь об­ра­зо­вал­ся не­боль­шой при­го­род­ный по­се­лок. К вла­дель­цам этих до­мов под­се­ля­лись бе­жен­цы, так что лю­дей хва­та­ло.

Вто­рая ста­лак­ти­то­вая пе­ще­ра бы­ла рас­по­ло­же­на по­вы­ше, но ка­раб­кать­ся ту­да бы­ло да­ле­ко­ва­то. К то­му же она бы­ла не слиш­ком удоб­на, по­то­му что ко­ри­дор ее ме­т­ров че­рез де­сять от вхо­да кру­то опу­с­кал­ся вниз, и впо­пы­хах там лег­ко мож­но бы­ло со­рвать­ся и про­ло­мить го­ло­ву без вся­кой бом­бы.

В пер­вое вре­мя, го­во­рят, хи­ро­мант имен­но ту­да и гнал всех, кто пы­тал­ся ук­рыть­ся в его пе­ще­ре, но по­том по­че­му-то лег­ко при­ми­рил­ся с этим, и ког­да по­сле тре­во­ги лю­ди рас­хо­ди­лись по до­мам, он им го­во­рил:

— Чуть что, бе­ги­те сю­да, не стес­няй­тесь...

Го­во­рят, осо­бен­но в пер­вое вре­мя ту­да на­би­ва­лось черт-те сколь­ко лю­дей. К то­му же они по не­о­пыт­но­с­ти та­щи­ли с со­бой все, что мог­ли уне­с­ти из до­му, а уне­с­ти они пы­та­лись все. Так что де­ти хи­ро­ман­та, поль­зу­ясь све­то­ма­с­ки­ров­кой, а точ­нее, пол­ным от­сут­ст­ви­ем све­та, па­ни­кой, ко­то­рую на­го­нял ос­лик, за­гнан­ный сю­да же и ша­ра­ха­ю­щий­ся по­сле каж­до­го зал­па зе­нит­ки,— од­ним сло­вом, поль­зу­ясь всей этой ва­ви­лон­ской бес­тол­ков­щи­ной, де­ти хи­ро­ман­та пол­за­ли по пе­ре­пу­ган­ным лю­дям и при этом не­ред­ко впол­за­ли в их уз­лы, че­мо­да­ны и да­же кар­ма­ны, го­во­рят.

Го­во­рят, один бе­же­нец, вый­дя из пе­ще­ры по­сле тре­во­ги с ос­но­ва­тель­но по­лег­чав­шим че­мо­да­ном, — уж не знаю, что там ле­жа­ло? — вос­клик­нул:

— Луч­ше б я под бом­беж­ку по­пал!

Поз­же лю­ди пе­ре­ста­ли та­с­кать свой скарб, но все-та­ки бе­гать ту­да про­дол­жа­ли, по­то­му что не­мец­кие са­мо­ле­ты все­гда встре­ча­лись та­ким друж­ным зе­нит­ным ог­нем, что лю­ди не без ос­но­ва­ния по­ла­га­ли, что лет­чи­ки с пе­ре­пу­гу как раз и уго­дят бом­бой на эту ок­ра­и­ну.

Вско­ре жен­щи­ны по­сел­ка ста­ли за­ме­чать, что их муж­чи­ны, как толь­ко объ­яв­ля­ет­ся тре­во­га, об­го­няя друг дру­га и ос­тав­ляя да­ле­ко по­за­ди свои се­мей­ст­ва, пер­вы­ми вбе­га­ют в пе­ще­ру.

По­том ста­ли за­ме­чать, что по­сле от­боя они, эти хра­б­ре­цы, вы­хо­дят из пе­ще­ры ка­ки­ми-то ве­се­лы­ми, как бы слег­ка обал­дев­ши­ми от стра­ха или еще че­го-то там.

Но тут воз­ник­шие бы­ло по­до­зре­ния рас­се­ял один эва­ку­и­ро­ван­ный ин­тел­ли­гент, ко­то­рый, то­же весь­ма бо­д­ро и то­же об­го­няя свое се­мей­ст­во, бе­гал в пе­ще­ру. Он объ­яс­нил, что та­кое со­сто­я­ние не­ко­то­ро­го вы­нуж­ден­но­го ве­се­лья по­сле пре­бы­ва­ния в пе­ще­ре вы­зы­ва­ет­ся так на­зы­ва­е­мым озон­ным опь­я­не­ни­ем. По­че­му это озон­ное или се­зон­ное, как его пе­ре­кре­с­ти­ли, опь­я­не­ние дей­ст­ву­ет толь­ко на муж­чин, он не стал объ­яс­нять.

Поз­же, ког­да не­ко­то­рые муж­чи­ны и по­сле от­боя ста­ра­лись за­дер­жать­ся в пе­ще­ре, яро­ст­но до­ка­зы­вая, что не­мец­кие са­мо­ле­ты мо­гут вер­нуть­ся, а дру­гие ста­ли ту­да бе­гать и без вся­кой тре­во­ги, средь бе­ла дня, пер­во­на­чаль­ные по­до­зре­ния сно­ва всплы­ли и да­же пол­но­стью оп­рав­да­лись.

Ко­ро­че, вы­яс­ни­лось, что хи­ро­мант во вре­мя тре­во­ги, поль­зу­ясь тем­но­той и во­об­ще бом­бо­фо­би­ей, до­воль­но про­сти­тель­ной для во­ен­но­го вре­ме­ни, спа­и­ва­ет ос­тат­ки, и без то­го до­воль­но жал­кие, по­сел­ко­вых муж­чин. Уч­тем, что луч­шие из них в это вре­мя бы­ли там, где по­ло­же­но быть луч­шим, — на фрон­те.

К это­му вре­ме­ни хи­ро­мант при­спо­со­бил­ся гнать са­мо­гон из под­нож­но­го ас­сор­ти, ку­да вхо­ди­ли: бу­зи­на, кра­пи­ва, ика­ла, кис­ли­цы и все, что мож­но бы­ло на­тру­сить в ок­ре­ст­ных са­дах. Са­мо­гон­ный ап­па­рат сто­ял в глу­би­не пе­ще­ры и в се­зон ра­бо­тал поч­ти круг­ло­су­точ­но, как ма­лень­кий во­ен­ный за­вод.

Ра­зу­ме­ет­ся, пла­ту за это удо­воль­ст­вие он по­вы­шал со­от­вет­ст­вен­но ка­та­ст­ро­фич­но­с­ти мо­мен­та, мо­жет быть, да­же с уче­том свое­вре­мен­ной до­став­ки, хо­тя до­став­лять бы­ло не­от­ку­да, ибо за­па­сы хра­ни­лись тут же, в од­ном из ес­те­ст­вен­ных тай­ни­ков пе­ще­ры.

Но глав­ное, что хи­т­рец, под­но­ся сво­им ис­пу­ган­ным кли­ен­там круж­ку с са­мо­го­ном, тут же да­вал на за­ку­с­ку ла­в­ро­вый ли­с­тик, бла­го оди­чав­ших ла­в­ро­вых де­ре­вь­ев на этой го­ре рос­ло не­ма­ло. А ла­в­ро­вый лист, как из­ве­ст­но, от­би­ва­ет вся­кие низ­мен­ные си­вуш­ные за­па­хи, ос­тав­ляя один свой воз­вы­шен­ный древ­не­гре­че­с­кий за­пах. Так что муж­чи­ны это­го по­сел­ка вы­хо­ди­ли из пе­ще­ры, увен­чан­ные хоть и не ла­в­ро­вым вен­ком, но все же ла­в­ро­вым за­па­хом. В этом по­лу­бла­жен­ном со­сто­я­нии они впол­не без­на­ка­зан­но хо­ди­ли по на­ше­му при­го­род­но­му Олим­пу, мо­жет быть, толь­ко тем и от­ли­ча­ясь от оби­та­те­лей то­го древ­не­го Олим­па, что по­ход­ке их не­до­ста­ва­ло не­ко­то­рой ве­ли­ча­вой твер­до­с­ти.

В кон­це кон­цов, как и все хи­т­ре­цы, хи­ро­мант по­го­рел на сво­ей хи­т­ро­с­ти. Од­на жен­щи­на во вре­мя оче­ред­но­го пре­бы­ва­ния в бом­бо­убе­жи­ще, ви­ди­мо ре­шив в тем­но­те сле­дить за сво­им му­жем, вы­хва­ти­ла круж­ку из его ру­ки, ко­то­рую под­су­нул ему хи­ро­мант. Вер­нее, слу­чи­лось так, что круж­ку-то он су­мел су­нуть ее зло­по­луч­но­му му­жу, а ла­в­ро­вый ли­с­тик по­дал ей по ошиб­ке.

Дей­ст­во­вал он все же в тем­но­те, и нель­зя ска­зать, что дви­же­ния его от­ли­ча­лись бе­зу­ко­риз­нен­ной точ­но­с­тью, ибо се­бя во вре­мя ра­бо­ты он, ко­неч­но, то­же не об­но­сил, хо­тя сам ла­в­ро­вым ли­с­том и не за­ку­сы­вал. Не ис­клю­че­но, что ска­зал­ся его дол­го­лет­ний ре­флекс хи­ро­ман­та и он, за­быв­шись, по­тя­нул­ся к жен­ской ла­до­ни. Од­ним сло­вом, как и вся­кий че­ло­век, хи­ро­мант мог оши­бить­ся, и я, ни­сколь­ко не пы­та­ясь его оп­рав­дать, про­сто хо­чу по­нять, как это слу­чи­лось.

Ста­ло быть, жен­щи­на до­га­да­лась, в чем де­ло, и, про­дол­жая дер­жать в од­ной ру­ке этот ла­в­ро­вый лист, дру­гой вы­рва­ла круж­ку из рук сво­е­го му­жа. Бал­бес, вме­с­то то­го что­бы сра­зу вы­пить, мед­лил, все еще до­жи­да­ясь ла­в­ро­во­го ли­с­та, слов­но на­хо­дил­ся не в пе­ще­ре во вре­мя тре­во­ги, а где-ни­будь в до­во­ен­ной за­ку­соч­ной.

Вы­рвав круж­ку, жен­щи­на мол­ча плес­ну­ла ее на бо­ро­ду хи­ро­ман­та, мо­жет быть слег­ка све­тя­щу­ю­ся в тем­но­те, по­то­му что, по уве­ре­нию оче­вид­цев, хи­ро­мант не сра­зу ей от­ве­тил, а сна­ча­ла (веч­но у нас пре­уве­ли­чи­ва­ют!) су­нул бо­ро­ду в рот и стал ее об­са­сы­вать.

Плес­нув из круж­ки, жен­щи­на эта, го­во­рят, обер­ну­лась к му­жу и, ты­ча ему в ли­цо ла­в­ро­вый лист, ска­за­ла с не­слы­хан­ным ехид­ст­вом:

— Жуй, дет­ка, жуй!

Воз­му­щен­ный муж по­пы­тал­ся ей объ­яс­нить, что он ни­че­го же­вать не со­би­ра­ет­ся, что он толь­ко по­про­сил на­пить­ся и хи­ро­мант ему при­нес во­ды, а те­перь он не по­ни­ма­ет, что здесь про­ис­хо­дит.

Но тут, го­во­рят, хи­ро­мант до­со­сал свою бо­ро­ду и стал вы­го­нять ее из пе­ще­ры. Та с кри­ком, об­ра­ща­ясь к дру­гим жен­щи­нам, на­ча­ла ра­зоб­ла­чать хи­ро­ман­та, од­но­вре­мен­но не да­вая се­бя вы­толк­нуть из пе­ще­ры, и в этой ло­каль­ной ча­с­ти сво­ей борь­бы бы­ла ре­ши­тель­но под­дер­жа­на соб­ст­вен­ным му­жем.

— Ру­гать ру­гай, а гнать не име­ешь пра­ва, — го­во­рил он хи­ро­ман­ту, слег­ка при­дер­жи­вая же­ну.

Но тут вме­ша­лись ос­таль­ные жен­щи­ны, и в пе­ще­ре под гром зе­ни­ток раз­ра­зил­ся бед­лам, ко­то­рый еще мог при­тих­нуть вме­с­те с зе­нит­ка­ми или да­же рань­ше, да бе­да в том, что в са­мый раз­гар его один из вол­чат хи­ро­ман­та под­полз к этой жен­щи­не и су­нул ей за па­зу­ху ле­ту­чую мышь.

Тут она из­да­ла вопль та­кой си­лы — жен­щи­на, ра­зу­ме­ет­ся, а не ле­ту­чая мышь, — что не­ко­то­рые ок­ре­ст­ные жи­те­ли, те, что не поль­зо­ва­лись пе­ще­рой, ре­ши­ли, что в пе­ще­ре об­ва­лил­ся свод, и, ра­ду­ясь за се­бя, скор­бе­ли за не­сча­ст­ных. Дру­гие ре­ши­ли, что се­мер­ка ры­же­го­ло­вых на­бро­си­лась на од­ну из жен­щин с ка­кой-то не­яс­ной, но, во вся­ком слу­чае, не­хо­ро­шей це­лью.

Го­во­рят, вопль этот был ус­лы­шан и в до­ме Бо­га­то­го Порт­но­го, ко­то­рый к это­му вре­ме­ни пе­ре­се­лил­ся на свой уча­с­ток, рас­по­ло­жен­ный под го­рой.

— Ког­да Лот­кин свою же­ну ре­зал, и то она так не кри­ча­ла, — го­во­рил он впос­лед­ст­вии про этот вопль, хо­тя, как бы­ло из­ве­ст­но на на­шей ули­це, же­на Лот­ки­на во­об­ще не кри­ча­ла в ту тра­ги­че­с­кую ночь. Но тут об этом не зна­ли, и по­пра­вить его бы­ло не­ко­му. Впро­чем, и на на­шей ули­це его ни­кто не по­прав­лял, кро­ме бед­ня­ги Али­ха­на. А что он мог один?

И вот эта жен­щи­на с во­плем вы­бе­жа­ла из пе­ще­ры и, про­дол­жая во­пить, слов­но за па­зу­хой у нее ле­жал ку­сок го­ря­щей пак­ли, бе­жа­ла по скло­ну в сто­ро­ну сво­е­го до­ма.

Го­во­рят, ког­да ее пой­ма­ли и вы­та­щи­ли из-за па­зу­хи ле­ту­чую мышь, та бы­ла мерт­ва. Го­во­рят, они, эти ле­ту­чие мы­ши, да­ле­ко не вся­кие зву­ки вы­дер­жи­ва­ют. Вро­де бы у них ап­па­рат вос­при­я­тия зву­ков до то­го неж­ный, что они уми­ра­ют, ког­да в воз­ду­хе по­яв­ля­ют­ся ду­ше­раз­ди­ра­ю­щие ви­б­ра­ции. Не уди­ви­тель­но, что у не­ко­то­рых лю­дей то­же на­блю­да­ет­ся из­лиш­няя из­не­жен­ность слу­хо­во­го ап­па­ра­та.

 

***

 

Од­наж­ды я сам был сви­де­те­лем та­кой кар­ти­ны. В ка­би­нет уч­реж­де­ния, где ра­бо­тал один мой зна­ко­мый, лю­би­мец муз, при­от­кры­лась дверь, всу­ну­лась го­ло­ва на­чаль­ни­ка и вы­бро­си­ла из се­бя до­воль­но длин­ную струю не слиш­ком пе­чат­ных вы­ра­же­ний. И вдруг на гла­зах у нас, по­сто­рон­них лю­дей, как толь­ко струя эта кос­ну­лась чут­ко­го уха со­труд­ни­ка, он стал осе­дать на сво­ем сту­ле. Го­ло­ва его кра­си­во по­ник­ла, а гла­за при­кры­лись ве­ка­ми. В сущ­но­с­ти, он по­те­рял со­зна­ние в са­мом на­ча­ле струи, так что ос­нов­ная часть ее вы­ли­лась да­ром, он ее уже не вос­при­ни­мал, ес­ли не счи­тать нас, по­сто­рон­них по­се­ти­те­лей, ко­то­рых она, струя эта, об­рыз­га­ла, мож­но ска­зать, про­фи­лак­ти­че­с­ки.

Ког­да мы на­ше­го дру­га при­ве­ли в чув­ст­во, он улыб­нул­ся сла­бой улыб­кой и про­шеп­тал, по­ка­зы­вая на ухо:

— Не мо­гу при­вык­нуть...

А ведь на вид де­ти­на был дай Бог. Но слух не при­спо­соб­лен. Вер­нее, при­спо­соб­лен для му­зы­ки выс­ших сфер, а для ма­то­вой си­ту­а­ции не при­спо­соб­лен.

Кста­ти, нель­зя ска­зать, что проф­ком уч­реж­де­ния, о ко­то­ром идет речь, про­шел ми­мо это­го слу­чая. На оче­ред­ном со­бра­нии на­чаль­ни­ку сде­ла­ли се­рь­ез­ное вну­ше­ние за то, что он не­по­треб­ны­ми сло­ва­ми об­щал­ся с под­чи­нен­ны­ми при по­сто­рон­них.

На­чаль­ник при­нял­ся оп­рав­ды­вать­ся, ука­зы­вая на то, что он по­сто­рон­них не за­ме­тил, что он толь­ко при­от­крыл дверь, тем са­мым при­крыв по­сто­рон­них, что, кста­ти, с пе­чаль­ным бла­го­род­ст­вом под­твер­дил и по­ст­ра­дав­ший.

Но тут на­чаль­ни­ку впол­не ре­зон­но за­ме­ти­ли, что в том-то и бе­да, что сна­ча­ла на­до бы­ло вой­ти, поз­до­ро­вать­ся, а по­том уже де­ло го­во­рить. Ну хо­ро­шо, ска­за­ли ему, на этот раз по­сто­рон­ние ока­за­лись сво­и­ми, но бы­ва­ет, что в ка­би­не­те мо­гут ока­зать­ся чу­жие по­сто­рон­ние, ска­жем, ино­ст­ран­цы в по­ряд­ке куль­тур­но­го об­ме­на... Тог­да что? На­кла­доч­ка?!

Но тут на­чаль­ник по­пы­тал­ся оп­рав­дать­ся, го­во­ря, что на­кла­доч­ка ни­как не мо­жет по­лу­чить­ся, по­то­му что ес­ли ино­ст­ра­нец и за­бре­дет в уч­реж­де­ние в по­ряд­ке куль­тур­но­го об­ме­на, то он пря­мо по­па­да­ет к не­му в ка­би­нет, и он уже сам его во­дит по дру­гим ме­с­там и рас­ска­зы­ва­ет что-ни­будь об­ще­до­с­туп­ное, а про де­ло не го­во­рит. А ес­ли не­на­ро­ком и со­рвет­ся с губ ка­кое-ни­будь слов­цо, то пе­ре­вод­чик на то и пе­ре­вод­чик, что­бы при­дать ему лег­кое ино­ст­ран­ное зву­ча­ние.

Не знаю, чем у них там за­кон­чи­лось со­бра­ние, но знаю од­но, что ког­да я в сле­ду­ю­щий раз по­се­тил это уч­реж­де­ние, там две­ри во всех ка­би­не­тах бы­ли пе­ре­ве­ше­ны в об­рат­ном по­ряд­ке. Мо­жет, это слу­чай­ность, как и то, что те­перь, при­от­кры­вая дверь, мож­но бы­ло од­ним взгля­дом ох­ва­тить вну­т­рен­нюю жизнь ка­би­не­та и уже в за­ви­си­мо­с­ти от это­го пря­мо с по­ро­га из­ла­гать свои на­ки­пев­шие мыс­ли.

 

***

 

Од­ним сло­вом, по­сле это­го скан­да­ла, я имею в ви­ду пе­ще­ру, жен­щи­ны по­сел­ка во гла­ве с по­ст­ра­дав­шей по­ш­ли жа­ло­вать­ся в рай­со­вет, же­лая вы­се­лить хи­ро­ман­та из пе­ще­ры. Са­мое уди­ви­тель­ное, что муж ее, при­няв при­стой­ный вид, вме­с­те с ни­ми от­пра­вил­ся ту­да же.

Там он рас­ска­зал о том, как по­сте­пен­но хи­ро­мант втя­ги­вал его в свои ал­ко­голь­ные се­ти, как он сна­ча­ла не хо­тел пить, но тот его ко­вар­но уве­рял, что са­мо­гон сни­ма­ет страх пе­ред бом­ба­ми, что спер­ва так оно и бы­ло, а по­том он уже при­вык.

Ко все­му это­му он еще при­плел, что же­на его от­ча­с­ти обес­че­ще­на при­кос­но­ве­ни­ем ле­ту­чей мы­ши и что те­перь, как толь­ко он хо­чет ее об­нять, он вспо­ми­на­ет ле­ту­чую мышь, и у не­го объ­я­тия не­ред­ко по­ви­са­ют в воз­ду­хе.

Тут, го­во­рят, то­ва­рищ из рай­со­ве­та мах­нул на не­го ру­кой и стал слу­шать ос­таль­ных де­ле­га­тов. Жа­ло­бы в ос­нов­ном сво­ди­лись к то­му, что хи­ро­мант со сво­и­ми де­ть­ми ме­ша­ет жи­те­лям по­сел­ка куль­тур­но пе­ре­ждать бом­беж­ку. Как во­дит­ся в та­ких слу­ча­ях, вспом­ни­ли все, что бы­ло и не бы­ло.

Так, мно­гие го­во­ри­ли, что у них в по­сел­ке ис­че­за­ют ку­ры и что, ско­рее все­го, это де­ло рук хи­ро­ман­та.

Хи­ро­мант не от­ри­цал, что он да­вал ино­гда кое-ко­му па­ру глот­ков са­мо­го­на. Но ко­му? Толь­ко тем, кто сво­им трус­ли­вым по­ве­де­ни­ем спо­соб­ст­во­вал лож­ным слу­хам. Что ка­са­ет­ся кур, то тут он ска­зал, что ни­ког­да так низ­ко не опу­с­кал­ся, что­бы во­ро­вать кур, и дал че­ст­ное сло­во дво­ря­ни­на, что это­го ни­ког­да не бы­ло. На это че­ст­ное сло­во дво­ря­ни­на то­ва­рищ из рай­со­ве­та не об­ра­тил ни ма­лей­ше­го вни­ма­ния, но об­ра­тил вни­ма­ние на то, что нет до­ка­за­тельств.

В кон­це кон­цов, учи­ты­вая боль­шое ко­ли­че­ст­во де­тей хи­ро­ман­та и что же­на его поч­ти мать-ге­ро­и­ня, то­ва­рищ из рай­со­ве­та при­нял до­воль­но гу­ман­ное ре­ше­ние.

По окон­ча­тель­но­му по­ста­нов­ле­нию рай­со­ве­та по­ла­га­лось вы­се­лить хи­ро­ман­та с се­мь­ей из ниж­ней ста­лак­ти­то­вой пе­ще­ры, пре­вра­тив ее в бом­бо­убе­жи­ще, и все­лить в верх­нюю ста­лак­ти­то­вую пе­ще­ру. При этом рай­со­вет обя­зал­ся кир­пич­ной клад­кой ого­ро­дить кру­той спуск к пе­ще­ре вви­ду мно­го­чис­лен­но­с­ти его не­о­буз­дан­ных де­тей и воз­мож­но­с­ти не­сча­ст­но­го слу­чая.

— Ска­жи спа­си­бо де­тям, — ска­зал ему то­ва­рищ из рай­со­ве­та. — Со­вет­ская власть да­же из тво­ей ры­жей ко­ман­ды сде­ла­ет на­сто­я­щих лю­дей.

— Дай Бог, — сми­рен­но со­гла­сил­ся хи­ро­мант.

Та­ким об­ра­зом, рай­со­вет ос­та­вил хи­ро­ман­та с его се­мь­ей в ниж­ней ста­лак­ти­то­вой пе­ще­ре впредь до кир­пич­ной клад­ки в верх­ней. Ре­ше­ние это ока­за­лось вы­год­ным хи­ро­ман­ту и ста­ви­ло про­тив­ни­ков в до­воль­но за­труд­ни­тель­ные ус­ло­вия, осо­бен­но муж­чин, при­вык­ших взба­д­ри­вать­ся. Те­перь, го­во­рят, хи­ро­мант во вре­мя тре­во­ги ус­т­ра­и­вал­ся на­про­тив той зло­по­луч­ной па­роч­ки и, звя­кая бу­тыл­кой, на­ли­вал се­бе в круж­ку сколь­ко хо­тел, при этом дол­го раз­го­ва­ри­вал с на­пит­ком, ду­ра­ш­ли­во уко­ряя его за со­вра­ще­ние не­стой­ких муж­чин. По­сле это­го он вли­вал его в свое кло­ко­чу­щее гор­ло. Не­ве­зу­чий муж этой жен­щи­ны, как и все дру­гие муж­чи­ны, мол­ча сно­сил эту изо­щ­рен­ную пыт­ку. Но же­на его не вы­дер­жи­ва­ла.

— Ов­ца, — об­ра­ща­лась она в тем­но­те к сво­е­му му­жу, — ска­жи ему, что те­бе про­тив­но смо­т­реть!

— Мне про­тив­но смо­т­реть, — по­вто­рял муж, не сво­дя за­ча­ро­ван­но­го взгля­да с тем­но­го си­лу­э­та со­вра­ти­те­ля.

В кон­це кон­цов, че­рез не­ко­то­рое вре­мя часть жа­лоб­щи­ков дрог­ну­ла и па­ла к но­гам хи­ро­ман­та, по­сле че­го он во­зоб­но­вил снаб­же­ние их бо­д­ря­щим на­пит­ком. Дру­гая часть под вли­я­ни­ем жен и соб­ст­вен­ной за­ви­с­ти к из­мен­ни­кам до то­го оже­с­то­чи­лась, что ре­ши­ла в верх­ней пе­ще­ре по­ста­вить кир­пич­ную клад­ку, не до­жи­да­ясь рай­со­ве­та, за соб­ст­вен­ный счет. Не­из­ве­ст­но, чем бы это все кон­чи­лось, ес­ли бы не гря­нул сча­ст­ли­вый слу­чай, ко­то­рый сде­лал хи­ро­ман­та не­до­ся­га­е­мым для ок­ру­жа­ю­щих.

Как раз в один из этих дней в го­рах срав­ни­тель­но не­да­ле­ко от на­ше­го го­ро­да вы­бро­си­лись на па­ра­шю­тах из под­би­то­го «юн­кер­са» два не­мец­ких лет­чи­ка.

Кста­ти, жи­те­ли на­ше­го го­ро­да дол­гие го­ды ут­верж­да­ли и, ка­жет­ся, до сих пор ут­верж­да­ют, что са­мо­лет под­би­ли имен­но на­ши зе­нит­чи­ки. При всем мо­ем ува­же­нии к на­шим ста­ро­жи­лам дол­жен ска­зать, что это ма­ло­ве­ро­ят­но. Да­же нам, тог­даш­ним маль­чиш­кам, бы­ло яс­но, что са­мо­лет, упав­ший не­да­ле­ко от го­ро­да, хоть и в го­рах, ни­как не мог быть под­би­тым над го­ро­дом, по­то­му что са­мо­ле­ты эти все­гда про­ле­та­ли очень вы­со­ко. Так что под­би­ли его, ско­рее все­го, где-то над Ба­ту­мом или над Га­г­ра­ми в край­нем слу­чае, но ни­как не над на­шим го­ро­дом.

Прав­да, в те вре­ме­на слу­хи эти вви­ду их по­лез­но­го воз­дей­ст­вия на жи­те­лей го­ро­да не оп­ро­вер­га­лись, хо­тя офи­ци­аль­но, ска­жем, че­рез га­зе­ту или ра­дио, и не под­тверж­да­лись ни­как.

На­пав на след этих лет­чи­ков, бой­цы ис­тре­би­тель­но­го ба­та­ль­о­на гна­лись за ни­ми це­лую ночь и в кон­це кон­цов до то­го их за­пу­та­ли, что они не на­шли ни­че­го луч­ше­го, как по­сле дли­тель­но­го бег­ст­ва вы­бе­жать на на­шу при­го­род­ную го­ру и ук­рыть­ся в верх­ней пе­ще­ре.

Прав­да, де­ло про­ис­хо­ди­ло но­чью, а го­род был по­га­шен вви­ду все­об­щей ма­с­ки­ров­ки (вот что зна­чит хо­ро­шая ма­с­ки­ров­ка, а не­ко­то­рые в те вре­ме­на не­до­оце­ни­ва­ли ее), так что но­чью лет­чи­ки мог­ли и не за­ме­тить, ку­да их за­гна­ли, а ут­ром бы­ло по­зд­но.

На рас­све­те к пе­ще­ре по­до­шли бой­цы ис­тре­би­тель­но­го ба­та­ль­о­на, со­сто­яв­ше­го из вы­бра­ко­ван­ных, не­при­год­ных для ар­мии аб­хаз­ских кре­с­ть­ян со сво­им ко­ман­ди­ром, рус­ским лей­те­нан­том-фрон­то­ви­ком.

Пы­та­лись бы­ло су­нуть­ся в пе­ще­ру — лет­чи­ки стре­ля­ют. Лей­те­нант, дож­дав­шись от­кры­тия го­род­ских уч­реж­де­ний, по­слал ту­да че­ло­ве­ка за пе­ре­вод­чи­ком. При­шел пе­ре­вод­чик с ру­по­ром, вро­де тех, что упо­треб­ля­ют физ­ру­ки на об­ще­школь­ных за­ряд­ках и на ста­ди­о­не (уж не в на­шей ли шко­ле он его при­хва­тил?!).

Го­во­рят, этот ру­пор, мо­жет быть, по­то­му, что на нем бы­ло не­сколь­ко ла­ток, сра­зу же не по­нра­вил­ся бой­цам ис­тре­би­тель­но­го ба­та­ль­о­на. Го­во­рят, при ви­де это­го ру­по­ра не­ко­то­рые вы­ска­за­лись, прав­да по-аб­хаз­ски, что го­род­ские вла­с­ти мог­ли и по­но­вей кри­чал­ку при­слать по это­му слу­чаю.

Так или ина­че, пе­ре­вод­чик по­до­шел к краю пе­ще­ры и, ос­то­рож­но вы­су­нув ру­пор, про­кри­чал в глу­би­ну, что­бы нем­цы сда­ва­лись по-хо­ро­ше­му, а то их возь­мут по-пло­хо­му. Не­сколь­ко раз он по­вто­рял свое пред­ло­же­ние, но нем­цы ни­че­го не от­ве­ча­ли.

Нем­цы мол­ча­ли, но бой­цы ис­тре­би­тель­но­го ба­та­ль­о­на, ус­лы­шав зву­ки язы­ка, ни­как не по­хо­же­го ни на аб­хаз­ский, ни на гру­зин­ский, ни на ар­мян­ский, ни на ту­рец­кий, ни на гре­че­с­кий, ни да­же на рус­ский, ста­ли хо­хо­тать, уве­ряя друг дру­га, что на та­кой та­ра­бар­щи­не дву­но­гое су­ще­ст­во го­во­рить ни­как не мо­жет и не долж­но.

Бой­цы ис­тре­би­тель­но­го ба­та­ль­о­на до то­го раз­ве­се­ли­лись, что ста­ли ме­шать пе­ре­вод­чи­ку, и лей­те­нант вы­нуж­ден был на них при­крик­нуть. Бой­цы слег­ка при­тих­ли, но за­то свои на­смеш­ки пе­ре­нес­ли на са­мо­го пе­ре­вод­чи­ка и его тру­бу. Сна­ча­ла они ему пред­ла­га­ли, что­бы он свою кри­чал­ку за­ки­нул нем­цам, а то им не­чем ему от­ве­чать, а се­бе при­та­щил бы дру­гую, ес­ли эта не един­ст­вен­ная кри­чал­ка на весь го­род. Глав­ное, го­во­ри­ли они ему, пе­ре­ки­нуть ее че­рез верх­нюю пло­щад­ку, а там она са­ма вниз по­ка­тит­ся.

Тол­мач про­дол­жал кри­чать нем­цам, ста­ра­ясь не об­ра­щать вни­ма­ние на на­смеш­ки. Нем­цы про­дол­жа­ли мол­чать, а бой­цы ис­тре­би­тель­но­го ба­та­ль­о­на во­все рас­па­ли­лись, уве­ряя, что ес­ли он вкри­чит­ся в од­но ме­с­то во-он то­го ос­ли­ка, что па­сет­ся на скло­не, то от­ту­да он най­дет яко­бы боль­ше от­зву­ка, и при­том по­нят­но­го на всех язы­ках.

То ли от вол­не­ния, то ли с от­ча­я­нья, ста­ра­ясь до­ка­зать, что нем­цы все-та­ки бу­дут ему от­ве­чать, тол­мач, кри­ча им в оче­ред­ной раз, слиш­ком силь­но вы­су­нул­ся, прав­да за счет сво­е­го ру­по­ра, а не за счет сво­ей го­ло­вы.

И вдруг из пе­ще­ры раз­дал­ся вы­ст­рел. Ру­пор вы­пал из рук пе­ре­вод­чи­ка, и сам он сва­лил­ся, схва­тив­шись ру­ка­ми за рот. Бой­цы ис­тре­би­тель­но­го ба­та­ль­о­на под­ско­чи­ли к не­му, ре­шив, что пу­ля, про­бив ру­пор, ри­ко­ше­том вле­те­ла ему в рот, по­то­му что все ви­де­ли, что хоть он и силь­но вы­су­нул­ся, а все же не за счет го­ло­вы, а за счет ру­по­ра.

Но, сла­ва Бо­гу, все обо­шлось. Не ус­пе­ли они по­дой­ти, как он вско­чил на но­ги и толь­ко по­про­сил до­стать ему ру­пор, ко­то­рый вы­ка­тил­ся на та­кое ме­с­то, что его мож­но бы­ло еще раз про­ст­ре­лить из пе­ще­ры. Один из бой­цов ос­то­рож­но под­дел его ду­лом вы­тя­ну­той вин­тов­ки и вер­нул в бе­зо­пас­ное про­ст­ран­ст­во. Бой­цы ис­тре­би­тель­но­го ба­та­ль­о­на убе­ди­лись, что ру­пор был про­бит на­ск­возь. Каж­дый из них счел сво­им дол­гом всу­нуть па­лец в вы­ход­ное от­вер­стие и по­ди­вить­ся си­ле не­мец­кой пу­ли. Не­ко­то­рые ню­ха­ли его, уве­ряя, что оно чем-то пах­нет.

Пе­ре­вод­чик окон­ча­тель­но при­шел в се­бя и сно­ва стал кри­чать в свой ру­пор, что­бы нем­цы сда­ва­лись по-хо­ро­ше­му, но на этот раз звук его го­ло­са, на­вер­ное из-за дыр в ру­по­ре, вы­ры­вал­ся не­убе­ди­тель­но, с ка­ки­ми-то по­зорны­ми от­ветв­ле­ни­я­ми. Так что тут не толь­ко бой­цы ис­тре­би­тель­но­го ба­та­ль­о­на ста­ли хо­хо­тать, но и сам лей­те­нант не вы­дер­жал и су­ро­во улыб­нул­ся. К до­вер­ше­нию все­го ос­лик хи­ро­ман­та, что пас­ся тут же на скло­не, не­о­жи­дан­но за­кри­чал сво­им то­с­к­ли­вым го­ло­сом, и по­лу­чи­лось, что он-то как раз и от­ве­ча­ет на при­зыв пе­ре­вод­чи­ка, хо­тя, ско­рее все­го, он кри­чал сам по се­бе, по сво­им на­доб­но­с­тям.

Пе­ре­вод­чи­ку ве­ле­ли от­дох­нуть, и лей­те­нант стал со­ве­то­вать­ся, как быть даль­ше. Не­ко­то­рые бой­цы ис­тре­би­тель­но­го ба­та­ль­о­на пред­ла­га­ли взять пе­ще­ру при­сту­пом, кста­ти, пу­с­тив впе­ред это­го ос­ли­ка, что да­ром здесь па­сет­ся, что­бы нем­цы от­влек­ли на не­го свой огонь.

Дру­гие пред­ла­га­ли, по­ка ве­тер ду­ет с мо­ря, раз­ве­с­ти у вы­хо­да из пе­ще­ры боль­шой ко­с­тер, и нем­цы, в кон­це кон­цов за­ды­ха­ясь от ды­ма, бу­дут пры­гать из пе­ще­ры пря­мо в огонь, от­ку­да их ос­та­нет­ся толь­ко вы­ка­ты­вать, как пе­че­ные ка­ш­та­ны.

Лей­те­нант оба эти пред­ло­же­ния от­верг. Он по­ла­гал, что нем­цев мо­гут убить во вре­мя штур­ма, тем бо­лее ему не хо­те­лось брать в плен ка­ких-то там об­го­ре­лых, под­пор­чен­ных нем­цев.

— За це­лый год, — ска­зал он, — один са­мо­лет сби­ли, и я вам этих нем­цев не дам ис­пор­тить.

— Как хо­чешь, — ска­за­ли бой­цы ис­тре­би­тель­но­го ба­та­ль­о­на, — нам на этих нем­цах не па­хать.

Они опять рас­по­ло­жи­лись на лу­жай­ке под пе­ще­рой и раз­ве­ли ко­с­тер, за­ма­с­ки­ро­вав его к ве­че­ру плащ-па­лат­кой. Так они про­си­де­ли до ут­ра, вспо­ми­ная вся­кие де­ре­вен­ские ис­то­рии. Вре­ме­на­ми кто-ни­будь из них ог­ля­ды­вал­ся на пе­ще­ру, при­го­ва­ри­вая, что ес­ли уж нем­цы вы­ско­чат из нее, то ни­как не мо­жет слу­чить­ся, что­бы хоть один из них это­го не за­ме­тил.

— Та­ко­го и быть не мо­жет, — ус­лы­шав эти сло­ва, за­клю­чал один из ос­таль­ных бой­цов, окон­ча­тель­но ус­по­ка­и­вая и без то­го спо­кой­но­го то­ва­ри­ща.

На сле­ду­ю­щее ут­ро бой­цы опять за­про­си­ли ло­бо­вой ата­ки, ссы­ла­ясь на то, что не­мец­кие лет­чи­ки, по слу­хам, едят шо­ко­лад, и на нем они мо­гут про­дер­жать­ся до са­мых хо­ло­дов. Лей­те­нант за­ко­ле­бал­ся.

Бой­цы ста­ли ис­кать гла­за­ми ос­ли­ка, ко­то­ро­го они со­би­ра­лись пу­с­тить впе­ред, но его ни­где на скло­не не ока­за­лось. Тог­да кто-то вспом­нил, что воз­ле ос­ли­ка все вре­мя си­дел один из вол­чат хи­ро­ман­та, ко­то­ро­го они про­зва­ли не­мым, хо­тя он не был не­мым, а толь­ко мол­чал, как и весь вы­во­док.

Лей­те­нант по­шел до­го­ва­ри­вать­ся с хи­ро­ман­том на­счет ос­ли­ка и тут не­о­жи­дан­но по­лу­чил от не­го встреч­ное пред­ло­же­ние. Лей­те­нан­ту оно по­ка­за­лось дель­ным, и он со­гла­сил­ся.

Ока­зы­ва­ет­ся, пе­ще­ра хи­ро­ман­та че­рез один из ко­ри­до­ров уз­ким ла­зом со­еди­ня­лась с верх­ней пе­ще­рой, о чем ни­кто, кро­ме не­го, не знал. Вер­нее, и он не знал, да один из его вол­чат рас­ска­зал ему об этом. И имен­но тот, что все вре­мя тор­чал по­бли­зо­с­ти от бой­цов ис­тре­би­тель­но­го ба­та­ль­о­на, — не то пас ос­ли­ка, не то слу­шал, о чем они го­во­рят, по­ка­мест бой­цы не пе­ре­ста­ли на не­го об­ра­щать вни­ма­ние, при­няв его за глу­хо­не­мо­го, не по­ни­ма­ю­ще­го по-аб­хаз­ски.

Ока­зы­ва­ет­ся, он дав­но об­на­ру­жил этот лаз и ис­поль­зо­вал его для сво­их на­доб­но­с­тей. Он со­знал­ся, что лаз ве­дет в са­мую глу­би­ну верх­ней пе­ще­ры, где про­те­ка­ет под­зем­ный ру­чей.

План хи­ро­ман­та был прост и ра­зу­мен: про­ник­нуть в глу­би­ну верх­ней пе­ще­ры, пе­ре­крыть ру­чей, вер­нуть­ся на­зад и ждать, по­ка во­да под­ни­мет­ся до уров­ня верх­ней пло­щад­ки и нем­цы всплы­вут вме­с­те с ней. А ес­ли у них в го­ло­ве еще что-ни­будь ку­ме­ка­ет, то они сда­дут­ся го­раз­до рань­ше.

Что­бы из­бе­жать воз­мож­ной про­во­ка­ции, лей­те­нант пу­с­тил на это де­ло са­мо­го хи­ро­ман­та, на что тот не очень охот­но со­гла­сил­ся, ду­мая ог­ра­ни­чить­ся по­да­чей идеи. Но все же по­шел.

Жда­ли его об­рат­но око­ло трех ча­сов и уже бы­ло за­по­доз­ри­ли, что он там стак­нул­ся с нем­ца­ми и, мо­жет быть, за­хо­чет вы­ве­с­ти их че­рез свою пе­ще­ру, так что лей­те­нант с дву­мя бой­ца­ми спу­с­тил­ся в ниж­нюю пе­ще­ру и сте­рег вы­ход из ла­за, ос­ве­щая его эле­к­т­ри­че­с­ким фо­на­ри­ком.

Го­во­рят, ког­да хи­ро­мант вы­полз из ды­ры, весь из­ма­зан­ный мо­к­рой гли­ной, лей­те­нант не стал его тор­мо­шить, а дал вый­ти из пе­ще­ры на свет бо­жий. Хи­ро­мант по­сто­ял воз­ле сво­ей пе­ще­ры, ути­рая од­ной ру­кой мо­к­рую бо­ро­ду и со­сле­пу по­во­дя го­ло­вой. Го­во­рят, он так с ми­ну­ту по­сто­ял, ок­ру­жен­ный бой­ца­ми ис­тре­би­тель­но­го ба­та­ль­о­на и соб­ст­вен­ным мно­го­чис­лен­ным вы­вод­ком во гла­ве с три­над­ца­ти­лет­ним ры­жи­ком, ко­то­рый мол­ча, как и все, до­жи­дал­ся от­ца, по­ст­ру­ги­вая па­лоч­ку са­пож­ным но­жом.

— Зме­е­ныш! — не­о­жи­дан­но за­кри­чал хи­ро­мант и, с бе­зум­ным про­вор­ст­вом под­хва­тив по­ле­но, ва­ляв­ше­е­ся у ног, ри­нул­ся за од­ним из сво­их вол­чат, а имен­но за тем, ко­то­рый рас­ска­зы­вал ему про лаз.

Тот мол­ча по­бе­жал от от­ца, и те­перь бы­ло вид­но, что и отец по­во­дил го­ло­вой, го­то­вясь к прыж­ку, и ры­жик хоть и не сдви­нул­ся с ме­с­та до то­го, как отец ри­нул­ся на не­го, но ждал это­го и был го­тов.

Оче­вид­цы го­во­ри­ли, что их ни­ког­да не ох­ва­ты­ва­ла та­кая жуть, как в эти ми­ну­ты, ког­да хи­ро­мант бе­жал за сы­ном по лу­жай­ке, ка­раб­кал­ся за ним по скло­ну над пе­ще­рой, пы­тал­ся его до­стать, ког­да тот про­бе­гал ми­мо ос­таль­ных ры­же­го­ло­вых, мол­ча, од­ни­ми гла­за­ми сле­див­ших за про­ис­хо­дя­щим.

Жуть эта по­ды­ма­лась, как они поз­же со­об­ра­зи­ли, да­же не столь­ко от ви­да разъ­я­рен­но­го, из­ма­зан­но­го гли­ной ры­же­бо­ро­до­го, с по­ле­ном в ру­ке до­го­ня­ю­ще­го сы­на, и да­же не от­то­го, что оба они при этом мол­ча­ли, и толь­ко слы­ша­лось, как с при­сви­с­том и кло­ко­та­нь­ем ды­шит отец, а ма­лень­кий по­крях­ты­ва­ет и злоб­но ог­ля­ды­ва­ет­ся, ни на мгно­ве­нье не сда­ва­ясь, а толь­ко ста­ра­ясь со­раз­ме­рить рас­сто­я­ние и со­хра­нить си­лы. Она, эта жуть, ис­хо­ди­ла от ос­таль­ных вол­чат, от этой мол­ча­ли­вой стаи, в ко­то­рой од­ни же­ва­ли свою жвач­ку, а дру­гие про­сто зыр­ка­ли гла­за­ми, са­мый стар­ший, так тот и во­все, ка­жет­ся, не смо­т­рел, а толь­ко по­ст­ру­ги­вал свою па­лоч­ку и по­мал­ки­вал, как и все.

И вдруг, ког­да отец про­бе­гал ми­мо не­го (зна­чит, все-та­ки сле­дил!), он не­о­жи­дан­но бро­сил­ся ему под но­ги, и тот, пе­ре­ку­выр­нув­шись че­рез не­го, по­ле­тел на зем­лю и вы­пу­с­тил из рук по­ле­но.

А этот встал как ни в чем не бы­ва­ло и, да­же не от­рях­нув­шись, сно­ва при­нял­ся за свою па­лоч­ку и толь­ко по­даль­ше от­пих­нул но­гой по­ле­но.

Как толь­ко хи­ро­мант рух­нул, вол­чо­нок, что бе­жал от не­го, го­во­рят, ос­та­но­вил­ся и да­же при­бли­зил­ся на не­сколь­ко ша­гов, а имен­но те, ко­то­рые ус­пел про­бе­жать по инер­ции, и, тя­же­ло ды­ша, злоб­но про­дол­жал смо­т­реть на не­го, как бы пред­ла­гая про­дол­жить всю эту иг­ру, ес­ли у не­го хва­тит по­ро­ха. Хи­ро­мант в это вре­мя ка­тал­ся по лу­жай­ке, ку­сая тра­ву и ста­ра­ясь врыть­ся го­ло­вой в зем­лю.

Тут лей­те­нант под­бе­жал к не­му и, опу­с­тив­шись на ко­ле­ни, стал неж­но гла­дить его по спи­не, при­го­ва­ри­вая:

— Чу­дак че­ло­век, сна­ча­ла до­ло­жи, а по­том на­ка­зы­вай!

Как вы­яс­ни­лось по­том, ярость хи­ро­ман­та бы­ла вы­зва­на тем, что он у ру­чья на дне верх­ней пе­ще­ры об­на­ру­жил сле­ды от ко­ст­ра и це­лый ко­ще­ев холм ку­ри­ных ко­с­тей.

Ус­по­ко­ив­шись, хи­ро­мант до­ло­жил, что хо­ро­шо за­де­лал вы­ход под­зем­но­го ру­чья и те­перь нем­цам ка­пут, толь­ко на­до по­до­ждать, что­бы во­да под­ня­лась.

Во­да по­ды­ма­лась мед­лен­но, ес­ли она во­об­ще по­ды­ма­лась, так что ждать при­шлось до сле­ду­ю­ще­го ут­ра. А в пер­вые ча­сы бы­ло мно­го со­мне­ний на­счет то­го, что хи­ро­мант су­мел как сле­ду­ет за­де­лать вы­ход под­зем­но­го ру­чья. К то­му же во­да мог­ла про­со­чить­ся и в дру­гих ме­с­тах.

Но­чью один из бой­цов ис­тре­би­тель­но­го ба­та­ль­о­на, си­дев­ший вме­с­те с дру­ги­ми у за­ма­с­ки­ро­ван­но­го плащ-па­лат­кой ко­ст­ра, вдруг до­га­дал­ся, что мож­но про­ве­рить, по­ды­ма­ет­ся ли во­да в пе­ще­ре, за­бра­сы­вая ту­да кам­ни. Бой­цы об­ра­до­ва­лись это­му от­кры­тию и ста­ли со­би­рать кам­ни и за­бра­сы­вать их в пе­ще­ру. В этом де­ле, го­во­рят, вы­бра­ко­ван­ные кре­с­ть­я­не ока­за­лись лов­чее са­мо­го лей­те­нан­та. Ки­дать на­до бы­ло так, что­бы ка­мень, не за­де­вая сво­да пе­ще­ры, имел до­ста­точ­но вы­со­кую тра­ек­то­рию, что­бы, ми­нуя пло­щад­ку, про­ва­ли­вать­ся за об­рыв.

И вот, го­во­рят, ту­ча этих са­мых кам­ней чуть ли не всю ночь ле­те­ла в пе­ще­ру, и по­сле па­де­ния не­ко­то­рых из них ино­гда ка­за­лось, что слы­шит­ся чмо­ка­ю­щий звук, а ино­гда ни­че­го не ка­за­лось. Один раз они ус­лы­ша­ли не то ру­гань, не то стон од­но­го из нем­цев, в ко­то­ро­го, вид­но, по­пал ка­мень. Тут бой­цы ис­тре­би­тель­но­го ба­та­ль­о­на друж­но за­ап­ло­ди­ро­ва­ли, но, ра­зу­ме­ет­ся, не то­му, что в нем­ца по­пал ка­мень, они в не­го и не це­ли­лись, а то­му, что нем­цы или хо­тя бы один из них жив и по­да­ет го­лос.

Не­из­ве­ст­но, чем бы кон­чи­лось это швы­ря­нье кам­ня­ми, мо­жет, они до­швы­ря­лись бы до то­го, что про­сто за­хо­ро­ни­ли бы нем­цев в этих кам­нях или да­же ис­кус­ст­вен­но под­ня­ли бы уро­вень во­ды в за­пру­жен­ном ру­чье, ес­ли бы сре­ди но­чи не по­явил­ся взвол­но­ван­ный хи­ро­мант.

Он ска­зал, что из ла­за по­ли­лась во­да, что она за­ли­ла огонь под са­мо­гон­ным ап­па­ра­том и что ему ед­ва уда­лось пре­дот­в­ра­тить взрыв кот­ла. Но те­перь все в по­ряд­ке, до­ба­вил он, так что во­да в пе­ще­ре бу­дет по­ды­мать­ся еще бы­с­т­рей, уве­рил он лей­те­нан­та.

— Я ему за­тк­нул глот­ку, — уверил он лейтенанта на­пос­ле­док.

— И ус­пел про­мо­чить свою, — от­ве­тил ему лей­те­нант с уп­ре­ком и по­слал бой­цов про­ве­рить со­сто­я­ние ла­за.

Все ока­за­лось прав­дой, а на рас­све­те на­ко­нец из пе­ще­ры по­ли­лась во­да. Сна­ча­ла она сте­ка­ла вниз по кам­ням, как пер­вач по со­ло­мин­ке, а по­том по­ш­ла ру­чь­ем. Пер­вая струя бы­ла встре­че­на гро­мом ап­ло­ди­с­мен­тов и сва­деб­ной пес­ней бой­цов ис­тре­би­тель­но­го ба­та­ль­о­на.

По­том один из бой­цов от­де­лил­ся от ос­таль­ных и по­до­шел к ру­чью. Он снял вин­тов­ку, ос­то­рож­но при­сло­нил ее к од­но­му из боль­ших кам­ней, меж­ду ко­то­ры­ми про­бе­гал но­во­яв­лен­ный ру­чей, снял круж­ку с по­яса, опо­лос­нул ее, на­брал во­ды, ска­зав не­сколь­ко не­по­нят­ных слов, стал мед­лен­но пить.

Лей­те­нант очень уди­вил­ся всей этой про­це­ду­ре, и ког­да спро­сил, что все это оз­на­ча­ет, один из бой­цов ис­тре­би­тель­но­го ба­та­ль­о­на, луч­ше дру­гих го­во­рив­ший по-рус­ски, улы­ба­ясь его на­ив­но­с­ти, объ­яс­нил, что это он пьет кровь по­беж­ден­но­го вра­га, что раз уж он вы­пил эту кровь, нем­цам ни­че­го не ос­та­ет­ся, как сло­жить ору­жие.

Лей­те­нант мах­нул ру­кой и по­слал че­ло­ве­ка в уч­реж­де­ние за пе­ре­вод­чи­ком. Бо­ец ис­тре­би­тель­но­го ба­та­ль­о­на все еще де­гу­с­ти­ро­вал сим­во­ли­че­с­кую кровь вра­га, а ос­таль­ные вни­ма­тель­но сле­ди­ли за ним, ког­да не­из­ве­ст­но от­ку­да вы­полз­ший один из ры­жих вол­чат ста­щил его вин­тов­ку и по­во­лок ее вверх по скло­ну.

Он уже ме­т­ров пять­де­сят про­ка­раб­кал­ся, ког­да, не­спеш­но до­пив кровь вра­га, бо­ец ис­тре­би­тель­но­го ба­та­ль­о­на стал ози­рать­ся в по­ис­ках сво­е­го ору­жия.

— Сда­ет­ся мне, — ска­зал ему один из бой­цов, ки­вая на го­ру, — что этот глу­хой с тво­ей вин­тов­кой ка­раб­ка­ет­ся...

— Хайт! Его глу­хую мать! — вскри­чал ос­кор­б­лен­ный де­гу­с­та­тор кро­ви и с бы­с­т­ро­той оле­ня по­мчал­ся вверх. Он бе­жал, свер­кая сво­ей круж­кой, ко­то­рую то ли по за­быв­чи­во­с­ти, то ли ре­шив, что в этих гиб­лых ме­с­тах во­об­ще ни­че­го нель­зя ос­тав­лять без при­смо­т­ра, за­хва­тил с со­бой. Бой­цы ис­тре­би­тель­но­го ба­та­ль­о­на за­улю­лю­ка­ли, за­сви­с­те­ли, и бы­ло не­по­нят­но, сво­е­го то­ва­ри­ща они взба­д­ри­ва­ют или ры­жи­ка. Ско­рее все­го, и то­го и дру­го­го. Бе­гать от аб­хаз­ца по го­рам — бес­по­лез­ное де­ло, тем бо­лее ры­жик ка­раб­кал­ся под тя­же­с­тью вин­тов­ки, а бо­ец был на­лег­ке, ес­ли не счи­тать его круж­ки.

Рас­сто­я­ние бы­с­т­ро со­кра­ща­лось, но, вид­но, гнев бой­ца пе­ре­ли­вал­ся че­рез край, по­то­му что он ме­т­ров за де­сять от ры­жи­ка не удер­жал­ся и швыр­нул в не­го круж­кой. Круж­ка про­сверк­ну­ла ми­мо, но ры­жик вы­пу­с­тил до­бы­чу и уже даль­ше по­мчал­ся на­лег­ке.

Бо­ец, до­б­рав­шись до вин­тов­ки, не стал его пре­сле­до­вать, а по­мчал­ся за сво­ей круж­кой, ко­то­рая, звя­кая и под­пры­ги­вая по ка­ме­ни­с­то­му скло­ну, по­ка­ти­лась в об­рат­ном на­прав­ле­нии, что и спас­ло ры­жи­ка от хо­ро­шей взбуч­ки. Кста­ти, круж­ку свою этот зло­сча­ст­ный бо­ец так и не смог пой­мать, хоть и мчал­ся за ней до са­мой по­лян­ки. Го­во­рят, на каж­дый от­скок ее от кру­то­го ка­ме­ни­с­то­го скло­на он, про­дол­жая бе­жать, от­ве­чал уг­ро­за­ми обес­че­с­тить эти са­мые кам­ни, не сму­ща­ясь ни их су­ро­вы­ми фор­ма­ми, ни их по­чтен­ным ге­о­ло­ги­че­с­ким воз­ра­с­том. На­до ска­зать, что по ча­с­ти по­доб­ных вы­ра­же­ний аб­хаз­ский язык, по­жа­луй, по­бо­га­че рус­ско­го (то­же не­бед­ного), хо­тя и зна­чи­тель­но ус­ту­па­ет ту­рец­ко­му.

Ко­ро­че го­во­ря, круж­ка эта, мо­жет оша­лев­шая от сво­е­го сим­во­ли­че­с­ко­го упо­треб­ле­ния, да­же пы­та­лась пе­ре­прыг­нуть по­лян­ку, на ко­то­рой сто­я­ли ос­таль­ные бой­цы, но тут один из них из­лов­чил­ся и сбил ее сво­ей шап­кой.

Хо­зя­ин, на­ко­нец до­б­рав­шись до нее, сно­ва при­нял­ся пить во­ду, но уже не при­да­вая это­му ни­ка­ко­го сим­во­ли­че­с­ко­го зна­че­ния, а глав­ное, не вы­пу­с­кая из ле­вой ру­ки спа­сен­ную вин­тов­ку. Го­во­рят, он вы­пил не­сколь­ко кру­жек и, каж­дый раз за­черп­нув из ру­чья, вни­ма­тель­но сле­дил, не про­те­ка­ет ли, бор­мо­ча при этом:

— Моя бед­ная... цин­ко­вая... чуть не за­гро­бил, но­ве­хонь­кую...

На­пив­шись, он кам­нем вы­пра­вил ее по­мя­тые бо­ка и, окон­ча­тель­но ус­по­ко­ив­шись, при­вя­зал ее к сво­е­му по­ясу. А вол­чо­нок, что пы­тал­ся по­хи­тить ру­жье, усел­ся на са­мой вер­ши­не го­ры и си­дел там до тех пор, си­яя ры­жей го­ло­вен­кой, по­ка бой­цы вме­с­те с нем­ца­ми не по­ки­ну­ли го­ры.

Вновь по­явил­ся тол­мач со сво­ей тру­бой, те­перь уже ак­ку­рат­но за­ла­тан­ной но­вы­ми же­лез­ны­ми лат­ка­ми, что по­че­му-то яз­ви­тель­но от­ме­ти­ли бой­цы ис­тре­би­тель­но­го ба­та­ль­о­на. К то­му же они ста­ли под­шу­чи­вать над сво­им то­ва­ри­щем, за­ме­тив его неж­ную при­вя­зан­ность к сво­ей круж­ке, го­во­ря, что ему бы­ло не­че­го так бо­ять­ся за свою круж­ку, что в слу­чае че­го тол­мач при­вел бы ее в по­ря­док, вон как свою тру­бу за­ла­тал.

— Так я ему и до­ве­рил ее, — от­ве­чал бо­ец, по­ш­ле­пы­вая по круж­ке ла­до­нью, — я с нею три го­да про­па­с­ту­шил, а тут при­шел в го­род — и на те­бе.

Лей­те­нант сно­ва стал то­ро­пить тол­ма­ча, он бо­ял­ся, как бы нем­цы не уто­ну­ли. Тол­мач сно­ва стал кри­чать в свою тру­бу, что­бы нем­цы сда­ва­лись по-хо­ро­ше­му.

И тут из пе­ще­ры на­ко­нец раз­дал­ся хрип­лый го­лос. Лей­те­нант и все бой­цы очень об­ра­до­ва­лись это­му го­ло­су.

Лей­те­нант ра­до­ст­но при­ка­зал нем­цам, что­бы они плы­ли к вы­хо­ду. Тол­мач пе­ре­дал при­каз, и из пе­ще­ры сно­ва раз­дал­ся го­лос.

— Он го­во­рит, что они не уме­ют пла­вать, — не впол­не уве­рен­но пе­ре­вел тол­мач.

— Тог­да как же они дер­жат­ся? — уди­вил­ся лей­те­нант. Тол­мач пе­ре­вел его удив­ле­ние. Те­перь нем­цы охот­но пе­ре­го­ва­ри­ва­лись и да­же про­дол­жа­ли что-то го­во­рить, по­ка тол­мач обо­ра­чи­вал­ся к лей­те­нан­ту.

— Он го­во­рит, что они дер­жат­ся на проб­ко­вых по­ясах, — пе­ре­вел тол­мач, — по­то­му что ле­та­ют из Ру­мы­нии.

— Ах, из Ру­мы­нии? — уди­вил­ся лей­те­нант и при­ка­зал, что­бы нем­цы от­да­ва­лись те­че­нию, что оно их как раз и вы­тя­нет к вы­хо­ду. Но тут не­мец, тот, что пе­ре­го­ва­ри­вал­ся, про­хри­пел, что они от­да­вать­ся те­че­нию не на­ме­ре­ны, что они, на­обо­рот, дер­жат­ся за ста­лак­тит и бу­дут дер­жать­ся, хо­тя у них вы­шли из строя эле­к­т­ри­че­с­кие обо­гре­ва­те­ли.

— А по­че­му вто­рой мол­чит? — вдруг спро­сил лей­те­нант. По мне­нию не­ко­то­рых по­зд­ней­ших ком­мен­та­то­ров, этот во­прос был свя­зан с тем, что он хо­тел сы­г­рать на воз­мож­ных про­ти­во­ре­чи­ях меж­ду осаж­ден­ны­ми нем­ца­ми. Мо­жет, так оно и бы­ло, а мо­жет, он про­сто хо­тел уз­нать, жив ли вто­рой не­мец.

— Он го­во­рит, что его то­ва­рищ по­те­рял го­лос, — пе­ре­вел тол­мач.

— Ска­жи им, чтоб ско­рее сда­ва­лись, — за­то­ро­пил его лей­те­нант, — а то и этот сов­сем осип­нет... На чер­та нам сда­лись без­го­ло­сые «язы­ки»...

Тол­мач при­ник к сво­ей тру­бе, но тут, го­во­рят, лей­те­нант его ос­та­но­вил и ска­зал, что­бы про без­го­ло­сые «язы­ки» он нем­цам не пе­ре­во­дил.

— Что я, пер­вый раз, что ли?! — от­ве­тил тол­мач оби­жен­но, хо­тя оби­жать­ся бы­ло не на что, тем бо­лее что он и в са­мом де­ле пер­вый раз ра­бо­тал с нем­ца­ми. Об этом в го­ро­де зна­ли точ­но, а плен­ных во­об­ще тог­да еще не бы­ло в на­ших кра­ях.

На этот раз он дол­го пе­ре­го­ва­ри­вал­ся с нем­ца­ми и да­же спо­рил с тем из них, кто все еще мог отвечать, а лей­те­нант все по­ры­вал­ся уз­нать, что они го­во­рят, но тол­мач от­ма­хи­вал­ся от не­го и ни­как не мог ото­рвать­ся от сво­ей за­ла­тан­ной тру­бы.

Воз­мож­но, он не все по­ни­мал, учи­ты­вая, что не­мец до­воль­но силь­но хри­пел и у не­го не бы­ло да­же та­ко­го ла­та­но­го-пе­ре­ла­та­но­го ру­по­ра, ес­ли не счи­тать са­мой пе­ще­ры, ко­то­рая до то­го гул­ко ре­зо­ни­ро­ва­ла и гре­ме­ла не­мец­ким эхом, что в иные мгно­ве­ния ка­за­лось: уж не рас­пло­ди­лись ли они там в на­шей жи­во­твор­ной во­де?

Од­ним сло­вом, он до то­го дол­го с ни­ми пе­ре­го­ва­ри­вал­ся, что, ког­да пе­ре­вел смысл раз­го­во­ра, бой­цы ис­тре­би­тель­но­го ба­та­ль­о­на ос­та­лись не­до­воль­ны, вор­ча, что та­кой дол­гий раз­го­вор мож­но бы­ло пе­ре­ве­с­ти и под­лин­ней. Как-то он им не при­шел­ся по вку­су, этот тол­мач, вот они и при­ди­ра­лись к не­му.

— Он го­во­рит, — пе­ре­вел тол­мач, — что не­мец­кие лет­чи­ки мо­гут про­дер­жать­ся в чер­но­мор­ской во­де трид­цать ча­сов и что хо­тя во­да в пе­ще­ре го­раз­до хо­лод­ней, они бу­дут дер­жать­ся ос­тав­ши­е­ся два ча­са с ору­жи­ем в ру­ках.

— Вот су­ки! — вос­хи­тил­ся лей­те­нант пси­хи­кой нем­цев, еще не слом­лен­ной Ста­лин­гра­дом, и ве­лел ждать.

К это­му вре­ме­ни весь по­се­лок и все жи­ву­щие под го­рой со­бра­лись у пе­ще­ры, и, ко­неч­но, не обо­шлось без Бо­га­то­го Порт­но­го. С на­ча­ла оса­ды нем­цев он каж­дый день, при­хра­мы­вая, на­ве­ды­вал­ся сю­да. Уже в пер­вый день он при­шел сю­да с ко­в­ри­ком и с нар­да­ми. За это вре­мя он мно­го че­го здесь на­го­во­рил, но в па­мя­ти оче­вид­цев ос­та­лись два его из­ре­че­ния.

— Тот че­ло­век сча­ст­ли­вый, — ска­зал он, рас­став­ляя фиш­ки для но­вой пар­тии в нар­ды и вне­зап­но ос­та­нав­ли­ва­ясь, слов­но при­слу­ши­ва­ясь к гро­хо­ту да­ле­кой ка­но­на­ды, — тот че­ло­век сча­ст­ли­вый, что сей­час на фрон­те в са­мом пек­ле на­хо­дит­ся...

В этом его не слиш­ком яс­ном из­ре­че­нии бы­ло по­нят­но толь­ко од­но: что ему хо­чет­ся на фронт, но, увы, боль­ная но­га не пу­с­ка­ет. По­сле сво­е­го иши­а­са, по­лу­чен­но­го в ча­сы ноч­ных бде­ний в са­ду, он и рань­ше при­хра­мы­вал с от­тен­ком уча­ст­ни­ка граж­дан­ской вой­ны. Те­перь он во­все за­хро­мал уже без вся­ких от­тен­ков, жа­лу­ясь при слу­чае, что у не­го в ко­ле­не на­шли гни­лую во­ду.

В этот день он пред­ло­жил лей­те­нан­ту про­рыть го­ру над пе­ще­рой и вый­ти нем­цам в тыл. (Но это еще не вто­рое его из­ре­че­ние, тем бо­лее что лей­те­нант его не по­слу­шал­ся.)

— Вот и рой, — хо­лод­но от­ве­тил ему лей­те­нант. Ров­но че­рез два ча­са лей­те­нант, взяв с со­бой тро­их до­б­ро­воль­цев, от­пра­вил­ся в пе­ще­ру. Он разъ­яс­нил бой­цам, что враг хо­тя из­мо­тан, но про­дол­жа­ет ос­та­вать­ся ко­вар­ным, по­это­му на­до быть на­че­ку, но стре­лять толь­ко в са­мом край­нем слу­чае.

Сза­ди на не­ко­то­ром рас­сто­я­нии шел пе­ре­вод­чик, слег­ка при­кры­ва­ясь ру­по­ром, хо­тя уже бы­ло до­ста­точ­но яс­но, что не­мец­кая пу­ля его про­би­ва­ет. Один из бой­цов, про­явив во­ен­ную хи­т­рость, при­вя­зал эле­к­т­ри­че­с­кий фо­на­рик к ду­лу сво­ей вин­тов­ки и, от­тя­нув ее по­даль­ше от се­бя и сво­их то­ва­ри­щей, ос­ве­щал до­ро­гу, что­бы за­пу­гать нем­цев, ес­ли они про­явят ве­ро­лом­ст­во. Но нем­цы стре­лять не ста­ли.

Трое бой­цов вме­с­те с лей­те­нан­том и до­гнав­шим их пе­ре­вод­чи­ком, хлю­пая по во­де, по­до­шли к краю ог­ром­но­го озе­ра. В се­ре­ди­не озе­ра тор­ча­ла вер­ши­на ста­лак­ти­та, ко­то­рую, ста­ра­ясь пи­с­то­ле­ты дер­жать по­вы­ше, в об­ним­ку сжи­ма­ли лет­чи­ки. Лей­те­нант вклю­чил и свой фо­на­рик, так что оба нем­ца те­перь бес­по­мощ­но по­мар­ги­ва­ли бе­ле­сы­ми гла­за­ми в про­жек­тор­ном пе­ре­кре­ще­нии двух све­то­вых лу­чей.

Тол­мач опять по­пы­тал­ся го­во­рить в ру­пор, но тут уж лей­те­нант не вы­дер­жал и, вы­хва­тив у не­го тру­бу, бро­сил ее в во­ду, и сра­зу же всем, мо­жет быть да­же вклю­чая нем­цев, ста­ло яс­но, до че­го эта тру­ба на­до­ела лей­те­нан­ту и ка­кую же­лез­ную вы­держ­ку про­явил он, сми­ря­ясь с ее не­об­хо­ди­мо­с­тью.

— Го­во­ри так, — ска­зал он ему, ки­вая на срав­ни­тель­но не­боль­шое рас­сто­я­ние от ста­лак­ти­та до бе­ре­га.

— Хо­ро­шо, — от­ве­тил тол­мач, то­же про­явив не­ма­лую вы­держ­ку, — но за то, что ты это сде­лал при нем­цах, от­ве­тишь.

— А нем­цы и не ви­де­ли, — всту­пил­ся один из бой­цов за сво­е­го лей­те­нан­та, имея в ви­ду, что нем­цы их фо­на­ря­ми не ос­ве­ща­ли, а, на­обо­рот, они нем­цев ос­ве­ща­ли.

— Там вы­яс­нят, — от­ве­тил тол­мач ми­мо­хо­дом, про­дол­жая слу­шать нем­цев, от­че­го его уг­ро­за про­зву­ча­ла еще убе­ди­тель­ней.

Бо­ец хо­тел бы­ло вой­ти в во­ду и до­стать ру­пор, тем бо­лее что упал он не­да­ле­ко, но тут опять про­изо­ш­ло за­ме­ша­тель­ст­во, по­то­му что нем­цы к бе­ре­гу плыть от­ка­за­лись. Они ска­за­ли (го­во­рил-то все еще один из них), что са­ми в плен не сда­ют­ся, но, ес­ли их возь­мут в плен, они не от­ка­зы­ва­ют­ся. Тог­да лей­те­нант при­ка­зал бро­сить ста­лак­тит, по­то­му что бу­дет рас­сма­т­ри­вать это как со­про­тив­ле­ние. Тут нем­цы, го­во­рят, пе­ре­гля­ну­лись и в са­мом де­ле бро­си­ли ста­лак­тит, по­сле че­го они еще не­ко­то­рое вре­мя с ду­рац­ким вы­ра­же­ни­ем ней­т­ра­ли­те­та по­кру­жи­лись на по­верх­но­с­ти озе­ра, и, ког­да при­бли­зи­лись на рас­сто­я­ние вы­тя­ну­той вин­тов­ки, их окон­ча­тель­но по­до­гна­ли к бе­ре­гу.

По­ра­зи­тель­но, что, вы­хо­дя из во­ды, один из них ус­пел вы­та­щить ру­пор и по­дать его имен­но тол­ма­чу, из че­го не­ми­ну­е­мо сле­до­ва­ло, что столк­но­ве­ние лей­те­нан­та с пе­ре­вод­чи­ком не ос­та­лось не­за­ме­чен­ным. Бе­ря ру­пор, тол­мач кив­нул го­ло­вой, как бы зло­рад­но на­ме­кая на это об­сто­я­тель­ст­во.

Вы­та­щив из оце­пе­нев­ших паль­цев плен­ных пи­с­то­ле­ты, их вы­во­лок­ли на солн­це. К ве­ли­ко­му удив­ле­нию всех лю­дей, на­до по­ла­гать, всех, кро­ме хи­ро­ман­та и его вы­вод­ка, мо­к­рые нем­цы ока­за­лись об­леп­лен­ны­ми ка­ким-то пу­хом и пе­рь­я­ми, слов­но это бы­ли не под­би­тые лет­чи­ки, а Де­дал и Икар по­сле не­удач­но­го по­ле­та.

Не­мно­го от­ды­шав­шись, тот из нем­цев, у ко­то­ро­го ос­та­вал­ся кое-ка­кой го­ло­сиш­ко, что-то ска­зал пе­ре­вод­чи­ку, по­ка­зы­вая на го­ло­ву сво­е­го оне­мев­ше­го то­ва­ри­ща, из че­го жи­те­ли по­сел­ка сде­ла­ли че­рес­чур по­спеш­ный вы­вод, что вто­рой не­мец со­шел с ума.

— При­тво­ря­ет­ся! — крик­нул Бо­га­тый Порт­ной, но тут пе­ре­вод­чик до­ло­жил, что не­мец на­ме­ка­ет на кам­ни, ко­то­рые но­чью бро­са­ли в пе­ще­ру.

— Он го­во­рит, что бу­дет жа­ло­вать­ся на не­че­ст­ное ве­де­ние боя, — пе­ре­вел тол­мач, про­дол­жая мстить за свой ру­пор. Но лей­те­нант не рас­те­рял­ся.

— А кто мир­ный до­го­вор на­ру­шил? — спро­сил он в упор.

На это не­мец не на­шел­ся что от­ве­тить и не­о­жи­дан­но при­нял­ся чи­хать, а че­рез се­кун­ду к не­му при­со­е­ди­нил­ся и вто­рой плен­ный. Тут бой­цы да и сам лей­те­нант об­ра­до­ва­лись, что у вто­ро­го нем­ца хоть та­ким об­ра­зом про­ре­зал­ся го­лос. И тог­да все по­ня­ли, что не­мец оне­мел не от кам­ня, а от про­сту­ды, в чем сам же ви­но­ват. Тут один из бой­цов ис­тре­би­тель­но­го ба­та­ль­о­на при­вел, имея в ви­ду это­го не­ве­зу­че­го нем­ца, аб­хаз­скую по­сло­ви­цу, гла­ся­щую, что, мол, упав­ше­го с де­ре­ва уку­си­ла змея.

Бой­цы ис­тре­би­тель­но­го ба­та­ль­о­на по­сме­я­лись удач­но при­ве­ден­ной по­сло­ви­це, и тог­да тот, кто ее во­вре­мя вспом­нил, по­про­сил пе­ре­вод­чи­ка пе­ре­ве­с­ти ее на не­мец­кий язык для по­ст­ра­дав­ше­го нем­ца.

Го­во­рят, пе­ре­вод­чик до­воль­но дол­го пе­ре­во­дил эту по­сло­ви­цу на не­мец­кий язык, а не­мец про­дол­жал чи­хать, гля­дя на не­го не­по­ни­ма­ю­щи­ми гла­за­ми, мо­жет быть ре­шив, что уже на­чал­ся до­прос.

По­ка пе­ре­вод­чик, под­на­ту­жив­шись, ста­рал­ся до­ве­с­ти до со­зна­ния плен­но­го нем­ца смысл по­сло­ви­цы, ука­зы­вая для на­гляд­но­с­ти на его го­ло­ву, бой­цы ис­тре­би­тель­но­го ба­та­ль­о­на рас­ска­зы­ва­ли ок­ру­жа­ю­щим пред­ста­ви­те­лям дру­гих на­ций, как сжат и то­чен аб­хаз­ский язык, ес­ли пе­ре­вод­чи­ку так дол­го при­хо­дит­ся пе­ре­во­дить эту по­сло­ви­цу. Пред­ста­ви­те­ли дру­гих на­ций сдер­жан­но со­гла­ша­лись, на­ме­кая, что и в их язы­ках то­же есть не­ма­ло хо­ро­ше­го.

Пе­ре­вод по­сло­ви­цы, вид­но, как-то не до­шел до со­зна­ния нем­цев, по­то­му что тот, что по­ст­ра­дал от кам­ня, не­о­жи­дан­но энер­гич­но за­мо­тал го­ло­вой и что-то про­си­пел, как бы в кор­не не со­гла­ша­ясь с по­сло­ви­цей, что вы­гля­де­ло не впол­не при­лич­но со сто­ро­ны плен­но­го. Но тут вто­рой не­мец разъ­яс­нил, что его то­ва­рищ, ког­да па­ра­шют за­це­пил­ся за де­ре­во, не упал с не­го, а спрыг­нул, по­то­му что там бы­ло не­вы­со­ко.

Но тут вме­шал­ся лей­те­нант и ве­лел ос­та­вить нем­цев в по­кое, обе­ре­гая их ум­ст­вен­ные уси­лия для бо­лее важ­ных дел. Но нем­цев не ос­та­ви­ли в по­кое, по­то­му что к ним про­тис­нул­ся Бо­га­тый Порт­ной и ска­зал, об­ра­ща­ясь к пе­ре­вод­чи­ку:

— Пе­ре­ве­ди сло­ва Алек­сан­д­ра Нев­ско­го: «Кто с ме­чом к нам вой­дет, от ме­ча и по­гиб­нет!»

Это бы­ло вто­рое его из­ре­че­ние, на­дол­го за­пом­нив­ше­е­ся ме­ст­ным жи­те­лям.

— Для че­го? — спро­сил пе­ре­вод­чик и без то­го утом­лен­ный пре­ды­ду­щей по­сло­ви­цей.

— Ин­те­рес­но, что они ска­жут, — ска­зал Бо­га­тый Порт­ной.

Но тут лей­те­нант опять от­ст­ра­нил Бо­га­то­го Порт­но­го, да и не­по­хо­же бы­ло, что­бы нем­цы мог­ли что-ни­будь от­ве­чать, по­то­му что они как при­ня­лись чи­хать, так и про­дол­жа­ли, поч­ти не пе­ре­ста­вая.

И по­том, ког­да их ве­ли к ма­ши­не, и в са­мой ма­ши­не, они про­дол­жа­ли чи­хать, и да­же ког­да при­еха­ли в НКВД, ни­как не уни­ма­лись. Да и поз­же, в ка­би­не­те са­мо­го пол­ков­ни­ка, рас­ска­зы­ва­ют жи­те­ли на­ше­го го­ро­да, нем­цы про­дол­жа­ли по­чи­хи­вать, хо­тя и не столь бе­зу­держ­но, но и без осо­бых при­зна­ков за­ту­ха­ния.

А все тот же тол­мач, рас­ска­зы­ва­ют ста­ро­жи­лы, хо­тя не­по­нят­но, от­ку­да они все это ви­де­ли или тем бо­лее слы­ша­ли, сто­ял ря­дом с ни­ми весь­ма уд­ру­чен­ный, но уже не тем, что нель­зя поль­зо­вать­ся ру­по­ром, а тем, что вот пол­ков­ник все ждет, по­сту­ки­вая паль­ца­ми по сто­лу, а ему пе­ре­во­дить не­че­го, кро­ме это­го чи­ха­ния.

Но тут, го­во­рят, пол­ков­ник пе­ре­стал по­сту­ки­вать паль­ца­ми, а на­до по­ла­гать, по­те­ряв тер­пе­ние, дви­нул всем ку­ла­ком по сто­лу и ска­зал не­сколь­ко рус­ских слов, ко­то­рые в пе­ре­во­де мог­ли про­зву­чать как стро­гое на­по­ми­на­ние о том, что они на­хо­дят­ся не в по­ли­кли­ни­ке, а сов­сем в дру­гом ме­с­те. И тут, го­во­рят все­зна­ю­щие ста­ро­жи­лы, нем­цы пе­ре­ста­ли чи­хать и при­тих­ли, пе­ред тем как за­го­во­рить.

В тот же день в пе­ще­ру был вы­зван во­до­лаз, по­то­му что во­да на­ча­ла за­ли­вать жи­те­лей, жи­ву­щих у под­но­жия го­ры, и он от­крыл за­вал, ус­т­ро­ен­ный хи­ро­ман­том, спу­с­тил во­ду. Вот так хи­ро­ман­та за его по­лез­ную на­ход­чи­вость ос­та­ви­ли в ниж­ней ста­лак­ти­то­вой пе­ще­ре, хо­тя сам лаз у вы­хо­да в верх­нюю ста­лак­ти­то­вую пе­ще­ру на вся­кий слу­чай за­де­ла­ли же­лез­ной ре­шет­кой.

Под­би­тый не­мец­кий са­мо­лет, это был «юн­ке­рс», вы­во­лок­ли на буй­во­лах из уще­лья, где он за­ст­рял, при­вез­ли в го­род и по­ста­ви­ли в пар­ке, со­хра­нив его ужас­ный вид для на­гляд­но­го при­ме­ра то­го, что ждет всю гер­ман­скую во­ен­ную ма­ши­ну, а не толь­ко ее от­дель­ные са­мо­ле­ты. Там он сто­ял в не­при­гляд­ном ви­де до са­мо­го кон­ца вой­ны и да­же доль­ше.

Дол­жен ска­зать, что со­бы­тия это­го бур­но­го го­да я от­ча­с­ти вос­ста­нав­ли­ваю со слов оче­вид­цев, так что кое-где воз­мож­ны не­ко­то­рые пре­уве­ли­че­ния, впро­чем не­зна­чи­тель­ные.

Де­ло в том, что, как толь­ко по­яви­лась опас­ность по­пасть под бом­беж­ку, ма­ма ре­ши­ла так­ти­че­с­ки бо­лее пра­виль­ным (эко­но­ми­че­с­ки то­же) пе­ре­ехать в де­рев­ню, что мы и сде­ла­ли.

Ког­да мы вер­ну­лись из де­рев­ни, со­бы­тия на фрон­те из­ме­ни­лись в на­шу поль­зу, и в го­ро­де бы­ло пол­ным-пол­но плен­ных нем­цев. Они ра­бо­та­ли в ос­нов­ном на стро­и­тель­ст­ве раз­ру­шен­ных бом­беж­кой до­мов, что бы­ло впол­не спра­вед­ли­во и по­учи­тель­но. Кста­ти, за­од­но они вос­ста­но­ви­ли и при­ве­ли в по­ря­док наш те­атр, сго­рев­ший из-за ха­лат­но­с­ти не­из­ве­ст­но­го ли­ца.

Сре­ди плен­ных на­хо­ди­лись и двое этих лет­чи­ков, и, ког­да ко­лон­на про­хо­ди­ла по ули­це, они обыч­но сто­я­ли ря­дом. С бо­д­ры­ми пес­ня­ми, ли­хо щел­кая де­ре­вян­ны­ми бо­со­нож­ка­ми, они про­хо­ди­ли по ули­цам го­ро­да.

Я ча­с­то за­ме­чал, ког­да они про­хо­ди­ли ми­мо пар­ка, ка­ким стран­ным взгля­дом эти двое смо­т­ре­ли на свой са­мо­лет. Но ес­ли они да­же не смо­т­ре­ли ту­да, на­ши ста­ро­жи­лы, ко­то­рым слу­ча­лось сто­ять по­бли­зо­с­ти, ру­кой по­ка­зы­ва­ли им на парк в том смыс­ле, что во-он ваш са­мо­лет еще сто­ит, на что эти двое, а ино­гда и ос­таль­ные плен­ные веж­ли­во ки­ва­ли го­ло­вой, да­вая знать, что этот факт им из­ве­с­тен.

Во взгля­де ста­ро­жи­лов на этих двух лет­чи­ков, как, впро­чем, и во взгля­де лет­чи­ков на свой быв­ший са­мо­лет, бы­ло мно­го скры­то­го юмо­ра. Ста­ро­жи­лы сво­и­ми взгля­да­ми и кив­ка­ми в сто­ро­ну лет­чи­ков как бы на­по­ми­на­ли им, что они, эти лет­чи­ки, лич­ная леп­та на­ше­го го­ро­да в об­щей по­бе­де над нем­ца­ми и что по­это­му им, лет­чи­кам, не сто­ит слиш­ком за­те­ри­вать­ся в тол­пе плен­ных.

«Лад­но, не за­те­ря­ем­ся», — как бы от­ве­ча­ли лет­чи­ки сво­им су­хо­ва­тым кив­ком. Воз­мож­но, им на­до­еда­ли эти бес­ко­неч­ные на­по­ми­на­ния. Во взгля­де лет­чи­ков на свой са­мо­лет то­же бы­ло не­ма­ло смеш­но­го. Те­перь, осо­вре­ме­ни­вая впе­чат­ле­ние от это­го взгля­да, но не ме­няя его су­ти, я бы ос­ме­лил­ся при­ве­с­ти та­кой об­раз. Так мог бы смо­т­реть по­се­ти­тель ноч­но­го ка­ба­ре на тан­цов­щи­цу это­го ка­ба­ре, в ко­то­рой вдруг уз­нал свою быв­шую же­ну. В ка­че­ст­ве быв­ше­го му­жа он как бы ос­кор­б­лен этой встре­чей и в то же вре­мя по­ка­зы­ва­ет взгля­дом, что ни­ка­кой от­вет­ст­вен­но­с­ти не не­сет за ее те­пе­реш­нее по­ве­де­ние.

Но вер­нем­ся к на­ше­му хи­ро­ман­ту. По­сле вой­ны, ког­да в на­ших кра­ях ста­ло по­яв­лять­ся до­воль­но мно­го ту­ри­с­тов, он сам се­бя на­зна­чил про­вод­ни­ком в эту те­перь уже зна­ме­ни­тую пе­ще­ру. В раз­гар се­зо­на он обыч­но си­дел у вхо­да в пе­ще­ру в од­них тру­сах, ино­гда из­ма­зан­ный пе­щер­ной гли­ной, яко­бы удер­жи­ва­ю­щей ор­га­низм от по­ста­ре­ния.

— Вой­дешь ста­рич­ком, вый­дешь бо­д­ряч­ком! — го­во­рил он, под­ми­ги­вая и ки­вая на ры­жую ко­ман­ду, ес­ли она око­ла­чи­ва­лась ря­дом.

Ту­ри­с­ты, как пра­ви­ло, кле­ва­ли на его при­зыв, и тог­да он им пред­ла­гал раз­деть­ся, раз­да­вал све­чи соб­ст­вен­но­го из­го­тов­ле­ния и, ос­та­вив одеж­ду под при­смо­т­ром ко­го-ни­будь из ры­жи­ков, от­прав­лял­ся в путь. По до­ро­ге он ус­пе­вал се­бе вы­брать, как бы шут­ли­во, ин­тел­ли­гент­ную фа­во­рит­ку в ку­паль­ном ко­с­тю­ме.

В пе­ще­ре он обыч­но рас­ска­зы­вал ис­то­рию по­им­ки не­мец­ких лет­чи­ков и по­ка­зы­вал на ста­лак­тит, за ко­то­рый они дер­жа­лись, ког­да их ста­ла под­ни­мать во­да. Вы­со­ко под­няв све­чи, ту­ри­с­ты вгля­ды­ва­лись в вер­ши­ну ста­лак­ти­та, ста­ра­ясь раз­гля­деть на ней сле­ды пре­бы­ва­ния не­мец­ких лет­чи­ков, хо­тя ни­ка­ких сле­дов там не бы­ло.

Ког­да груп­па до­хо­ди­ла до ме­с­та, где име­лись не­боль­шие, по его уве­ре­ни­ям, за­па­сы це­леб­ной гли­ны, он пред­ла­гал всем на­те­реть­ся этой гли­ной, а фа­во­рит­ку на­ти­рал сам.

В глу­би­не пе­ще­ры у са­мо­го ру­чья был очень кру­той, ме­т­ров на де­сять, гли­ни­с­тый (по-мо­е­му, та­кой же це­леб­ный) об­рыв, рас­ка­тан­ный не­уго­мон­ны­ми за­да­ми его ры­жих вол­чат. Об­рыв этот мож­но бы­ло обой­ти, но хи­ро­мант все­гда при­во­дил ту­ри­с­тов к это­му ме­с­ту.

Обыч­но, под­хо­дя к это­му ме­с­ту, он от­би­рал у них све­чи, часть из них га­сил, а од­ну или две, при­да­вив к бли­жай­шим ста­лак­ти­там, ос­тав­лял го­реть. По­сле это­го он про­пу­с­кал впе­ред ни­че­го не по­до­зре­ва­ю­щих ту­ри­с­тов, а сам, при­дер­жи­вая за ру­ку свою из­бран­ни­цу, ос­та­вал­ся сза­ди.

Ту­ри­с­ты один за дру­гим с пред­смерт­ным во­плем ле­те­ли в без­дну и тут же бул­ты­ха­лись в до­воль­но глу­бо­кий бо­чаг, слу­жив­ший впол­не бе­зо­пас­ным тор­мо­зя­щим ус­т­рой­ст­вом.

Каж­дый раз по­сле то­го, как кто-ни­будь ле­тел вниз, свер­ху раз­да­вал­ся де­мо­ни­че­с­кий хо­хот хи­ро­ман­та. Про­во­див всех в без­дну, он вме­с­те с фа­во­рит­кой об­ру­ши­вал­ся вниз, на ле­ту из­да­вая ра­до­ст­ный вопль.

— Афин­ские но­чи!

Это бы­ла его лю­би­мая шут­ка, ко­то­рая ему ни­ког­да не на­до­еда­ла. Мно­гие ту­ри­с­ты го­во­ри­ли, что по­сле вы­хо­да из пе­ще­ры они ощу­ща­ли ис­клю­чи­тель­ный при­лив фи­зи­че­с­ких и ду­хов­ных сил, ко­то­рый объ­яс­ня­ли не­мед­лен­ным воз­дей­ст­ви­ем це­леб­ной гли­ны.

Я сам не­од­но­крат­но об­ру­ши­вал­ся в эту без­дну, и на­до ска­зать, что ра­дость по по­во­ду то­го, что ос­тал­ся жив, на­дол­го пе­ре­кры­ва­ла не­сколь­ко мгно­ве­ний ужа­са, ис­пы­тан­но­го во вре­мя па­де­ния.

Га­дать он, кста­ти, пред­ла­гал по­сле вы­хо­да из пе­ще­ры, уже дру­же­ст­вен­но и ве­се­ло на­ст­ро­ен­ным ту­ри­с­там. Ес­ли га­да­ние про­хо­ди­ло ус­пеш­но, он в ви­де осо­бой лю­без­но­с­ти пред­ла­гал им ку­пить пе­щер­ный жем­чуг, ма­лень­кие, с го­ро­ши­ну, жел­то­ва­тые ка­муш­ки, ко­то­рые, по-мо­е­му, он сам же об­та­чи­вал.

Ес­ли же ту­ри­с­ты, про­хо­див­шие по этим ме­с­там, от­ка­зы­ва­лись га­дать, по­ку­пать све­чи, вы­ма­зать­ся це­леб­ной гли­ной, по­ве­рить в ес­те­ст­вен­ное про­ис­хож­де­ние пе­щер­но­го жем­чу­га и во­об­ще ни­как не да­ва­ли се­бя за­гнать в пе­ще­ру, хи­ро­мант мрач­но ки­вал го­ло­вой и го­во­рил:

— Ни­че­го, иди­те, иди­те...

С не­сколь­ко под­пор­чен­ным на­ст­ро­е­ни­ем ту­ри­с­ты шли даль­ше, и ни­че­го осо­бен­но­го с ни­ми не слу­ча­лось. Раз­ве что, ес­ли в ком­па­нии не бы­ло до­ста­точ­но ре­ши­тель­ных муж­чин, их до­го­нял ры­жий вы­во­док и от­би­рал бу­тер­б­ро­ды и бан­ки со сгу­щен­ным мо­ло­ком.

По­сле вой­ны хи­ро­мант пе­ре­стал ез­дить по дво­рам и га­дать. То ли лю­ди ста­ли пло­хо ве­рить в хи­ро­ман­тию, то ли ему за­пре­ти­ли в свя­зи с вне­се­ни­ем боль­шей чет­ко­с­ти в иде­о­ло­ги­че­с­кую ра­бо­ту, ос­та­ет­ся не­из­ве­ст­ным.

Где-то в кон­це со­ро­ко­вых го­дов он ис­чез вме­с­те с ос­ли­ком и всем сво­им мно­го­чис­лен­ным вы­вод­ком. Все же в па­мя­ти ста­ро­жи­лов на­ше­го го­ро­да (на­по­ми­наю, что речь идет о го­ро­де Му­ху­се, а не ка­ком-ни­будь дру­гом, что­бы не бы­ло пу­та­ни­цы, обид, жа­лоб), так вот в па­мя­ти ста­ро­жи­лов на­ше­го го­ро­да он ос­та­вил до­воль­но яр­кий след, его и сей­час хо­ро­шо по­мнят.

 

 

Жил ста­рик со сво­ею ста­руш­кой

 

 

 

 

В Че­ге­ме у од­ной де­ре­вен­ской ста­руш­ки умер муж. Он был еще во вре­мя вой­ны ра­нен и по­те­рял пол­но­ги. С тех пор до са­мой смер­ти хо­дил на ко­с­ты­лях. Но и на ко­с­ты­лях он про­дол­жал ра­бо­тать и ос­та­вал­ся гос­те­при­им­ным хо­зя­и­ном, ка­ким был до вой­ны. Во вре­мя пра­зд­нич­ных за­сто­лий мог вы­пить не мень­ше дру­гих, и ес­ли по­сле вы­пив­ки воз­вра­щал­ся из гос­тей, ко­с­ты­ли его так и ле­та­ли. И ни­кто не мог по­нять, пьян он или трезв, по­то­му что и пья­ным, и трез­вым он все­гда был оди­на­ко­во ве­сел.

Но вот он умер. Его с по­че­с­тя­ми по­хо­ро­ни­ли, и оп­ла­ки­вать его при­шла вся де­рев­ня. Мно­гие при­шли и из дру­гих де­ре­вень. Та­кой он был при­ят­ный ста­рик. И ста­руш­ка его очень го­ре­ва­ла.

На чет­вер­тый день по­сле по­хо­рон при­снил­ся ста­руш­ке ее ста­рик. Вро­де сто­ит на тро­пе, ве­ду­щей на ка­кую-то го­ру, не­ук­лю­же под­пры­ги­ва­ет на од­ной но­ге и про­сит ее:

— При­шли, ра­ди Бо­га, мои ко­с­ты­ли. Ни­как без них не мо­гу до­брать­ся до рая.

Ста­руш­ка про­сну­лась и по­жа­ле­ла сво­е­го ста­ри­ка. Ду­ма­ет: к че­му бы этот сон? Да и как я мо­гу по­слать ему ко­с­ты­ли?

На сле­ду­ю­щую ночь ей при­сни­лось то же са­мое. Опять про­сит ее ста­рик при­слать ему ко­с­ты­ли, по­то­му что ина­че не до­бе­рет­ся до рая. Но как же ему по­слать ко­с­ты­ли? — ду­ма­ла ста­руш­ка, про­снув­шись. И ни­как не мог­ла при­ду­мать. Ес­ли еще раз при­снит­ся и бу­дет про­сить ко­с­ты­ли, спро­шу у не­го са­мо­го, ре­ши­ла она.

Те­перь он ей снил­ся каж­дую ночь и каж­дую ночь про­сил ко­с­ты­ли, но ста­руш­ка во сне те­ря­лась, во­вре­мя не спо­хва­ты­ва­лась спро­сить, а сон ухо­дил ку­да-то. На­ко­нец она взя­ла се­бя в ру­ки и ста­ла бдеть во сне. И те­перь, толь­ко за­ви­де­ла она сво­е­го ста­ри­ка и да­же не дав ему рас­крыть рот, спро­си­ла:

— Да как же те­бе пе­ре­слать ко­с­ты­ли?

— Че­рез че­ло­ве­ка, ко­то­рый пер­вым ум­рет в на­шей де­рев­не, — от­ве­тил ста­рик и, не­лов­ко по­пры­гав на од­ной но­ге, при­сел на тро­пу, по­гла­жи­вая свою куль­тяп­ку. От жа­ло­с­ти к не­му ста­руш­ка да­же про­сле­зи­лась во сне.

Од­на­ко, про­снув­шись, взбо­д­ри­лась. Она те­перь зна­ла, что де­лать. На ок­ра­и­не Че­ге­ма жил дру­гой ста­рик. Этот дру­гой ста­рик при жиз­ни ее му­жа дру­жил с ним, и они не­ред­ко вы­пи­ва­ли вме­с­те.

— Те­бе хо­ро­шо пить, — го­ва­ри­вал он ее ста­ри­ку, — сколь­ко бы ты ни вы­пил, ты все­гда опи­ра­ешь­ся на трез­вые ко­с­ты­ли. А мне ви­но бьет в но­ги.

Та­кая у не­го бы­ла шут­ка. Но сей­час он тя­же­ло бо­лел, и од­но­сель­ча­не жда­ли, что он вот-вот ум­рет.

И ста­руш­ка ре­ши­ла до­го­во­рить­ся с этим ста­ри­ком и с его со­гла­сия, ког­да он ум­рет, по­ло­жить ему в гроб ко­с­ты­ли сво­е­го ста­ри­ка, что­бы в даль­ней­шем, при встре­че на том све­те, он их ему пе­ре­дал.

Ут­ром она рас­ска­за­ла до­маш­ним о сво­ем за­мыс­ле. В до­ме у нее ос­та­вал­ся ее сын с же­ной и один взрос­лый внук. Все ос­таль­ные ее де­ти и вну­ки жи­ли сво­и­ми до­ма­ми. По­сле то­го как она им рас­ска­за­ла, что со­би­ра­ет­ся от­пра­вить­ся к уми­ра­ю­ще­му ста­ри­ку и по­про­сить по­ло­жить ему в гроб ко­с­ты­ли сво­е­го му­жа, все на­ча­ли над ней сме­ять­ся как над очень уж тем­ной ста­руш­кой. Осо­бен­но гром­ко хо­хо­тал ее внук, как са­мый об­ра­зо­ван­ный в се­мье че­ло­век, окон­чив­ший де­сять клас­сов. Этим слу­ча­ем, ко­неч­но, вос­поль­зо­ва­лась и ее не­ве­ст­ка, ко­то­рая то­же гром­ко хо­хо­та­ла, хо­тя, в от­ли­чие от сво­е­го сы­на, не кон­ча­ла де­ся­ти­лет­ки. От­хо­хо­тав­шись, не­ве­ст­ка ска­за­ла:

— Это да­же не­удоб­но — жи­во­го ста­ри­ка про­сить уме­реть, что­бы ко­с­ты­ли тво­е­го му­жа по­ло­жить ему в гроб.

Но ста­руш­ка уже все об­ду­ма­ла.

— Я же не бу­ду его про­сить не­пре­мен­но сей­час уме­реть, — от­ве­ча­ла она. — Пусть уми­ра­ет, ког­да при­дет его срок. Лишь бы со­гла­сил­ся взять ко­с­ты­ли.

Так от­ве­ча­ла эта ра­зум­ная и до­воль­но де­ли­кат­ная ста­руш­ка. И хо­тя ее от­го­ва­ри­ва­ли, она в тот же день при­шла в дом это­го ста­ри­ка. При­нес­ла хо­ро­шие гос­тин­цы. От­ча­с­ти как боль­но­му, от­ча­с­ти что­бы умас­лить и уми­ра­ю­ще­го ста­ри­ка, и его се­мью пе­ред сво­ей не­о­жи­дан­ной прось­бой.

Ста­рик ле­жал в гор­ни­це и, хо­тя был тя­же­ло бо­лен, все по­са­сы­вал свою гли­ня­ную труб­ку. Они по­го­во­ри­ли не­мно­го о жиз­ни, а ста­руш­ка все стес­ня­лась об­ра­тить­ся к ста­ри­ку со сво­ей прось­бой. Тем бо­лее в гор­ни­це си­де­ла его не­ве­ст­ка и не­ко­то­рые дру­гие из близ­ких. К то­му же она бы­ла, ока­зы­ва­ет­ся, еще бо­лее де­ли­кат­ной ста­руш­кой, чем мы ду­ма­ли вна­ча­ле. Но боль­ной ста­рик сам ей по­мог — он вспом­нил ее му­жа до­б­ры­ми сло­ва­ми, а по­том, вздох­нув, до­ба­вил:

— Вид­но, и я ско­ро там бу­ду и встре­чусь с тво­им ста­ри­ком.

И тут ста­руш­ка ожи­ви­лась.

— К сло­ву ска­зать, — на­ча­ла она и рас­ска­за­ла ему про свой сон и про прось­бу сво­е­го ста­ри­ка пе­ре­слать ему ко­с­ты­ли че­рез од­но­сель­ча­ни­на, ко­то­рый пер­вым ум­рет.

— Я те­бя не то­роп­лю, — до­ба­ви­ла она, — но ес­ли что слу­чит­ся, раз­ре­ши по­ло­жить те­бе в гроб ко­с­ты­ли, что­бы мой ста­рик до­ко­вы­лял до рая.

Этот уми­ра­ю­щий с труб­кой в зу­бах ста­рик был ос­т­ро­язы­ким и да­же гос­те­при­им­ным че­ло­ве­ком, но не до та­кой сте­пе­ни, что­бы брать к се­бе в гроб чу­жие ко­с­ты­ли. Ему ужас­но не хо­те­лось брать к се­бе в гроб чу­жие ко­с­ты­ли. Сты­дил­ся, что ли? Мо­жет, бо­ял­ся, что лю­ди из чу­жих сел, ко­то­рые явят­ся на его по­хо­ро­ны, за­по­доз­рят его мерт­вое те­ло в ин­ва­лид­но­с­ти? Но и пря­мо от­ка­зать бы­ло не­удоб­но. По­это­му он стал с нею по­ли­ти­ко­вать.

— Раз­ве рай боль­ше­ви­ки не за­кры­ли? — пы­тал­ся он от­де­лать­ся от нее с этой сто­ро­ны.

Но ста­руш­ка ока­за­лась не толь­ко де­ли­кат­ной, но и на­ход­чи­вой. Очень уж она хо­те­ла с этим ста­ри­ком от­пра­вить на тот свет ко­с­ты­ли му­жа.

— Нет, — ска­за­ла она уве­рен­но, — боль­ше­ви­ки рай не за­кры­ли, по­то­му что Ле­ни­на за­дер­жа­ли в Мав­зо­лее. А ос­таль­ным это не под си­лу.

Тог­да ста­рик ре­шил от­де­лать­ся от нее шут­кой.

— Луч­ше ты мне в гроб по­ло­жи бу­тыл­ку хо­ро­шей ча­чи, — пред­ло­жил он, — мы с тво­им ста­ри­ком там при встре­че ее ра­зо­пьем.

— Ты шу­тишь, — вздох­ну­ла ста­руш­ка, — а он ждет и каж­дую ночь про­сит при­слать ко­с­ты­ли.

Ста­рик по­нял, что от этой ста­руш­ки труд­но от­де­лать­ся. Ему во­об­ще бы­ло не­о­хо­та уми­рать и еще бо­лее не хо­те­лось брать с со­бой в гроб ко­с­ты­ли.

— Да я ж его те­перь не до­го­ню, — ска­зал ста­рик, по­ду­мав, — он уже ме­сяц на­зад умер. Да­же ес­ли ме­ня по той же тро­пе от­пра­вят в рай, в чем я со­мне­ва­юсь. Есть грех...

— Знаю твой грех, — не со­гла­си­лась ста­руш­ка. – Мо­е­го ста­ри­ка с тем же гре­хом, как ви­дишь, от­пра­ви­ли в рай. А на­счет то­го, что до­гнать, — не сме­ши лю­дей. Мой ста­рик на од­ной но­ге да­ле­ко ус­ка­кать не мог. Ес­ли, ска­жем, за­в­т­ра ты ум­решь, хо­тя я те­бя не то­роп­лю, по­сле­за­в­т­ра до­го­нишь. Ни­ку­да он от те­бя не де­нет­ся...

Ста­рик при­за­ду­мал­ся. Но тут вме­ша­лась в раз­го­вор его не­ве­ст­ка, до сих пор мол­ча слу­шав­шая их.

— Ес­ли уж там что-то есть, — ска­за­ла она, под­жав гу­бы, — мы те­бе в гроб по­ло­жим ме­шок оре­хов. Бед­ный мой по­кой­ный брат так лю­бил оре­хи...

Все не­ве­ст­ки оди­на­ко­вы, по­ду­ма­ла ста­руш­ка, веч­но ле­зут по­пе­рек.

— Да вы, я ви­жу, из мо­е­го гро­ба хо­ти­те ар­бу сде­лать! — вскрик­нул ста­рик и до­ба­вил, об­ра­ща­ясь к ста­руш­ке: — При­хо­ди че­рез не­де­лю, я те­бе дам окон­ча­тель­ный от­вет.

— А не бу­дет по­зд­но? — спро­си­ла ста­руш­ка, ви­ди­мо пре­одо­ле­вая свою де­ли­кат­ность. — Хо­тя я те­бя не то­роп­лю.

— Не бу­дет, — уве­рен­но ска­зал ста­рик и пых­нул труб­кой.

С тем ста­руш­ка и уш­ла. К ве­че­ру она воз­вра­ти­лась до­мой. Вой­дя на кух­ню, она уви­де­ла со­вер­шен­но не­о­жи­дан­ное зре­ли­ще. Ее на­смеш­ник внук с пе­ре­вя­зан­ной но­гой и на ко­с­ты­лях де­да сто­ял по­сре­ди кух­ни.

— Что с то­бой? — встре­пе­ну­лась ста­руш­ка.

Ока­зы­ва­ет­ся, ее внук, ког­да она уш­ла к уми­ра­ю­ще­му ста­ри­ку, за­лез на де­ре­во по­сби­вать грец­кие оре­хи, не­о­сто­рож­но сту­пил на усох­шую вет­ку, она под ним хря­ст­ну­ла, и он, сле­тев с де­ре­ва, силь­но вы­вер­нул но­гу.

— Ко­с­ты­ли за­ня­ты, — ска­зал внук, — при­дет­ся де­ду с ме­сяц по­до­ждать.

Ста­руш­ка лю­би­ла сво­е­го ста­ри­ка, но и на­смеш­ни­ка вну­ка очень лю­би­ла. И она ре­ши­ла, что вну­ку ко­с­ты­ли сей­час, по­жа­луй, нуж­ней. Один ме­сяц мож­но по­до­ждать, ре­ши­ла она, по до­ро­ге в рай по­го­да не пор­тит­ся. Да и ста­рик, ко­то­ро­го она на­ве­ща­ла, по ее на­блю­де­ни­ям, мог еще про­дер­жать­ся один ме­сяц, а то и по­боль­ше. Вон как труб­кой пы­ха­ет.

Но что все­го уди­ви­тель­ней — боль­ше ста­рик ее не яв­лял­ся во сне с прось­бой при­слать ему ко­с­ты­ли. Во­об­ще не яв­лял­ся. Скрыл­ся ку­да-то. Вид­но, ждет, что­бы у вну­ка но­га по­пра­ви­лась, уми­ля­лась ста­руш­ка по ут­рам, вспо­ми­ная свои сны. Но вот внук бро­сил ко­с­ты­ли, а ста­рик боль­ше в ее сны не яв­лял­ся. Вид­но, сам до­ко­вы­лял до рая, мо­жет быть, цеп­ля­ясь за при­до­рож­ные ку­с­ты, ре­ши­ла ста­руш­ка, окон­ча­тель­но ус­по­ка­и­ва­ясь.

А тот уми­рав­ший ста­рик по­сле ее по­се­ще­ния стал с не­о­бык­но­вен­ным и да­же не­при­лич­ным для ста­ри­ка про­вор­ст­вом вы­здо­рав­ли­вать. Очень уж ему не хо­те­лось брать в гроб чу­жие ко­с­ты­ли. Обид­но ему бы­ло: ни ра­зу в жиз­ни не хро­мал, а в гроб ло­жить­ся с ко­с­ты­ля­ми. Он и сей­час жив, хо­тя с тех пор про­шло пять лет. Па­сет се­бе сво­их коз в ле­су, вре­мя от вре­ме­ни под­ру­бая им оре­хо­вый мо­лод­няк, при этом да­же не вы­ни­мая труб­ки изо рта.

Тюк то­по­ром! Пых труб­кой! Тюк то­по­ром! Пых труб­кой! Тюк то­по­ром! Пых труб­кой! Смо­т­рит дья­вол из­да­ли на не­го и скре­же­щет зу­ба­ми: взо­рвал бы этот мир, но ведь про­кля­ту­щий ста­рик со сво­ей труб­кой да­же не ог­ля­нет­ся на взрыв! При­дет­ся по­до­ждать, по­ка его ко­зы не на­едят­ся.

Вот мы и жи­вы, по­ка ста­рик — тюк то­по­ром! Пых труб­кой! А ко­зы ни­ког­да не на­сы­тят­ся.

 

 

 

Па­с­тух и ко­су­ля

 

 

 

 

Он еще раз за­гля­нул в ог­ром­ный, ки­ло­ме­т­ро­вый про­вал, по­рос­ший кое-где ку­с­та­ми дер­жи­де­ре­ва, ле­щи­ны, ро­до­ден­д­ро­на и ла­в­ро­виш­ни. В са­мой глу­би­не про­ва­ла шу­ме­ла бе­ло­пен­ная гор­ная ре­чуш­ка. Он по­ежил­ся. Хо­ло­док про­шел по его спи­не при мыс­ли, что он со­рвет­ся и по­ле­тит вниз. Все-та­ки он на­де­ял­ся, что это­го не слу­чит­ся.

Над са­мым об­ры­вом рос­ло мо­ло­дое бу­ко­вое де­ре­во. Боль­ше за­це­пить­ся бы­ло не за что, хо­тя го­лос ко­су­ли, к ко­то­рой он со­би­рал­ся спу­с­тить­ся, раз­да­вал­ся го­раз­до пра­вее то­го ме­с­та, где рос бук. Но боль­ше за­це­пить­ся бы­ло не за что.

Де­ло в том, что уже два дня от­ку­да-то с это­го об­ры­ва раз­да­ва­лось жа­лоб­ное бле­я­ние ко­су­ли. Ви­ди­мо, она со­рва­лась с кру­то­го скло­на и очу­ти­лась в та­ком ме­с­те, от­ку­да не мог­ла вы­брать­ся. В го­рах и с до­маш­ни­ми жи­вот­ны­ми, осо­бен­но с ко­за­ми, это из­ред­ка слу­ча­лось. В та­ких слу­ча­ях па­с­ту­хи ста­ра­лись до­брать­ся до жи­вот­но­го и вы­та­щить его на ров­ное ме­с­то. Ес­ли жи­вот­ное ока­зы­ва­лось по­ка­ле­чен­ным, его ре­за­ли, часть мя­са ва­ри­ли и ели, а часть коп­ти­ли над ко­ст­ром. Впро­чем, за ле­то на аль­пий­ских лу­гах од­ну-две ко­зы мог­ли при­ре­зать и так, да­же ес­ли они ни­ку­да не про­ва­ли­ва­лись. Па­с­ту­хи, друж­но ев­шие мя­со, друг на дру­га до­не­с­ти не мог­ли, а кол­хоз­ное на­чаль­ст­во спи­сы­ва­ло этих коз как жертв сти­хий­но­го бед­ст­вия.

И вот два дня жа­лоб­но бле­ет ко­су­ля, за­ст­ряв­шая где-то на об­ры­ве. Па­с­ту­хи по греб­ню хреб­та под­хо­ди­ли к то­му ме­с­ту, от­ку­да раз­да­вал­ся го­лос ко­су­ли, но са­мой ко­су­ли не бы­ло вид­но, а ме­с­то, по их мне­нию, бы­ло на­столь­ко гиб­лым, что ни­кто и не по­ду­мал по­про­бо­вать ту­да спу­с­тить­ся. Прав­да, один па­с­тух обо­шел про­вал, спу­с­тил­ся с ка­ра­би­ном к реч­ке, что­бы сни­зу убить ее в на­деж­де, что ту­ша уби­той ко­су­ли, ни­где не за­це­пив­шись, ска­тит­ся вниз. Но сколь­ко он ни вгля­ды­вал­ся в склон ог­ром­но­го об­ры­ва, он так и не смог на­щу­пать гла­за­ми ко­су­лю. Па­с­ту­хи мах­ну­ли ру­кой на эту со­блаз­ни­тель­ную, но не­до­ступ­ную до­бы­чу: бли­зок ло­коть, да не уку­сишь.

Но па­с­тух Да­ту­ша ре­шил се­го­дня до­брать­ся до ко­су­ли, вы­та­щить ее из про­ва­ла, а по­том при­ст­ре­лить или на ве­рев­ке при­та­щить к ша­ла­шу, при­ре­зать ее и по­пи­ро­вать вме­с­те с то­ва­ри­ща­ми. Он сам не осо­зна­вал, что его ре­ши­тель­ность вы­зва­на не­вы­но­си­мы­ми зву­ка­ми жа­лоб­но­го бле­я­ния ко­су­ли. Ко­неч­но, и дру­гие па­с­ту­хи жа­ле­ли ко­су­лю, но он чув­ст­во­вал, что жа­ле­ет ее го­раз­до силь­нее ос­таль­ных, но ему бы­ло бы в этом стыд­но при­знать­ся им. Они бы его вы­сме­я­ли: ка­кой же ты муж­чи­на?

И вот се­го­дня, ког­да на­сту­пи­ла его оче­редь де­жу­рить в ша­ла­ше и го­то­вить обед па­с­ту­хам, ко­то­рые уш­ли па­с­ти ста­да ко­ров и коз, он ре­шил вы­та­щить ко­су­лю из про­ва­ла.

Да­ту­ше бы­ло пять­де­сят лет. Он был вы­ше сред­не­го рос­та, креп­ко­го сло­же­ния. На нем бы­ла са­ти­но­вая ру­баш­ка, пе­ре­по­я­сан­ная не кав­каз­ским, а ши­ро­ким, как здесь счи­та­ли, сол­дат­ским рем­нем. На но­гах — чер­ные брю­ки га­ли­фе и креп­кие, на­чи­щен­ные ба­ра­нь­им жи­ром бо­тин­ки. Сбо­ку на по­ясе в чех­ле бол­тал­ся па­с­ту­ше­с­кий нож.

Его за­го­ре­лое ли­цо с боль­ши­ми го­лу­бы­ми гла­за­ми про­из­во­ди­ло впе­чат­ле­ние до­б­ро­ду­шия, что и со­от­вет­ст­во­ва­ло дей­ст­ви­тель­но­с­ти. Од­на­ко на­блю­да­тель­ный че­ло­век по кру­той, уп­ря­мой по­сад­ке его го­ло­вы мог по­чув­ст­во­вать в нем силь­ный ха­рак­тер и не ошиб­ся бы.

Да­ту­ша имел про­зви­ще Чи­с­тю­ля. Он был фи­зи­че­с­ки не­о­бы­чай­но оп­ря­тен и, кро­ме то­го, ког­да брал­ся за ка­кое-ни­будь де­ло, до­во­дил его до бле­с­ка, ка­зав­ше­го­ся ок­ру­жа­ю­щим из­лиш­ним и да­же глу­по­ва­тым.

Ус­лов­но го­во­ря, на­чи­ная с па­с­ту­ха и кон­чая ака­де­ми­ком, лю­ди раз­де­ля­ют­ся на две ка­те­го­рии: спо­соб­ные и ода­рен­ные. Спо­соб­ные лю­ди де­ла­ют то или иное де­ло хо­ро­шо в си­лу тех­но­ло­ги­че­с­кой угад­чи­во­с­ти, ком­би­на­ци­он­но­го лю­бо­пыт­ст­ва, со­об­ра­зи­тель­но­с­ти. Ода­рен­ные лю­ди хо­ро­шо де­ла­ют то или иное де­ло, ког­да чув­ст­ву­ют не­кий эти­че­с­кий тол­чок, за­став­ля­ю­щий их дей­ст­во­вать. Вне эти­че­с­ко­го толч­ка ча­с­то вы­гля­дят глу­по­ва­ты­ми. Та­ким и был па­с­тух Да­ту­ша по про­зви­щу Чи­с­тю­ля.

Лет пят­над­цать на­зад ка­кая-то ди­кая ту­рист­ская груп­па не­о­жи­дан­но вы­ва­ли­лась к их па­с­ту­ше­с­ким ша­ла­шам. Па­с­ту­хи встре­ти­ли ту­ри­с­тов гос­те­при­им­но, а са­ми ту­ри­с­ты, сре­ди ко­то­рых жен­щин бы­ло боль­ше, чем муж­чин, вы­ста­ви­ли вод­ку. Мно­го вод­ки. Да­ту­ша под­жа­рил коп­че­ное мя­со, при­го­то­вил ма­ма­лы­гу. Вод­ку бы­ло хо­ро­шо за­пи­вать ле­дя­ным кис­лым мо­ло­ком.

Во вре­мя ве­чер­не­го пир­ше­ст­ва как-то са­мо со­бой по­лу­чи­лось, что жен­щи­ны, сво­бод­ные от ка­ва­ле­ров, рас­пре­де­ли­лись меж­ду па­с­ту­ха­ми. Вме­с­те с Да­ту­шей их бы­ло трое. Жен­щи­на, ко­то­рая по ка­ким-то не­ве­до­мым рас­че­там долж­на бы­ла пе­ре­спать с Да­ту­шей, под­се­ла к не­му и бле­с­тя­щи­ми, слег­ка пья­ны­ми гла­за­ми по­сма­т­ри­ва­ла на не­го. Да­ту­ша та­ких ве­щей не тер­пел.

— Я же­нат, — разъ­яс­нил он ей, ког­да при­бли­зи­лось вре­мя рас­хо­дить­ся по ша­ла­шам.

Из­ве­с­тие это вы­зва­ло все­об­щий хо­хот, но Да­ту­ша ни­чуть не сму­тил­ся.

— И я за­му­жем, — ска­за­ла жен­щи­на с улыб­кой, как бы ус­по­ка­и­вая его, — то­же мне чи­с­тю­ля...

Тут двое па­с­ту­хов грох­ну­ли от хо­хо­та, да­же шут­ли­во по­па­да­ли на тра­ву, не в си­лах вы­мол­вить ни сло­ва. Ту­ри­с­ты удив­лен­но смо­т­ре­ли на них, не по­ни­мая, что их так раз­ве­се­ли­ло.

— Вы в точ­ку по­па­ли, — на­ко­нец ска­зал один из них, ути­рая гла­за, — мы его то­же на­зы­ва­ем Чи­с­тю­лей, толь­ко по-аб­хаз­ски.

— А что, в са­мом де­ле, — слег­ка рас­па­ли­лась жен­щи­на и, до­воль­ная под­держ­кой па­с­ту­хов, по­вто­ри­ла: — Да, я то­же за­му­жем.

— Нет, — твер­до от­ве­тил ей Да­ту­ша и по­смо­т­рел на нее сво­и­ми яс­ны­ми го­лу­бы­ми гла­за­ми, — у те­бя нет му­жа.

Тут от хо­хо­та грох­ну­ли все, по­чув­ст­во­вав в ут­верж­де­нии Да­ту­ши ка­кой-то свой фи­ло­соф­ский смысл. Жен­щи­на, мо­жет быть, по при­чи­не не­ко­то­ро­го опь­я­не­ния, этот фи­ло­соф­ский смысл не уло­ви­ла, а ста­ла рыть­ся в рюк­за­ке в по­ис­ках сво­е­го па­с­пор­та, что вы­зва­ло у всей ком­па­нии но­вый взрыв хо­хо­та.

Да­ту­ша и тут ни­чуть не сму­тил­ся, но ушел в свой ша­лаш и лег спать. Что там про­ис­хо­ди­ло сна­ру­жи и в дру­гих ша­ла­шах, он не ви­дел, но мог до­га­ды­вать­ся. То и де­ло раз­да­ва­лись го­ло­са и смех под­вы­пив­шей ком­па­нии.

— Ку­да ле­зешь, — вдруг ус­лы­шал он го­лос од­но­го из па­с­ту­хов, — ты что, не ви­дишь, что я уже же­нил­ся?

Он об­ра­щал­ся к дру­го­му па­с­ту­ху. Опять раз­дал­ся друж­ный хо­хот. Ут­ром ту­ри­с­ты уш­ли, а па­с­ту­хи ча­с­то вспо­ми­на­ли. эту жен­щи­ну и, сме­ясь, го­во­ри­ли Да­ту­ше:

— Как она те­бя усек­ла, Чи­с­тю­ля?!

...Да­ту­ша по­до­шел к мо­ло­до­му бу­ку, бро­сил мо­ток ве­рев­ки, ко­то­рую дер­жал в ру­ке, а по­том снял с пле­ча ка­ра­бин и ос­то­рож­но по­ло­жил его у под­но­жия бу­ка. По­сле это­го он ак­ку­рат­но рас­пу­тал ве­рев­ку, об­мо­тал ко­нец ее за ствол бу­ка и креп­ко, тре­мя уз­ла­ми, при­кре­пил ее к ство­лу. По­сле это­го он об­хва­тил ве­рев­ку дву­мя ру­ка­ми и изо всех сил стал тя­нуть и дер­гать ее в сто­ро­ны для про­вер­ки уз­лов и на­деж­но­с­ти са­мой ве­рев­ки. Ве­рев­ка бы­ла до­ста­точ­но креп­кой, что­бы вы­дер­жать тя­жесть его те­ла. Так ему по­ка­за­лось.

Дер­жа вто­рой ко­нец ве­рев­ки в ру­ке, он ос­то­рож­но по­до­шел к краю про­ва­ла, ски­нул его ту­да и стал мед­лен­но, про­пу­с­кая ве­рев­ку сквозь паль­цы, опу­с­кать­ся вниз. Двад­ца­ти­ме­т­ро­вая ве­рев­ка, те­ле­па­ясь, за­сколь­зи­ла в про­вал. На пол­пу­ти вниз вид­нел­ся вы­ступ, он бо­ял­ся, что ве­рев­ка за­ст­ря­нет на нем. Ког­да ко­нец ве­рев­ки до­стал до вы­сту­па, он чуть при­под­нял ее, от­кач­нул и бро­сил. Ко­нец ве­рев­ки обо­гнул вы­ступ и за­сколь­зил даль­ше. Вско­ре вся ве­рев­ка раз­мо­та­лась, но ко­нец ее не был ви­ден из-за вы­сту­па.

Он по­ду­мал: хва­тит ли ему сил по­сле то­го, как он спу­с­тит­ся по ве­рев­ке, сно­ва по ней под­нять­ся? Он ре­шил, что хва­тит, хо­тя ни­ког­да по ве­рев­ке ни­ку­да не спу­с­кал­ся и не под­ни­мал­ся. Но по ви­но­град­ной ло­зе ме­т­ров на пять или де­сять он, слу­ча­лось, под­ни­мал­ся на де­ре­во во вре­мя сбо­ра ви­но­гра­да. Ко­неч­но, ло­за по­тол­ще ве­рев­ки, она бо­лее шер­ша­вая, бо­лее ух­ва­ти­с­тая, но за­то здесь мож­но но­га­ми кое-как опи­рать­ся о ка­ме­ни­с­тую сте­ну об­ры­ва.

«С Бо­гом!» — мыс­лен­но ска­зал он се­бе и, сев на край об­ры­ва спи­ной к не­му, ух­ва­тил­ся обе­и­ми ру­ка­ми за ве­рев­ку и стал спу­с­кать­ся, ста­ра­ясь но­га­ми, где толь­ко мож­но, упи­рать­ся в не­ров­но­с­ти сте­ны, в вы­ем­ки и кам­ни, тор­ча­щие из нее. Ве­рев­ка об­жи­га­ла ла­до­ни, и тя­жесть соб­ст­вен­но­го те­ла по­ка­за­лась ему не­вы­но­си­мой. Он вдруг по­ду­мал: не вер­нуть­ся ли ему на­верх по­ка не по­зд­но? Но он пре­одо­лел ма­ло­ду­шие, как все­гда в та­ких слу­ча­ях, вспом­нив кол­хоз­но­го аг­ро­но­ма, ко­то­ро­го не­на­ви­дел всей ду­шой.

Лет двад­цать на­зад этот аг­ро­ном, ока­зав­шись два ра­за в од­ном за­сто­лье с Да­ту­шей, очень пло­то­яд­но гла­зел на его же­ну. Два ра­за, а не один раз. Ес­ли б этот аг­ро­ном так смо­т­рел на его же­ну один раз, он, ве­ро­ят­но, про­стил бы ему это. Но два ра­за! Он не мог об этом за­быть! Прав­да, аг­ро­ном был силь­но пьян и го­род­ско­го про­ис­хож­де­ния и, мо­жет быть, да­же не знал, что на за­муж­нюю жен­щи­ну так смо­т­реть нель­зя.

Но Да­ту­ша его воз­не­на­ви­дел с тех пор. От­ча­с­ти, мо­жет быть, по­то­му что тог­да ни­как не мог ото­мстить аг­ро­но­му или хо­тя бы ос­кор­бить его сло­ва­ми пре­зре­ния. Не уби­вать же это­го ни­чтож­но­го че­ло­веч­ка за его мо­к­рые, гряз­ные взгля­ды! Но и ос­кор­бить его в са­мом за­сто­лье не мог, по­то­му что не был уве­рен, что и дру­гие за­ме­ти­ли эти взгля­ды. Ес­ли бы он его ос­кор­бил, все по­ня­ли бы, за что он его ос­кор­бил. А ему это бы­ло не­при­ят­но. К то­му же по че­гем­ским обы­ча­ям пор­тить за­сто­лье скан­даль­ной бу­чей счи­та­лось при­зна­ком край­ней не­вос­пи­тан­но­с­ти.

И так эту оби­ду Да­ту­ша с со­бой и унес, и с го­да­ми она ни­сколь­ко не за­ту­ха­ла. Но и вспо­ми­нал он о ней в ми­ну­ты край­ней опас­но­с­ти. А так поч­ти не вспо­ми­нал. Но в ми­ну­ты край­ней опас­но­с­ти он осо­бен­но яр­ко и яро­ст­но вспо­ми­нал не­о­том­щен­но­го аг­ро­но­ма, и те два за­сто­лья вста­ва­ли пе­ред его гла­за­ми, как од­но. При этом уже по­ста­рев­ший аг­ро­ном (он и тог­да был стар­ше его) ви­дел­ся ему те­пе­реш­ним, рас­плыв­шим­ся, слег­ка тря­су­щим­ся ста­ри­ком, а же­на ви­де­лась та­кой же мо­ло­дой, ка­кой она бы­ла двад­цать лет на­зад. И от это­го взгля­ды аг­ро­но­ма в его во­об­ра­же­нии де­ла­лись осо­бен­но бес­сты­жи­ми и по­зор­ны­ми.

И каж­дый раз в ми­ну­ты край­ней опас­но­с­ти пе­ред его гла­за­ми вста­вал этот аг­ро­ном, и каж­дый раз ярость пе­ре­ши­ба­ла страх, при­хо­ди­ла уве­рен­ность, что он дол­жен жить и бу­дет жить, ес­ли не для ми­фи­че­с­кой ме­с­ти аг­ро­но­му, то, во вся­ком слу­чае, на­зло ему; аг­ро­ном — ка­за­лось ему в эти ми­ну­ты — толь­ко и де­ла­ет, что ждет его смер­ти.

Итак, вспом­нив аг­ро­но­ма, он пре­одо­лел ма­ло­ду­шие и про­дол­жил спуск, ино­гда ло­вя но­с­ком бо­тин­ка вы­ем­ки в сте­не или тор­ча­щие кам­ни. Опи­ра­ясь на них но­гой, он не­сколь­ко мгно­ве­ний пе­ре­ды­хал и сно­ва пу­с­кал­ся в путь. Ког­да он ело­зил бо­тин­ка­ми по сте­не, от нее от­ры­ва­лась ка­мен­ная осыпь и, пе­ре­щел­ки­ва­ясь, ле­те­ла вниз.

Он на­де­ял­ся, до­б­рав­шись до боль­шо­го вы­сту­па из сте­ны, че­рез ко­то­рый он еще на­вер­ху так ста­ра­тель­но пе­ре­бра­сы­вал ве­рев­ку, там по­сто­ять обе­и­ми но­га­ми и от­дох­нуть.

Он взгля­нул вниз и уви­дел, что этот вы­ступ уже сов­сем не­да­ле­ко от не­го, ме­т­рах в трех-че­ты­рех. И, уви­дев, что вы­ступ близ­ко, он по­чув­ст­во­вал, что ру­ки его сов­сем оде­ре­ве­не­ли, ве­рев­ка об­жи­га­ет паль­цы, еще мгно­ве­ние — и он по­ле­тит вниз. Но ка­ки­ми-то сверх­уси­ли­я­ми он удер­жал­ся на ве­рев­ке, не­сколь­ко раз пе­ре­брал ру­ка­ми и, на­ко­нец, по­чув­ст­во­вал под по­дош­ва­ми ног твер­дость вы­сту­па.

Ми­нут де­сять он ста­рал­ся от­ды­шать­ся. По­том еще ми­нут пять встря­хи­вал ру­ка­ми, ста­ра­ясь ожи­вить их и дать им от­дох­нуть. По­том он шаг­нул на край вы­сту­па и за­гля­нул в глу­би­ну чу­до­вищ­но­го про­ва­ла. И он по­ду­мал, что, ес­ли бы не этот вы­ступ, он, ве­ро­ят­но, рух­нул бы вниз от ус­та­ло­с­ти рук.

Од­на­ко, ус­по­ко­ив­шись, он по­ду­мал, что ско­рее все­го, это не так. При­выч­ка всю жизнь иметь де­ло с тя­же­лой фи­зи­че­с­кой ра­бо­той под­ска­зы­ва­ла дру­гое.

На­при­мер, ког­да не­сешь на пле­че брев­но для ко­ст­ра и мыс­лен­но на­ме­ча­ешь се­бе впе­ре­ди ме­с­то, где ты ос­та­но­вишь­ся пе­ре­дох­нуть, по­ста­вив брев­но на зем­лю, все­гда пе­ред са­мым этим ме­с­том, за не­сколь­ко ме­т­ров до не­го, тя­жесть на­чи­на­ет не­имо­вер­но да­вить на пле­чо и ты еле до­но­сишь брев­но до это­го ме­с­та.

Си­лы че­ло­ве­че­с­ко­го те­ла со­об­ра­зу­ют­ся с ме­с­том обе­щан­но­го от­ды­ха. Он это за­ме­тил дав­но. Пе­ред ме­с­том обе­щан­но­го от­ды­ха че­ло­ве­че­с­кое те­ло, как бы бо­ясь, что во­ля че­ло­ве­ка от­ме­нит обе­щан­ный от­дых, си­му­ли­ру­ет бес­си­лие. Так и те­перь, от­дох­нув, он по­нял, что, ес­ли бы этот вы­ступ ока­зал­ся даль­ше на не­сколь­ко ме­т­ров, ру­ки его все-та­ки до­нес­ли бы до не­го и толь­ко в са­мой бли­зи от вы­сту­па он по­чув­ст­во­вал бы страш­ное бес­си­лие.

Он по­смо­т­рел по ту сто­ро­ну про­ва­ла, где под­ни­ма­лась по­ло­гая зе­ле­ная го­ра. По­бли­же к вер­ши­не ее вид­нел­ся па­с­ту­ше­с­кий ша­лаш. Там жи­ли па­с­ту­хи из дру­го­го се­ла. На скло­не го­ры пас­лись ко­ро­вы и вид­не­лась фи­гур­ка па­с­ту­ха, ко­то­рый си­дел сре­ди сво­их па­су­щих­ся ко­ров. Он иг­рал на дуд­ке, и до­воль­но за­уныв­ные зву­ки ее по­рой еле слыш­но до­но­си­лись до Да­ту­ши. И он на миг по­за­ви­до­вал его без­мя­теж­но­с­ти.

По­ра бы­ло дви­гать­ся даль­ше. В бо­тин­ки ему на­би­лись скаль­ная осыпь и мел­кие ка­муш­ки. Он при­сел, рас­шну­ро­вал бо­тин­ки, ски­нул их и тща­тель­но вы­бил о вы­ступ. По­том по­лез ру­кой в каж­дый бо­ти­нок, ста­ра­ясь паль­ца­ми со­скре­с­ти то, что не уда­лось вы­бить. По­том он снял но­с­ки и про­тер ими вспо­тев­шие но­ги, вы­вер­нул, от­рях­нул от вся­кой тру­хи и сно­ва на­дел. По­том на­тя­нул бо­тин­ки и тща­тель­но за­шну­ро­вал их.

Он стал спу­с­кать­ся даль­ше вниз. Ве­рев­ки ос­та­ва­лось еще ме­т­ров пять, ког­да он бо­тин­ка­ми на­щу­пал под но­га­ми вы­ступ кар­ни­за. Встав обе­и­ми но­га­ми на уз­кий, при­мер­но в пол­ме­т­ра, кар­низ, он по­смо­т­рел вдоль не­го на­пра­во.

Так вот, где она! Ме­т­рах в пят­над­ца­ти от се­бя на этом же кар­ни­зе он уви­дел ко­су­лю. Там, где она сто­я­ла, кар­низ рас­ши­рял­ся. Это бы­ло строй­ное жи­вот­ное. Бу­рая шерсть на спи­не ко­су­ли, по­бли­же к хво­с­ту, жел­те­ла и зо­ло­ти­лась, пре­вра­ща­ясь в пе­пель­но-бе­лую под­па­ли­ну на жи­во­те. Ко­су­ля сто­я­ла к не­му в про­филь, но, уви­дев его, она по­вер­ну­ла в его сто­ро­ну го­ло­ву и не­по­движ­но смо­т­ре­ла на не­го. Поч­ти пря­мо за ней кар­низ об­ры­вал­ся.

Ми­нут де­сять они смо­т­ре­ли друг на дру­га. По­том он под­нял гла­за над ней, ста­ра­ясь най­ти сле­ды ее па­де­ния на этот кар­низ, но ни­че­го не на­шел. Об­рыв над ней был го­раз­до бо­лее по­ло­гий и тра­вя­ни­с­тый, но ме­т­ров за де­сять от кар­ни­за, на ко­то­ром она сто­я­ла, на­чи­на­лась кру­тая, ка­мен­ная сте­на.

Но как же по­дой­ти к ней? И как она бу­дет ве­с­ти се­бя, ес­ли он по­дой­дет к ней и по­го­нит ее впе­ре­ди се­бя? Он мог бы ее там же при­ре­зать но­жом, но по­нял, что по это­му уз­ко­му кар­ни­зу с мерт­вой ко­су­лей за пле­ча­ми он не смо­жет вер­нуть­ся на­зад. Нет, на­до по­дой­ти к ней и гнать ее по кар­ни­зу впе­ре­ди се­бя. Че­рез па­ру ша­гов от то­го ме­с­та, где он спу­с­тил­ся, кар­низ сно­ва об­ры­вал­ся, и ко­су­ля ни­ку­да от не­го уй­ти не смог­ла бы. В ру­ках у не­го ос­та­ва­лось еще ме­т­ров пять сво­бод­ной ве­рев­ки. Дер­жась за нее, мож­но бы­ло сме­ло прой­ти по кар­ни­зу до кон­ца ве­рев­ки. А даль­ше? Ос­та­ва­лось ме­т­ров де­сять. Он тща­тель­но ос­мо­т­рел кар­низ меж­ду со­бой и ко­су­лей, ища воз­мож­но­го под­во­ха по до­ро­ге. Кар­низ был до­ста­точ­но ров­ным, но и без то­го уз­кий, он по­бли­же к ко­су­ле еще боль­ше су­жал­ся, а там, где сто­я­ла ко­су­ля, сно­ва рас­ши­рял­ся.

И по­том, как луч­ше ид­ти? Спи­ной к сте­не, дер­жа пе­ред гла­за­ми рас­пах­ну­тое про­ст­ран­ст­во, ку­да бо­ишь­ся рух­нуть? Или ли­цом к сте­не, ког­да опас­ность де­ла­ет­ся еще опас­нее, по­то­му что она за спи­ной? Но ес­ли ид­ти ли­цом к сте­не, мож­но ис­поль­зо­вать ка­кие-то не­ров­но­с­ти в сте­не или ще­ли, ку­да мож­но про­су­нуть паль­цы. Впро­чем, осо­бых не­ров­но­с­тей в сте­не или тем бо­лее ще­лей он не за­ме­тил. «Но вдруг кам­ни кар­ни­за по­до мной об­ру­шат­ся, — по­ду­мал он. — Ког­да боль­ше воз­мож­но­с­тей, сле­тая со сте­ны, уце­пить­ся за что-ни­будь — ес­ли ты сколь­зишь ли­цом к про­ва­лу или спи­ной к не­му? Труд­но ска­зать. Не­воз­мож­но ска­зать. Как по­ве­зет. Но ес­ли я все-та­ки дой­ду до ко­су­ли, а она вдруг уп­рет­ся или ша­рах­нет­ся в мою сто­ро­ну? Не дай Бог!»

Он слы­шал, что ино­гда ко­су­ли, за­гнан­ные вол­ка­ми, вы­бе­га­ли на гор­ных до­ро­гах пря­мо на че­ло­ве­ка или лю­дей, иду­щих по до­ро­ге. И да­же ка­кое-то вре­мя шли вме­с­те с людь­ми. Он это слы­шал от дру­гих лю­дей, но сам это­го ни­ког­да не ви­дел. Как это по­нять?

Не­уже­ли ко­су­ле ка­жет­ся, что че­ло­век ме­нее опа­сен, чем волк? Во вре­мя гор­ной охо­ты ко­су­ли чут­ко чув­ст­во­ва­ли че­ло­ве­ка и ста­ра­лись его близ­ко не под­пу­с­кать. Но вот, ока­зы­ва­ет­ся, ког­да при­хо­дит­ся вы­би­рать меж­ду че­ло­ве­ком и вол­ком, ко­су­ля вы­би­ра­ет че­ло­ве­ка. Бед­ная ко­су­ля, ес­ли б она луч­ше зна­ла че­ло­ве­ка! И все-та­ки при­ят­но, что она от вол­ка бе­жит к че­ло­ве­ку. Но как к ней по­дой­ти? Опас­но. Страш­но.

И вдруг ко­су­ля, гля­дя на не­го, жа­лоб­но за­бле­я­ла. Жа­лоб­ный звук ее бле­я­ния, пря­мо об­ра­щен­ный к не­му, прон­зил его на­ск­возь. И он ре­шил дой­ти до нее во что бы то ни ста­ло. Хо­тя и со­мне­ния ос­та­ва­лись. Су­ме­ет ли он под­та­щить ее к ве­рев­ке, не уп­рет­ся ли она на этом уз­ком кар­ни­зе, как глу­пый ко­зел. «Ну что ж, — по­ду­мал он, — ес­ли она уп­рет­ся и не пой­дет, я ос­тав­лю ее, и со­весть моя бу­дет чи­с­та. Со­весть», — по­вто­рил он про се­бя удив­лен­но, но и сам не мог по­нять, при чем тут со­весть.

Он креп­ко взял­ся за ве­рев­ку и, встав ли­цом к сте­не, стал бо­ком ид­ти в сто­ро­ну ко­су­ли, ос­то­рож­но пе­ре­би­рая ве­рев­ку и ста­ра­ясь все вре­мя дер­жать ее на­тя­ну­той. Но вот ве­рев­ка кон­чи­лась. Те­перь на­до бы­ло бро­сать ее и ид­ти са­мо­му. Од­на­ко, преж­де чем бро­сить ве­рев­ку, он до­га­дал­ся, что она от­кач­нет­ся на­зад и тог­да при воз­вра­ще­нии (ес­ли оно со­сто­ит­ся) эти пять ме­т­ров то­же при­дет­ся ид­ти без ве­рев­ки. Он ог­ля­дел об­рыв и уви­дел поч­ти над са­мой го­ло­вой при­зе­ми­с­тый куст сам­ши­та. Он ос­то­рож­но пе­ре­бро­сил ко­нец ве­рев­ки че­рез куст и за­вя­зал его од­ним уз­лом. Те­перь он был уве­рен, что ве­рев­ка не упол­зет.

Он по­смо­т­рел вниз, преж­де чем сде­лать пер­вый шаг без ве­рев­ки. Те­перь про­вал под ним по­ка­зал­ся ему еще бо­лее без­дон­ным. Еще ме­т­ров на двад­цать по кру­то­му скло­ну кое-где рос­ла аль­пий­ская тра­ва, зе­ле­не­ли ред­кие ку­с­тар­ни­ки, а даль­ше шла до са­мой реч­ки го­лая и бе­лая, как смерть, ме­ло­вая осыпь. Там уж ни за что не за­це­пишь­ся, ес­ли со­рвешь­ся.

Он ре­шил боль­ше вниз не смо­т­реть, что­бы не за­кру­жи­лась го­ло­ва. Он по­смо­т­рел на ко­су­лю. Ко­су­ля сто­я­ла не­по­движ­но, как из­ва­я­ние, и сле­ди­ла за ним. Ста­ра­ясь как мож­но плот­нее вжать­ся спи­ной в сте­ну и гля­дя на ме­с­то, ку­да по­ста­вит но­гу, он сде­лал пер­вый шаг, ос­то­рож­но пе­ре­нес на шаг­нув­шую но­гу тя­жесть те­ла и под­во­лок вто­рую но­гу к ней. Он по­чув­ст­во­вал, что но­ги его ста­ли дро­жать мел­кой под­лой дро­жью. Он эту дрожь не мог ос­та­но­вить и, зная, что она толь­ко уси­лит­ся, ос­то­рож­но по­спе­шил впе­ред.

Он ста­рал­ся дер­жать те­ло с не­ко­то­рым за­па­сом от­кло­не­ния к сте­не, что­бы, слу­чай­но по­кач­нув­шись, не рух­нуть вниз, имея пе­ре­вес в сто­ро­ну сте­ны. Но от это­го дви­гать­ся бы­ло труд­нее: спи­на тер­лась о сте­ну. Че­рез не­сколь­ко ми­нут он ос­та­но­вил­ся. Те­перь он был в пя­ти ме­т­рах от ко­су­ли. Но кар­низ сов­сем су­зил­ся, он те­перь был да­же чуть ко­ро­че дли­ны его бо­тин­ка.

Но­ги дро­жа­ли все силь­нее и силь­нее. Бы­ла бе­зум­ная мысль сде­лать еще два-три ша­га и уже прыг­нуть на пло­щад­ку, где сто­я­ла ко­су­ля. Но он чув­ст­во­вал, что ни сил, ни ду­ху не хва­тит это сде­лать. И вдруг он по­нял, что от­сю­да ни­ког­да не вы­бе­рет­ся. Ко­нец, по­ду­мал он, те­перь ни впе­ред ни на­зад. Те­ло на­ли­ва­лось чу­гун­ной тя­же­с­тью и от­ка­зы­ва­лось ему слу­жить. Оно чу­гу­не­ло с та­кой бы­с­т­ро­той, что он по­нял: ско­ро, ско­ро он про­сто не удер­жит­ся на но­гах и рух­нет в без­жа­ло­ст­ный про­вал.

И тут пе­ред его гла­за­ми сно­ва встал аг­ро­ном. Ста­рый, рас­плыв­ча­тый, ка­ким он был сей­час, он смо­т­рел на его мо­ло­день­кую же­ну, ка­кой она бы­ла двад­цать лет на­зад. И его тол­стые пло­то­яд­ные гу­бы бы­ли жад­но при­от­кры­ты, а слез­ли­вые гла­за щу­ри­лись от пред­вку­ше­ния... Мразь!

И ярость прон­зи­ла Да­ту­шу и вы­пря­ми­ла его. «На­де­ешь­ся, что я рух­ну вниз, га­ди­на, — ска­зал он про се­бя. — Нет, ни­ког­да это­го не бу­дет и ни­ког­да я те­бе не про­щу твои гя­ур­ские взгля­ды. Ни­ког­да!»

Ви­де­ние аг­ро­но­ма ис­чез­ло вме­с­те со стра­хом. Но­ги пе­ре­ста­ли дро­жать, те­ло ожи­ло. Но все-та­ки прой­ти по­след­ние пять ме­т­ров по кар­ни­зу он и сей­час не ри­с­ко­вал. Что же де­лать?

Ко­су­ля про­дол­жа­ла на не­го смо­т­реть. Ес­ли он не в со­сто­я­нии по­дой­ти к ней, мо­жет, по­про­бо­вать чем-ни­будь при­ма­нить ее? Ведь она два дня ни­че­го не ела. Он ос­то­рож­но по­вер­нул­ся и ог­ля­дел сте­ну над со­бой. Кое-где над кар­ни­зом плю­щи­лись ку­с­ты еже­ви­ки и ле­щи­ны. Но до них бы­ло труд­но до­тя­нуть­ся. Пря­мо над ним тор­чал куст ле­щи­ны. Он рас­пря­мил­ся, встал на цы­поч­ки и пра­вой ру­кой до­тя­нул­ся до пер­во­го ли­с­ти­ка бли­жай­шей вет­ки. Он ос­то­рож­но стал тя­нуть на се­бя этот ли­с­тик так, что­бы при­гнуть вме­с­те с ним вет­ку, но и не ра­зо­рвать ли­с­тик и ус­петь цап­нуть вет­ку ле­вой ру­кой. Сто­ять на цы­поч­ках и мед­лен­но тя­нуть вет­ку за ли­с­тик, ко­то­рый мог обо­рвать­ся в лю­бой миг, бы­ло не­удоб­но и страш­но. Но­ги его ста­ли сно­ва дро­жать, а он тя­нул и тя­нул ли­с­тик, ста­ра­ясь не обо­рвать его, и, на­ко­нец по­чув­ст­во­вав, что мо­жет ух­ва­тить вет­ку ле­вой ру­кой, вы­бро­сил ее над со­бой, ри­с­куя по­те­рять рав­но­ве­сие и сва­лить­ся вниз, ес­ли ли­с­тик в по­след­ний миг обо­рвет­ся. Но ли­с­тик не обо­рвал­ся, и он ус­пел схва­тить вет­ку ле­вой ру­кой и при­гнуть ее.

Весь куст ле­щи­ны со­гнул­ся с этой вет­кой, и он те­перь обе­и­ми ру­ка­ми дер­жал­ся за не­го и сто­ял на но­гах, и страх ис­чез. Он вы­ло­мал на­и­бо­лее гу­с­то­ли­с­тую вет­ку ле­щи­ны и ос­то­рож­но, про­дол­жая дру­гой ру­кой дер­жать за при­гну­тый куст, про­тя­нул вет­ку ко­су­ле.

Те­перь меж­ду про­тя­ну­той вет­кой и ко­су­лей бы­ло око­ло по­лу­то­ра ме­т­ров. Ко­су­ля с лю­бо­пыт­ст­вом смо­т­ре­ла на вет­ку, но не дви­га­лась. Так про­шло ми­нут пять. Он не знал, что де­лать. Тог­да он ре­шил под­раз­нить ее этой вет­кой. Он стал спер­ва по­тря­хи­вать ею, а по­том от­тя­ги­вать ее от ко­су­ли. Ког­да он стал по­тря­хи­вать вет­кой, и ли­с­тья на ней за­дро­жа­ли, мор­да ко­су­ли ожи­ла, и гла­за вы­ра­зи­ли удив­ле­ние по по­во­ду дро­жа­щих ли­с­ть­ев.

Ког­да он, про­дол­жая по­тря­хи­вать вет­кой, от­тя­нул ее к се­бе, ко­су­ля встре­пе­ну­лась, од­на­ко не по­сле­до­ва­ла за вет­кой. Но ка­за­лось, тай­на дро­жа­щих ли­с­ть­ев про­дол­жа­ет ее за­ни­мать. Он сно­ва про­тя­нул ей вет­ку. Ко­су­ля за­мер­ла, гля­дя на вет­ку. Он опять стал по­тря­хи­вать вет­ку, и ли­с­тья на ней за­дро­жа­ли. Ка­за­лось, ко­су­ля очень хо­чет и ни­как не мо­жет по­нять, от че­го дро­жат эти ли­с­тья. Тог­да он стал мед­лен­но уби­рать вет­ку, про­дол­жая по­тря­хи­вать ею. Ко­су­ля не вы­дер­жа­ла тай­ну дро­жа­щих ли­с­ть­ев и по­тя­ну­лась за вет­кой. Он су­нул кон­чик тре­пе­щу­щей ли­с­ть­я­ми вет­ки пря­мо ей под нос.

Шу­мя ли­с­ть­я­ми, ко­су­ля ста­ла жад­но об­гла­ды­вать вет­ку. Он про­дол­жал ее по­тря­хи­вать и за­ме­тил, что ко­су­ля ча­ще хва­та­ет­ся за на­и­бо­лее жи­во дро­жа­щие ли­с­тья, как бы бо­ясь, что они от­ле­тят.

Об­гла­ды­вая ли­с­тья, она сме­ло дви­га­лась в его сто­ро­ну все бли­же и бли­же. Слы­ша­лось, как жад­но ли­с­тья хру­с­тят у нее на зу­бах. Ког­да она об­гло­да­ла всю вет­ку, он хо­тел сло­мать но­вую, но ко­су­ля вдруг ста­ла тре­бо­ва­тель­но и бы­с­т­ро ли­зать ему ру­ку сво­им шер­ша­вым язы­ком. Сов­сем как ко­за! Воз­мож­но, ко­жа че­ло­ве­ка со­дер­жит соль, по­ду­мал он, и по­то­му все тра­во­яд­ные, ко­то­рым все­гда не хва­та­ет со­ли, лю­бят ли­зать че­ло­ве­че­с­кое те­ло. А мо­жет, это знак бла­го­дар­но­с­ти? Мо­жет, она ждет от не­го спа­се­ния?

Он при­дви­нул ру­ку по­бли­же к се­бе, и ко­су­ля, сме­ло сде­лав шаг к не­му, сно­ва ста­ла ли­зать ему ру­ку. Тог­да он, при­жав­шись спи­ной к сте­не, сде­лал ос­то­рож­ный шаг на­зад. Ко­су­ля сно­ва по­тя­ну­лась к не­му и сно­ва ста­ла ли­зать тыль­ную сто­ро­ну его ла­до­ни.

И вдруг он по­чув­ст­во­вал при­лив сил и уве­рен­но­с­ти. Он по­ду­мал, что, ес­ли вдруг его но­га со­скольз­нет с кар­ни­за, он ус­пе­ет ух­ва­тить­ся за ко­су­лю и не рух­нет в про­вал. Он знал, что на кру­тых скло­нах жи­вот­ные, осо­бен­но ко­зы, го­раз­до ус­той­чи­вее, чем че­ло­век. Но и они ино­гда про­ва­ли­ва­ют­ся. По­че­му-то мысль про­ва­лить­ся вме­с­те с ко­су­лей и по­гиб­нуть на дне об­ры­ва по­ка­за­лась ему не та­кой страш­ной, как про­ва­лить­ся од­но­му.

И вот так, де­лая ос­то­рож­ный шаг бо­ком и под­став­ляя ко­су­ле свою ла­донь, он по­сте­пен­но при­бли­жал­ся к ве­рев­ке, и но­ги те­перь у не­го не дро­жа­ли. На­ко­нец он до­шел до то­го ме­с­та, где ко­нец ве­рев­ки был пе­ре­ки­нут за сам­ши­то­вый куст. Он сдер­нул ве­рев­ку с ку­с­та и сра­зу лег­ко вздох­нул. Те­перь он стал ли­цом к сте­не, ух­ва­тил­ся за ве­рев­ку обе­и­ми ру­ка­ми и, пе­ре­би­рая ее, дви­нул­ся даль­ше все так же ос­то­рож­но, но бо­лее уве­рен­но. По­сле каж­до­го ша­га он, про­дол­жая дер­жать ве­рев­ку пра­вой ру­кой, под­став­лял ле­вую ко­су­ле, и она все так же не­на­сыт­но ли­за­ла ее сво­им шер­ша­вым язы­ком.

Они по­до­шли к ме­с­ту, ку­да он спу­с­тил­ся по ве­рев­ке. Он про­дел ко­нец ве­рев­ки под жи­вот ко­су­ле воз­ле пе­ред­них ног, по­том для стра­хов­ки один раз пе­ре­тя­нул те­ло ве­рев­кой и, ту­го стя­нув ее, за­вя­зал трой­ным уз­лом. Те­ло ко­су­ли бы­ло го­ря­чее и плот­ное, и при­ка­сать­ся к не­му бы­ло при­ят­но. По­ка он ее под­вя­зы­вал к ве­рев­ке, она ему ме­ша­ла, мо­тая го­ло­вой и все вре­мя но­ро­вя лиз­нуть ему ру­ку.

Ему по­ду­ма­лось, что пол­де­ла сде­ла­но. Он ра­зо­гнул­ся и по­чув­ст­во­вал не­о­бык­но­вен­ный при­лив сил. Он по­че­му-то, сам не зная по­че­му, от­ка­зал­ся от мыс­ли при­ре­зать здесь ко­су­лю, по­том под­нять­ся са­мо­му на­верх и вы­тя­нуть ту­да ее туш­ку. Те­перь он ре­шил под­нять­ся на­верх, вы­тя­нуть ко­су­лю, а по­том уже на­вер­ху при­ст­ре­лить ее или на ве­рев­ке при­ве­с­ти к па­с­ту­ше­с­ко­му ша­ла­шу. Он ух­ва­тил­ся как мож­но вы­ше обе­и­ми ру­ка­ми за ве­рев­ку, по­вис на ней и, упи­ра­ясь но­га­ми, где толь­ко мож­но, в скаль­ную сте­ну, стал под­ни­мать­ся вверх. Под са­мым вы­сту­пом, где он от­ды­хал, ког­да сле­зал, рос боль­шой раз­ве­си­с­тый куст ро­до­ден­д­ро­на. Ког­да он сле­зал по ве­рев­ке, он скольз­нул по­верх ку­с­та, под­мяв его вет­ки. Сей­час вет­ки ро­до­ден­д­ро­на на­вис­ли над ним, он с тру­дом раз­дви­нул их и влез на вы­ступ.

Ру­ки у не­го страш­но ус­та­ли. Он сел на вы­ступ и, про­дол­жая дер­жать ве­рев­ку, за­гля­нул вниз. Ко­су­ля сни­зу смо­т­ре­ла на не­го. Их взгля­ды встре­ти­лись, и она ко­рот­ко и жа­лоб­но про­бле­я­ла. Ему по­ка­за­лось, что ее бле­я­ние оз­на­ча­ло: «А я?!»

— Сей­час, сей­час, — ска­зал он вслух, слов­но ко­су­ля мог­ла его по­нять. И она, слов­но в са­мом де­ле по­няв его, под­ня­лась на зад­ние но­ги и, упер­шись пе­ред­ни­ми но­га­ми в сте­ну об­ры­ва, за­мер­ла, гля­дя на не­го. Всей сво­ей по­зой она как бы по­ка­зы­ва­ла ему, что стре­мит­ся ока­зать­ся ря­дом с ним.

Не­мно­го от­дох­нув, он по­лез даль­ше вверх, ис­поль­зуя в сте­не каж­дый тор­ча­щий из нее ка­мень или вы­бо­и­ну, что­бы по­ста­вить но­ги. Те­перь, ког­да он лез на­верх, бы­ло вид­но, что в сте­не го­раз­до боль­ше не­ров­но­с­тей, ку­да мож­но по­ста­вить но­гу. Взгляд сни­зу вверх на сте­ну был по­че­му-то пло­до­твор­нее, чем взгляд свер­ху вниз. Он в этом убе­дил­ся, но не по­нял, по­че­му это так.

На­ко­нец он вы­лез на гре­бень хреб­та. Он был силь­ным муж­чи­ной, но ру­ки у не­го здо­ро­во ус­та­ли. Ла­до­ни го­ре­ли. Крас­ные руб­цы от дав­ле­ния ве­рев­ки пе­ре­се­ка­ли их. Он раз­лег­ся на тра­ве, рас­ки­нув ру­ки и гля­дя на без­дон­ный си­ний ку­пол не­ба, где мед­лен­но кру­жи­лись ор­лы. Сей­час он вспом­нил, что ор­лы кру­жи­лись над этим ме­с­том и тог­да, ког­да он толь­ко вы­шел на гре­бень хреб­та. Те­перь ему по­ка­за­лось, что ор­лы, про­дол­жая кру­жить­ся, сдви­ну­лись вле­во. Ес­ли это так, зна­чит, они пер­вы­ми по­чу­я­ли, что ко­су­ля мо­жет по­гиб­нуть, и жда­ли это­го. Но как они до­га­да­лись, что жи­вая ко­су­ля мо­жет по­гиб­нуть? Ве­ро­ят­но, по­ду­мал он, опыт им под­ска­зы­вал, что жи­вот­ное, ко­то­ро­му пред­сто­ит жить, два дня не сто­ит на од­ном ме­с­те. По­ка он от­ды­хал, сни­зу не­сколь­ко раз про­бле­я­ла ко­су­ля. Солн­це уже до­воль­но креп­ко при­пе­ка­ло.

По­чув­ст­во­вав, что си­лы вер­ну­лись к не­му, он встал и по­до­шел к об­ры­ву. Он взял в ру­ки ве­рев­ку, по­удоб­нее рас­ста­вил но­ги, что­бы не по­скольз­нуть­ся, и стал тя­нуть ее вверх. Сна­ча­ла он лег­ко вы­тя­нул часть ве­рев­ки, сво­бод­ную от тя­же­с­ти ко­су­ли, по­том ве­рев­ка на­тя­ну­лась, он на­пряг мыш­цы и стал вы­тя­ги­вать ко­су­лю. При­выч­ка иметь де­ло с меш­ка­ми, на­пол­нен­ны­ми му­кой или сы­ром, по­мог­ла ему лег­ко оп­ре­де­лить тя­жесть ко­су­ли — око­ло двух пу­дов. Силь­ны­ми, но до­ста­точ­но со­раз­мер­ны­ми дви­же­ни­я­ми, что­бы ко­су­ля не раз­би­ла го­ло­ву о ка­ме­ни­с­тую сте­ну, он вы­тя­ги­вал ее. Вид­но, ко­су­ля дры­га­лась на ве­рев­ке, по­то­му что ве­рев­ка дер­га­лась и рас­ка­чи­ва­лась. Вдруг ве­рев­ка пе­ре­ста­ла вы­тя­ги­вать­ся. Он изо всех сил, на­пря­гая му­с­ку­лы и бо­ясь, что ве­рев­ка лоп­нет, про­дол­жал тя­нуть ее. Но ве­рев­ка не дви­га­лась, и ко­су­ля за­бле­я­ла дур­ным го­ло­сом. Он по­нял, что ей боль­но. Он за­гля­нул в про­вал и, хо­тя ко­су­ли не бы­ло вид­но, по­нял, что она за­ст­ря­ла за тем са­мым вы­сту­пом. Воз­мож­но, она за­пу­та­лась меж­ду силь­ны­ми и гиб­ки­ми вет­ка­ми ро­до­ден­д­ро­на.

«Что же де­лать, черт возь­ми?» — по­ду­мал он, вол­ну­ясь и чув­ст­вуя, что ру­ки от на­пря­же­ния не­ме­ют. Мельк­ну­ло ви­де­ние аг­ро­но­ма, но он, трях­нув го­ло­вой, ос­во­бо­дил­ся от не­го: «Без те­бя обой­дусь, за­ра­за!» Он ре­шил, что на­до отой­ти на не­сколь­ко ша­гов в сто­ро­ну, а по­том тя­нуть, что­бы ко­су­ля под­ня­лась не над вы­сту­пом, а сбо­ку, ми­нуя вы­ступ. Он ото­шел вле­во ме­т­ров на пять и стал тя­нуть ве­рев­ку, но она не дви­га­лась, а на­тя­ну­лась, как ле­с­ка, за­це­пив­ша­я­ся о под­вод­ную ко­ря­гу. Тог­да он ото­шел на­пра­во от вы­сту­па, на­де­ясь сдер­нуть ко­су­лю с этой сто­ро­ны. Но и от­сю­да он ее ни­как не мог сдер­нуть. Вид­но, она креп­ко за­ст­ря­ла там меж­ду вет­ка­ми ро­до­ден­д­ро­на. Не­сколь­ко раз, ког­да он тя­нул ве­рев­ку, ко­су­ля из­да­ва­ла ка­кое-то крях­тя­щее бле­я­ние.

Он чув­ст­во­вал, что си­лы его ис­сяка­ют, и он не знал, что де­лать. Мгно­ве­ни­я­ми его ох­ва­ты­ва­ло от­ча­я­ние, и ему хо­те­лось вы­хва­тить нож и пе­ре­ре­зать на­тя­ну­тую ве­рев­ку. Но ему бы­ло жал­ко ко­су­лю, ко­то­рая в та­ком слу­чае по­ле­тит в без­дон­ную про­пасть и, ко­неч­но, на­смерть ра­зо­бьет­ся. Он одо­лел от­ча­я­ние и стал ду­мать, как быть даль­ше. Он ре­шил боль­ше не тя­нуть ве­рев­ку вверх, а, на­обо­рот, опу­с­тить ее по­даль­ше вниз и по­том уже, став в сто­ро­ну, вы­тя­ги­вать ко­су­лю ми­мо вы­сту­па. Он ос­ла­бил на­тя­же­ние и по­пы­тал­ся опу­с­тить ве­рев­ку. И вдруг по­чув­ст­во­вал, что тя­жесть ко­су­ли ис­чез­ла. Ве­рев­ка бол­та­лась. У не­го мельк­ну­ла мысль, что ко­су­ля во­об­ще вы­па­ла из ве­рев­ки, а ко­нец ее сам за­пу­тал­ся в ку­с­тах ро­до­ден­д­ро­на. Тог­да он сно­ва вы­тя­нул ве­рев­ку и с об­лег­че­ни­ем по­чув­ст­во­вал на ней жи­вую тя­жесть ко­су­ли. Да, это бы­ла имен­но жи­вая тя­жесть жи­вой ко­су­ли, а не со­про­тив­ле­ние ве­рев­ки, за­пу­тав­шей­ся в ку­с­тах. Со­про­тив­ле­ние за­ст­ряв­шей ве­рев­ки бы­ло бы бо­лее уп­ру­гим, как и вет­ви ро­до­ден­д­ро­на. И тог­да он по­нял, что ко­су­лю дер­жит куст ро­до­ден­д­ро­на на­столь­ко креп­ко, что ее те­перь ни вверх под­нять, ни вниз опу­с­тить не­воз­мож­но.

На­до бы­ло сно­ва са­мо­му спу­с­тить­ся вниз до вы­сту­па, вы­пу­тать ко­су­лю из ку­с­тов ро­до­ден­д­ро­на, взгро­моз­дить на вы­ступ, а по­том сно­ва под­нять­ся и тя­нуть ее вверх.

Для стра­хов­ки все еще при­дер­жи­вая ве­рев­ку, но не чув­ст­вуя на ней тя­же­с­ти ко­су­ли, он по­сто­ял у об­ры­ва, да­вая ру­кам от­дох­нуть. Те­перь его бес­по­ко­и­ла са­ма ве­рев­ка. Она столь­ко тер­лась и ер­за­ла по ска­ли­с­то­му об­ры­ву, что он бо­ял­ся, как бы она не обо­рва­лась под тя­же­с­тью. Ту часть ве­рев­ки, ко­то­рую он уже вы­тя­нул, он тща­тель­но ос­мо­т­рел, и она ему по­ка­за­лась все еще на­деж­ной, хо­тя кое-где чуть-чуть за­ба­хро­ми­лась.

Уже бы­ло жар­ко. От всех сво­их уси­лий он так вспо­тел, что ру­баш­ка на нем бы­ла сов­сем мо­к­рая. Про­дол­жая дер­жать ос­лаб­лен­ную ве­рев­ку и пе­ре­кла­ды­вая ее из од­ной ру­ки в дру­гую, он от­стег­нул по­яс, ски­нул ру­баш­ку и, от­рях­нув, ак­ку­рат­но по­ло­жил ее по­даль­ше от об­ры­ва, что­бы слу­чай­ным по­ры­вом ве­тер­ка ее не сду­ну­ло в про­вал. Те­перь он ос­тал­ся в май­ке. Он под­нял ре­мень и, плот­но пе­ре­тя­нув его на по­яс­ни­це, за­стег­нул.

Стук­нув но­гой по зем­ле, он по­чув­ст­во­вал, что в бо­тин­ки ему сно­ва на­би­лись скаль­ная осыпь и мел­кие ка­муш­ки. При­сел и ра­зул­ся, ста­ра­ясь не за­бы­вать о ве­рев­ке. Вы­трях­нул бо­тин­ки, вы­трях­нул но­с­ки и сно­ва обул­ся. По­до­шел к про­ва­лу.

Сбро­сив вниз ту часть ве­рев­ки, ко­то­рую уже вы­тя­нул, он, сно­ва ух­ва­тив­шись за нее, по­лез в об­рыв.

Те­перь он бо­ял­ся, как бы ко­су­ля не со­рва­лась с вет­вей ро­до­ден­д­ро­на и не по­вис­ла в воз­ду­хе. Тог­да ве­рев­ке при­шлось бы дер­жать их обо­их, и он не очень был уве­рен, что она вы­дер­жит по­сле столь­ких ер­за­ний по ска­ли­с­то­му об­ры­ву. И он ста­рал­ся спу­с­кать­ся как мож­но бы­с­т­рее. Вско­ре он был на вы­сту­пе. Чув­ст­вуя силь­ную ус­та­лость, он лег нич­ком на скаль­ный вы­ступ и, про­дол­жая дер­жать ве­рев­ку, про­ле­жал на нем ми­нут пят­над­цать. Ска­ла уже на­гре­лась от солн­ца, и ле­жать на ней бы­ло при­ят­но. Вдруг он сов­сем ря­дом ус­лы­шал жа­лоб­ное бле­я­ние ко­су­ли. Ка­за­лось, она по­чу­я­ла его бли­зость и хо­те­ла ска­зать: «Ну, что ты там?»

Дер­жась од­ной ру­кой за ве­рев­ку, он за­гля­нул вниз. В са­мом де­ле, ко­су­ля за­пу­та­лась в гиб­ких и креп­ких, как рем­ни, вет­ках ро­до­ден­д­ро­на. На­до бы­ло очень силь­но вы­тя­нуть­ся из-за вы­сту­па, что­бы ру­ка­ми до­стать ее, а по­том, вы­пу­тав из ве­ток, взгро­моз­дить на вы­ступ.

Тут он по­чув­ст­во­вал но­вую опас­ность. Ес­ли ко­су­ля вы­пу­та­ет­ся из ку­с­тов до то­го, как он ус­пе­ет креп­ко об­хва­тить ее, то от­то­го, что сей­час сво­бод­ной ве­рев­ки слиш­ком мно­го, она мо­жет рух­нуть и раз­бить­ся о кар­низ. Или еще ху­же: про­ле­тит ми­мо, обо­рвет ве­рев­ку и ска­тит­ся на дно об­ры­ва. Он при­хва­тил сво­бод­ную часть ве­рев­ки, на­мо­тал ее на свой по­яс и за­вя­зал не­сколь­ки­ми уз­ла­ми.

По­сле это­го он уже сме­ло вы­тя­нул­ся над вы­сту­пом и стал од­ной ру­кой ото­дви­гать уп­ру­гие вет­ви, спе­ле­нав­шие те­ло ко­су­ли. Вет­ки вы­скаль­зы­ва­ли из рук, по­то­му что он ед­ва до­тя­ги­вал­ся до них, а вто­рой ру­кой не мог се­бе по­мочь, по­то­му что упи­рал­ся ею в ска­лу. А две вет­ки, на­кры­вав­шие ко­су­лю, ока­за­лись на­столь­ко креп­ки­ми и уп­ру­ги­ми, что он был не в со­сто­я­нии да­ле­ко ото­дви­нуть их. Как толь­ко он, ото­дви­нув их, бро­сал, они с ка­кой-то оду­шев­лен­ной зло­с­тью воз­вра­ща­лись на­зад и на­кры­ва­ли те­ло ко­су­ли. Он на­му­чил­ся с ни­ми. От не­удоб­ной по­зы кровь силь­но при­ли­ла к го­ло­ве, и он в кон­це кон­цов вы­хва­тил нож из чех­ла и, все боль­ше и боль­ше раз­дра­жа­ясь и да­же при­хо­дя в ярость, по­то­му что они и под но­жом гиб­ко ото­дви­га­лись, все-та­ки кое-как пе­ре­ре­зал их. При этом ему при­хо­ди­лось ос­то­рож­но со­раз­ме­рять свои дви­же­ния, что­бы не ра­нить ко­су­лю. Она же, не по­ни­мая, что он де­ла­ет, ино­гда са­ма не­лов­ки­ми дви­же­ни­я­ми ме­ша­ла ему, и он, те­ряя тер­пе­ние, по­рой хо­тел по­лос­нуть ее но­жом по гор­лу, что­бы она ему не ме­ша­ла.

На­ко­нец он ее вы­пу­тал из ве­ток, по­ло­жил нож на скаль­ный вы­ступ, до­тя­нул­ся до ве­рев­ки, об­хва­тив­шей те­ло ко­су­ли, креп­че опер­ся ле­вой ру­кой о ска­лу и с не­имо­вер­ным на­пря­же­ни­ем сил в ус­тав­шей ру­ке вы­тя­нул ко­су­лю на вы­ступ. Ког­да он мед­лен­но вы­тя­ги­вал ее на вы­ступ, ему ка­за­лось, что он вот-вот вы­блю­ет свои вну­т­рен­но­с­ти вме­с­те с серд­цем. Все-та­ки вы­тя­нул.

Те­перь он ле­жал на ска­ле нич­ком, чув­ст­вуя, что да­же ше­вель­нуть­ся нет сил. От страш­но­го на­пря­же­ния он тут же за­был­ся и ус­нул. Ко­су­ля не­ис­то­во ли­за­ла те­перь его по­лу­от­кры­тое и окон­ча­тель­но про­со­лен­ное от по­та те­ло. Ми­нут че­рез двад­цать он про­снул­ся, сму­щен­но вспо­ми­ная свой сон. Ему при­сни­лось, что он ле­жит в по­сте­ли с же­ной. Черт его зна­ет, что мо­жет при­снить­ся, по­ду­мал он и, при­встав, вло­жил нож в че­хол. Рас­стег­нув по­яс, раз­вя­зал и вы­пу­тал из не­го ве­рев­ку. Сно­ва за­стег­нул по­яс. Ко­су­ля, стоя ря­дом с ним, про­дол­жа­ла не­ис­то­во и де­ло­ви­то ли­зать его пле­чо.

Не при­ре­зать ли ее здесь, по­ду­мал он и вдруг по­чув­ст­во­вал, что ему жал­ко ее ре­зать. Он по­ду­мал, что де­ло в том, что он слиш­ком мно­го сил на нее по­тра­тил и по­то­му те­перь ему жал­ко ее. «Ни­че­го, — по­ду­мал он, — на­вер­ху при­ст­ре­лю. Сна­ча­ла от­пу­щу ме­т­ров на двад­цать, а по­том при­ст­ре­лю. Так бу­дет го­раз­до лег­че убить ее».

Он сно­ва по­лез вверх по ве­рев­ке. Вы­лез на гре­бень хреб­та и сел пе­ре­дох­нуть. По­том встал, по­удоб­нее упер­ся но­га­ми в зем­лю и стал вы­тя­ги­вать лиш­нюю ве­рев­ку. На­ко­нец она на­тя­ну­лась, и он стал та­щить вверх ко­су­лю. Она еще один раз за­ст­ря­ла за ма­лень­ким вы­сту­пом, он по­пы­тал­ся, со­брав все си­лы, сдер­нуть ее, но она не одер­ну­лась. Он по­чув­ст­во­вал, что си­лы его ос­тав­ля­ют, и тут сно­ва яви­лось ви­де­ние аг­ро­но­ма. «Прочь, га­ди­на, — ска­зал он ему в серд­цах, — обой­дусь без те­бя». Ви­де­ние аг­ро­но­ма ис­чез­ло.

Он сде­лал не­сколь­ко ша­гов в сто­ро­ну и по­тя­нул ве­рев­ку. Ко­су­ля одер­ну­лась и по­ш­ла вверх. На­ко­нец он ее вы­тя­нул на гре­бень.

Ког­да он стал от­вя­зы­вать ко­су­лю, она, ме­шая ему, сно­ва ста­ла ли­зать ему ру­ку. Он по­до­шел к сво­е­му ка­ра­би­ну, ле­жав­ше­му у под­но­жия бу­ка. Ко­су­ля шла ря­дом с ним, пы­та­ясь лиз­нуть ему ру­ку. Сей­час, здесь, он не мог убить ее. По­это­му он хлоп­нул ее по спи­не, что­бы она убе­жа­ла, но она ни­ку­да не убе­жа­ла, а про­дол­жа­ла ли­зать ему ру­ку. Тог­да он по­креп­че хлоп­нул ее по спи­не.

И вдруг ко­су­ля, слов­но что-то вспом­нив, по­вер­ну­лась и по­бе­жа­ла от не­го по греб­ню хреб­та. Она бе­жа­ла, вы­со­ко вски­ды­вая зад­ние но­ги. Спи­на ее зо­ло­ти­лась. Ле­вый по­ло­гий тра­вя­ни­с­тый склон греб­ня, по ко­то­ро­му она бе­жа­ла, то­же зо­ло­тил­ся от цве­ту­щих при­мул.

Он под­нял ка­ра­бин, но вдруг по­нял, что стре­лять ему в нее все еще жал­ко. «Пусть по­даль­ше от­бе­жит», — по­ду­мал он. Ко­су­ля бе­жа­ла и бе­жа­ла, и чем даль­ше она уно­си­лась, тем мень­ше жа­ло­с­ти ос­та­ва­лось в нем. «Еще се­кунд де­сять, — по­ду­мал он, — и жа­ло­с­ти не бу­дет, и я вы­ст­ре­лю в нее».

Но жа­лость пе­ре­хи­т­ри­ла его. Че­рез де­сять се­кунд ко­су­ля уже бы­ла так да­ле­ко, что он по­нял: пу­ля ее не до­ста­нет. Гро­хот пу­с­то­го вы­ст­ре­ла по­ка­зал­ся ему глу­пым са­мо­об­ма­ном, и он да­же не при­ло­жил­ся к ка­ра­би­ну.

И вдруг из-за греб­ня хреб­та, где пас ко­ров тот са­мый па­с­тух с дуд­кой, раз­дал­ся прон­зи­тель­ный свист.

— Ду­рак, ду­рак, — кри­чал он ему изо всех сил, — воз­ле те­бя ко­су­ля про­бе­жа­ла! Ку­да ты смо­т­рел!

— Сам ду­рак, — ти­хо ска­зал Да­ту­ша и не стал ему ни­че­го от­ве­чать. Он толь­ко мах­нул ему ру­кой, мол, от­вя­жись. Тот яв­но за­ме­тил ко­су­лю, ког­да она от Да­ту­ши бы­ла на боль­шом рас­сто­я­нии. Он с ус­меш­кой пред­ста­вил, что бы тот кри­чал, ес­ли бы уви­дел, что ко­су­ля вы­ско­чи­ла у не­го пря­мо из-под рук. Он на­дел ру­ба­ху, от­вя­зал ве­рев­ку от бу­ка и со­брал ее в мо­ток. Ему бы­ло хо­ро­шо. Он сам не знал, по­че­му все так по­лу­чи­лось. Он не знал, что мощ­ная страсть спа­се­ния ко­су­ли удер­жа­ла его от жал­кой стра­с­ти ее убий­ст­ва.

Ему бы­ло хо­ро­шо, лег­ко. В жиз­ни ос­та­ва­лось толь­ко од­но не­удоб­ст­во: в бо­тин­ки сно­ва на­би­лись скаль­ная осыпь и мел­кие ка­муш­ки. Он сно­ва при­сел и ра­зул­ся. Сно­ва вы­трях­нул бо­тин­ки и вы­трях­нул но­с­ки. Сно­ва обул­ся и, си­дя на зем­ле, по­смо­т­рел на не­бо. При­бли­жал­ся пол­день, и по­ра бы­ло го­то­вить обед па­с­ту­хам. Кра­ем гла­за он от­ме­тил, что ор­лы пе­ре­ста­ли кру­жить­ся над греб­нем хреб­та. Они ку­да-то раз­ле­те­лись.

Пе­ре­ки­нув ка­ра­бин че­рез пле­чо и под­хва­тив мо­ток ве­рев­ки, Да­ту­ша по­спе­шил к сво­е­му ша­ла­шу. Сей­час он был оза­бо­чен тем, что­бы ус­петь па­с­ту­хам при­го­то­вить обед. Он не со­би­рал­ся рас­ска­зы­вать им о при­клю­че­нии с ко­су­лей. Он по­чув­ст­во­вал, что они бы его не по­ня­ли. И тем бо­лее ему бы­ло бы стыд­но опоз­дать с обе­дом — ведь вре­ме­ни бы­ло мно­го.

Кол­че­ру­кий

 

 

 

 

Я уже пи­сал, что од­наж­ды в дет­ст­ве, но­чью, про­би­ра­ясь к до­му од­но­го на­ше­го род­ст­вен­ни­ка, по­пал в мо­гиль­ную яму, где про­вел не­сколь­ко ча­сов в об­ще­ст­ве при­блуд­но­го коз­ла, по­ка ме­ня от­ту­да не из­влек, вме­с­те с коз­лом, один про­ез­жий кре­с­ть­я­нин. Де­ло про­ис­хо­ди­ло во вре­мя вой­ны.

Че­рез не­ко­то­рое вре­мя по­сле мо­е­го ноч­но­го при­клю­че­ния с коз­лом в мо­гиль­ной яме мы, то есть ма­ма, се­с­т­ра и я, ста­ли жить в этой де­рев­не. Сна­ча­ла мы жи­ли у ма­ми­ной се­с­т­ры, а по­том на­ня­ли ком­на­ту в од­ном до­ме и пе­ре­еха­ли ту­да.

В этом до­ме до вой­ны жи­ли три бра­та. Те­перь все они бы­ли в ар­мии. Один из них ус­пел же­нить­ся, и на весь дом ос­та­ва­лась его юная, цве­ту­щая и не слиш­ком ску­ча­ю­щая же­на. Вспо­ми­ная ее, я при­хо­жу к вы­во­ду, что со­ло­мен­ная вдо­ва по­то­му и на­зы­ва­ет­ся со­ло­мен­ной, что вос­пла­ме­ня­ет­ся лег­ко, как со­ло­ма.

При нас один из бра­ть­ев вер­нул­ся, и имен­но тот, что был же­нат. Он как-то слиш­ком бес­шум­но вер­нул­ся. Од­наж­ды ут­ром мы его уви­де­ли на кух­не. Он си­дел пе­ред го­ря­щим оча­гом и жа­рил на вер­те­ле ку­ку­руз­ный по­ча­ток, слов­но сам се­бе на­по­ми­нал до­во­ен­ное дет­ст­во. Бы­ло по­хо­же, что луч­ше бы ему по­ка не воз­вра­щать­ся. А, мо­жет быть, луч­ше бы ему бы­ло по­до­ждать с же­нить­бой, по­то­му что, мне ка­жет­ся, он ску­чал по же­не, и это ус­ко­ри­ло его воз­вра­ще­ние.

С ка­кой-то об­ре­чен­ной жад­но­с­тью с не­дель­ку он во­зил­ся в са­ду, а по­том его взя­ли, и не­мно­го поз­же мы уз­на­ли, что он был де­зер­ти­ром. Его взя­ли так же бес­шум­но, как он при­шел.

По­сте­пен­но мы ос­во­и­лись на но­вом ме­с­те. Се­с­т­ра ус­т­ро­и­лась ра­бо­тать в кол­хо­зе учет­чи­цей, нам вы­де­ли­ли уча­с­ток зем­ли, на ко­то­ром мы вы­ра­щи­ва­ли ды­ни и ку­ку­ру­зу. Тык­вы то­же вы­ра­щи­ва­ли. Кро­ме то­го, мы вы­ра­щи­ва­ли огур­цы и по­ми­до­ры. Мы все тог­да вы­ра­щи­ва­ли.

Ока­зы­ва­ет­ся, не­да­ле­ко от нас жил тот са­мый че­ло­век, в чью мо­гиль­ную яму я тог­да уго­дил. Кста­ти, про эту мо­гиль­ную яму в де­рев­не го­во­ри­ли, что в нее по­па­да­ют все, кро­ме то­го, ко­му она пред­наз­на­ча­лась. Ис­то­рия ее ока­за­лась слож­ной и за­пу­тан­ной. Бу­ду­щий вла­де­лец ее, ес­ли мож­но так ска­зать, ста­рик Ша­а­бан Лар­ба, по про­зви­щу Кол­че­ру­кий, ле­жал, го­во­рят, в го­род­ской боль­ни­це не то с ап­пен­ди­ци­том, не то с гры­жей (хо­тя по-рус­ски пра­виль­ней бы­ло бы ска­зать Су­хо­ру­кий, но Кол­че­ру­кий точ­нее со­от­вет­ст­ву­ет ду­ху, а сле­до­ва­тель­но, и смыс­лу про­зви­ща). Так вот, Кол­че­ру­ко­му сде­ла­ли опе­ра­цию, и он спо­кой­но вы­здо­рав­ли­вал, ког­да не­о­жи­дан­но по­зво­ни­ли из боль­ни­цы в сель­со­вет и ска­за­ли, что боль­ной умер и его на­до сроч­но за­брать до­мой, по­то­му что он уже вто­рой день ле­жит мерт­вый.

В это вре­мя в боль­ни­це ни­ко­го из род­ст­вен­ни­ков не бы­ло, по­то­му что он сам вот-вот дол­жен был вы­пи­сать­ся. Прав­да, в эти дни в го­ро­де был од­но­сель­ча­нин Му­с­та­фа, ко­то­рый по­ехал ту­да по сво­им на­доб­но­с­тям, и ему, кста­ти, по­ру­чи­ли за­гля­нуть в боль­ни­цу и уз­нать, че­го Кол­че­ру­кий не воз­вра­ща­ет­ся и не ре­шил ли он за­од­но с гры­жей или ап­пен­ди­ци­том из­ба­вить­ся от сво­ей кол­че­ру­ко­с­ти. И вдруг та­кая не­о­жи­дан­ная весть.

Род­ст­вен­ни­ки, по на­шим обы­ча­ям, ра­зо­сла­ли в со­сед­ние де­рев­ни го­ре­ве­ст­ни­ков, на­тя­ну­ли во дво­ре ук­ры­тие из плащ-па­лат­ки, где со­би­ра­лись ус­т­ро­ить триз­ну, и да­же вы­ры­ли на клад­би­ще эту са­мую яму.

Кол­хоз вы­де­лил свою един­ст­вен­ную ма­ши­ну, что­бы при­вез­ти по­кой­ни­ка, по­то­му что в те вре­ме­на в свя­зи с вой­ной сде­лать это ча­ст­ным пу­тем бы­ло труд­но. Од­ним сло­вом, все честь по че­с­ти, как у лю­дей. Все, как у лю­дей, кро­ме са­мо­го по­кой­ни­ка Ша­а­ба­на Лар­ба, ко­то­рый и при жиз­ни ни­ко­му, го­во­рят, по­кою не да­вал, а по­сле смер­ти и во­все рас­по­я­сал­ся.

На сле­ду­ю­щий день по­сле пе­чаль­но­го из­ве­с­тия при­еха­ла ма­ши­на с по­кой­ни­ком, ко­то­рый ока­зал­ся жи­вым.

Го­во­рят, Кол­че­ру­кий, слег­ка при­дер­жи­ва­е­мый Му­с­та­фой, гром­ко ру­га­ясь, во­шел в свой двор. Его воз­му­ти­ла не весть о его смер­ти и при­го­тов­ле­ния к по­хо­ро­нам, а то, что он сра­зу за­ме­тил, взгля­нув на ук­ры­тие из плащ-па­лат­ки. Из-за это­го ук­ры­тия при­шлось у двух яб­лонь сре­зать вет­ки. Кол­че­ру­кий, ру­га­ясь, тут же по­ка­зал, как на­до бы­ло про­тя­ги­вать бре­зент, что­бы не тро­гать де­ре­вь­ев.

По­том он, го­во­рят, обо­шел гос­тей, здо­ро­ва­ясь с каж­дым и пыт­ли­во вгля­ды­ва­ясь в гла­за, что­бы уз­нать, ка­кое впе­чат­ле­ние на них про­из­ве­ла весть о его смер­ти, а за­од­но и не­о­жи­дан­ное вос­кре­се­ние.

По­сле это­го он, го­во­рят, по­ста­вил над гла­за­ми свою усы­ха­ю­щую, но так и не усох­шую за двад­цать лет ру­ку, стал на­халь­но ог­ля­ды­вать пла­каль­щиц, как бы не по­ни­мая, за­чем они здесь.

— Вы че­го? — гром­ко спро­сил он.

— Мы ни­че­го, — от­ве­ти­ли они, сму­тив­шись, — мы при­еха­ли те­бя оп­ла­ки­вать.

— Ну так на­чи­най­те, — го­во­рят, ска­зал Кол­че­ру­кий и при­ста­вил ла­донь к уху, что­бы вни­ма­тель­но слу­шать свое оп­ла­ки­ва­ние. Но тут кто-то вме­шал­ся и от­вел пла­каль­щиц от не­го.

Уви­дев при­но­ше­ния род­ст­вен­ни­ков, го­во­рят, Кол­че­ру­кий при­за­ду­мал­ся. Де­ло в том, что у нас вся­ко­го ро­да по­мин­ки ус­т­ра­и­ва­ют так ши­ро­ко, что, ес­ли бы все это де­ла­лось за счет се­мьи умер­ше­го, жи­вым ни­че­го бы не ос­та­ва­лось, как ло­жить­ся и по­ми­рать.

По­это­му в та­ких слу­ча­ях все род­ст­вен­ни­ки и со­се­ди по­мо­га­ют. Кто при­не­сет ви­но, кто со­ле­нья, а кто и тел­ку при­го­нит к со­ро­ко­ви­нам. И как раз один из род­ст­вен­ни­ков из со­сед­не­го се­ла при­гнал хо­ро­шую тел­ку, ко­то­рая Кол­че­ру­ко­му осо­бен­но по­нра­ви­лась. Кста­ти, го­во­рят, по раз­ме­рам это­го род­ст­вен­ни­ка и вы­ры­ли мо­гиль­ную яму, по­то­му что он был при­мер­но та­ко­го же рос­та, как и Кол­че­ру­кий. Го­во­рят, ког­да один из пар­ней, ко­то­ро­му по­ру­чи­ли ко­пать яму, по­до­шел к не­му со шпа­га­том, что­бы из­ме­рить его, он про­явил не­до­воль­ст­во, стал ут­верж­дать, что есть лю­ди бо­лее под­хо­дя­щие, что он, по­жа­луй, по­вы­ше Кол­че­ру­ко­го, а Кол­че­ру­кий по­ко­ре­на­с­тей.

При этом он пы­тал­ся от­ст­ра­нить­ся от шпа­га­та, но па­рень от­ст­ра­нить­ся ему не дал. Как и все мо­гиль­щи­ки, склон­ный к шут­ке, он ска­зал, что те­перь ко­ре­на­с­тость Кол­че­ру­ко­го ни к че­му, что во­об­ще в край­нем слу­чае, ес­ли Кол­че­ру­кий не по­дой­дет, они его бу­дут дер­жать на при­ме­те.

Род­ст­вен­ник, го­во­рят, ус­мех­нул­ся на эти шут­ки, но, вид­но, оби­дел­ся, по­то­му что ото­шел к сво­им од­но­сель­ча­нам и сто­ял сре­ди них, хму­ро по­гля­ды­вая на свою тел­ку, при­вя­зан­ную к за­бо­ру.

Уви­дев все эти при­но­ше­ния, Кол­че­ру­кий объ­я­вил, что ра­до­вать­ся ра­но, что он чув­ст­ву­ет се­бя пло­хо, да и вы­пи­са­ли его, что­бы он не по­мер в боль­ни­це, по­то­му что вра­чей за это штра­фу­ют, как кол­хоз­ни­ков за брак. Он тут же лег в по­стель и дал рас­по­ря­же­ние мо­гиль­ную яму не за­сы­пать, а дер­жать на­го­то­ве. Род­ст­вен­ни­ки, го­во­рят, не­о­хот­но разъ­е­ха­лись. Осо­бен­но был не­до­во­лен тот, что при­во­лок тел­ку. Но Кол­че­ру­кий его ус­по­ко­ил, уве­рив, что ждать те­перь не­дол­го, так что тел­ка его на­вряд ли слиш­ком по­ху­де­ет, ес­ли да­же ее не вы­пу­с­кать со дво­ра.

Кол­че­ру­кий с не­де­лю про­ле­жал в по­сте­ли. Че­рез па­ру дней по­сле при­ез­да его ста­ли одо­ле­вать лю­бо­пыт­ные, по­то­му что к это­му вре­ме­ни раз­нес­ся слух, что Кол­че­ру­кий, умер­ший в го­род­ской боль­ни­це, по до­ро­ге ожил и при­ехал на соб­ст­вен­ные по­хо­ро­ны. Дру­гие го­во­ри­ли, что он не умер, а ус­нул веч­ным сном, и док­то­ра его ни­как не мог­ли раз­бу­дить, но по до­ро­ге до­мой его так рас­тряс­ло, что он про­снул­ся.

Пер­вое вре­мя Кол­че­ру­кий при­ни­мал по­се­ти­те­лей, осо­бен­но по­ка они при­но­си­ли вся­кие гос­тин­цы, как быв­ше­му умер­ше­му и еще не окон­ча­тель­но ожив­ше­му. Но по­том они ему на­до­ели, да и пред­се­да­тель при­ка­зал вы­хо­дить на ра­бо­ту. Так что он, го­во­рят, за­слы­шав скрип во­рот, вы­бе­гал на ве­ран­ду и кри­чал сво­им гром­ким го­ло­сом: «На­зад! Дар­мо­е­ды! Со­ба­ку спу­щу!»

Кста­ти, слу­хи о его вос­кре­се­нии как-то са­ми по се­бе жи­ли и раз­ви­ва­лись. Уже че­рез год при нас я слы­шал, как в од­ной из со­сед­них де­ре­вень го­во­ри­ли, что Кол­че­ру­кий ожил не по до­ро­ге из боль­ни­цы до­мой, а в са­мой мо­ги­ле че­рез не­сколь­ко дней по­сле то­го, как его по­хо­ро­ни­ли. А ус­лы­шал его ка­кой-то маль­чик, ко­то­рый ве­че­ром ис­кал на клад­би­ще свою ко­зу. Так что при­шлось его от­ко­пать. Не будь, го­во­рят, у не­го та­ко­го гром­ко­го го­ло­са, умер бы от го­ло­да или да­же от жаж­ды, по­то­му что ме­с­то ему вы­бра­ли су­хое, хо­ро­шее.

Вот так вот и ока­за­лось, что Кол­че­ру­кий пе­ре­жил или пре­дот­в­ра­тил свои по­хо­ро­ны, прав­да, ос­та­вив за со­бой мо­ги­лу в пол­ной го­тов­но­с­ти.

Уви­дев жи­во­го Кол­че­ру­ко­го, сна­ча­ла в де­рев­не ре­ши­ли, что это се­к­ре­тарь сель­со­ве­та под­шу­тил над ни­ми, по­то­му что это он со­об­щил, что го­во­рил с боль­ни­цей или с тем, кто вы­да­вал се­бя за боль­ни­цу. Но се­к­ре­тарь сель­со­ве­та ска­зал:

— Как я мог так по­шу­тить, ког­да сей­час во­ен­ное вре­мя.

И все ему по­ве­ри­ли, по­то­му что так шу­тить в во­ен­ное вре­мя да­же для се­к­ре­та­ря сель­со­ве­та слиш­ком глу­по. В кон­це кон­цов ре­ши­ли, что в боль­ни­це что-то спу­та­ли, что умер ка­кой-то дру­гой ста­рик, мо­жет быть да­же од­но­фа­ми­лец Кол­че­ру­ко­го, по­то­му что лар­бов­цев у нас в Аб­ха­зии ве­ли­кое мно­же­ст­во.

С пер­вых же дней, как мы ста­ли жить в до­ме со­ло­мен­ной вдо­вуш­ки, я уже слы­шал го­лос Кол­че­ру­ко­го, хо­тя са­мо­го его не ви­дел в гла­за.

Ров­но в пол­день, воз­вра­ща­ясь с кол­хоз­ной ра­бо­ты до­мой на обед, он ме­т­ров за три­с­та от сво­е­го до­ма на­чи­нал ок­ли­кать ста­ру­ху, про­кли­ная ее и яро­ст­но справ­ля­ясь, го­то­ва ли ма­ма­лы­га к обе­ду.

На его кри­ки ста­ру­ха от­ве­ча­ла та­ким же яро­ст­ным кри­ком, и го­ло­са их, не те­ряя ни си­лы, ни от­чет­ли­во­с­ти, по­сте­пен­но сбли­жа­лись, по­том пе­ре­хле­с­ты­ва­лись и, на­ко­нец, за­мол­ка­ли. Че­рез не­ко­то­рое вре­мя го­лос ста­ру­хи по­бед­но вы­ны­ри­вал из ти­ши­ны, но Кол­че­ру­кий мол­чал. Поз­же, ког­да я стал бы­вать у них, я по­нял, что ста­рик мол­чит по той при­чи­не, что рот его за­нят едой, при­чем ел он с та­кой же яро­с­тью, так что ру­гать­ся од­но­вре­мен­но он ни­как не мог.

Ве­че­ра­ми, воз­вра­ща­ясь с ра­бо­ты, он та­ким же го­ло­сом справ­лял­ся на­счет сво­ей ло­ша­ди, ско­ти­ны или сво­е­го вну­ка Яш­ки и опять же на­счет той же ма­ма­лы­ги к ужи­ну.

По­том я по­зна­ко­мил­ся и по­дру­жил­ся с этим Яш­кой, та­ким же гро­мо­глас­ным, как его дед, но, в от­ли­чие от не­го, до­б­ро­душ­ным ро­то­зе­ем. Обыч­но Кол­че­ру­кий во­зил его в шко­лу вер­хом на сво­ей ло­ша­ди. Всю до­ро­гу он ру­гал­ся, что при­хо­дит­ся во­зить его в шко­лу и тра­тить дра­го­цен­ное вре­мя на это­го ло­бо­тря­са. Яш­ка мол­ча си­дел за де­дом, дер­жась за его по­яс, и, сму­щен­но улы­ба­ясь, гля­дел по сто­ро­нам.

Ес­ли дед бы­вал в отъ­ез­де, в шко­лу его во­зи­ла баб­ка на этой же ло­ша­ди, и он так же си­дел за нею и толь­ко не поз­во­лял ей подъ­ез­жать к са­мой шко­ле, что­бы маль­чиш­ки над ним не сме­я­лись. Мы с ним учи­лись в раз­ные сме­ны. Воз­вра­ща­ясь из шко­лы, я их встре­чал где-ни­будь на пол­пу­ти в шко­лу, и Яш­ка, вы­вер­нув го­ло­ву, дол­го-дол­го, то­с­к­ли­во смо­т­рел мне вслед, что слу­жи­ло по­во­дом для до­пол­ни­тель­ной яро­с­ти Кол­че­ру­ко­го. Яш­ку при­хо­ди­лось во­зить в шко­лу, по­то­му что она бы­ла в трех ки­ло­ме­т­рах от до­ма, а Яш­ка был так рас­се­ян, что ино­гда за­бы­вал, ку­да идет, и сво­ра­чи­вал в сто­ро­ну.

В пер­вое вре­мя, уви­дев ме­ня на ули­це, Кол­че­ру­кий ста­вил ла­донь ко­зырь­ком над гла­за­ми и спра­ши­вал:

— Ты чей бу­дешь?

— Я сын та­кой-то, — уч­ти­во от­ве­чал я ему и на­зы­вал ма­му, ко­то­рую он хо­ро­шо знал еще с дав­них пор.

— А кто она та­кая? — спра­ши­вал он гро­мо­глас­но и еще при­сталь­ней смо­т­рел на ме­ня из-под сво­ей кол­че­ру­кой ла­до­ни.

— Она се­с­т­ра же­ны дя­ди Мек­су­та, — объ­яс­нял я, хо­тя и по­ни­мал, что он при­тво­ря­ет­ся.

— Так вы те са­мые го­род­ские дар­мо­е­ды? — ки­вал он в сто­ро­ну на­ше­го до­ма.

— Да, — ук­лон­чи­во под­тверж­дал я, что это мы здесь жи­вем, од­но­вре­мен­но как бы от­ча­с­ти при­зна­вая и на­ше дар­мо­ед­ст­во.

Он сто­ял пе­ре­до мной, удив­лен­но вгля­ды­ва­ясь в ме­ня бу­рав­чи­ка­ми глаз, не­боль­шо­го рос­та, ко­ре­на­с­тый, с ши­ро­кой, по-пе­ту­ши­но­му крас­ной ше­ей. Сто­ял, удив­лен­но вгля­ды­ва­ясь в ме­ня, слов­но ос­мыс­ли­вая ме­ня це­ли­ком, од­но­вре­мен­но при­слу­ши­ва­ясь к че­му-то по­сто­рон­не­му, к то­му, что про­ис­хо­ди­ло за за­бо­ром в ку­ку­ру­зе его при­уса­деб­но­го уча­ст­ка, слов­но по шо­ро­хам, по воз­не, по ка­ким-то ему од­но­му уло­ви­мым зву­кам точ­но оп­ре­де­лял все, что де­ла­ет­ся у не­го на усадь­бе, во дво­ре и, мо­жет быть, в са­мом до­ме.

— Так это ты про­ва­лил­ся в мою мо­ги­лу? — спра­ши­вал он не­о­жи­дан­но, про­дол­жая при­слу­ши­вать­ся к то­му, что де­ла­ет­ся у не­го на усадь­бе и уже улав­ли­вая там ка­кие-то не­нор­маль­но­с­ти и не­до­воль­но по­хмы­ки­вая по это­му по­во­ду.

— Да, — от­ве­чал я, с тай­ной опа­с­кой на­блю­дая за ним, по­то­му что чув­ст­во­вал, что он на­чи­нен ка­кой-то взрыв­ча­той си­лой.

— Ну и как те­бе там по­ка­за­лось? — спра­ши­вал он, про­дол­жая при­слу­ши­вать­ся и по­сте­пен­но воз­буж­да­ясь тем, что там про­ис­хо­ди­ло, и уже бор­мо­ча впол­го­ло­са: — Вы­мер­ла, что ли, эта ста­ру­ха... Чтоб она ос­леп­ла... Ра­зо­рит ме­ня, ста­рая ду­ра...

— Хо­ро­шо, — от­ве­чал я, ста­ра­ясь про­явить бла­го­дар­ность за гос­те­при­им­ст­во. Все-та­ки это бы­ла его мо­гиль­ная яма.

— Ме­с­то хо­ро­шее, су­хое, — со­гла­шал­ся он, уже по­ску­ли­вая от воз­му­ще­ния тем, что про­ис­хо­ди­ло у не­го на усадь­бе, и вне­зап­но сры­вал­ся и кри­чал сво­ей ста­ру­хе с ме­с­та, без раз­го­ну, взяв са­мую вы­со­кую но­ту: — Эй ты, что-то там хру­па­ет на ого­ро­де, хру­па­ет! Чтоб твои уши по­ло­па­ли — сви­ньи, сви­ньи!

— Чтоб я их с то­бой в твою мо­ги­лу уло­жи­ла, веч­но те­бе ме­ре­щат­ся сви­ньи! — сра­зу же от­зы­ва­лась ста­ру­ха.

— Я же слы­шу: чав­ка­ют и хру­па­ют, чав­ка­ют и хру­па­ют! — кри­чал он, уже за­быв про ме­ня, и го­ло­са их схле­с­ты­ва­лись, и он, слов­но ух­ва­тив­шись за ко­нец ее кри­ка, под­тя­ги­вал­ся на нем и бы­с­т­ро дви­гал­ся в сто­ро­ну до­ма, од­но­вре­мен­но пе­ре­бра­сы­вая ей свой кло­ко­чу­щий го­лос.

По­сте­пен­но мы при­вык­ли к его го­ло­су и уже не об­ра­ща­ли на не­го вни­ма­ния, и да­же ког­да он ку­да-ни­будь уез­жал на не­сколь­ко дней и вдруг все за­мол­ка­ло, ста­но­ви­лось как-то стран­но, слов­но че­го-то не хва­та­ло, слов­но ка­кой-то пу­с­той звон в ушах раз­да­вал­ся.

Же­на его, вы­со­кая, вы­ше него, не­ве­ро­ят­но ху­дая ста­ру­ха, ино­гда, ког­да его не бы­ло до­ма, при­хо­ди­ла к нам по­го­во­рить с ма­мой. Бы­ва­ло, при­но­си­ла с со­бой круг сы­ру, или ми­с­ку ку­ку­руз­ной му­ки, или ку­со­чек па­ху­че­го, коп­че­нно­го над ко­ст­ром мя­са. Сму­щен­но по­сме­и­ва­ясь, она про­си­ла спря­тать то, что при­нес­ла, и, ра­ди Бо­га, ни­ка­ких бла­го­дар­но­с­тей, толь­ко что­бы этот кри­кун ее ни­че­го не знал.

Они ча­са­ми о чем-то го­во­ри­ли с ма­мой, а же­на Кол­че­ру­ко­го все ку­ри­ла, скру­чи­вая ци­гар­ку за ци­гар­кой. Вне­зап­но раз­да­вал­ся го­лос Кол­че­ру­ко­го. Он кри­чал ей что-ни­будь в сто­ро­ну до­ма, а она, при­слу­ши­ва­ясь к его го­ло­су, тряс­лась от за­та­ен­но­го сме­ха, слов­но бо­я­лась, что он ус­лы­шит ее смех, и в то же вре­мя ее за­бав­ля­ло, что он кри­чит не в ту сто­ро­ну.

— Ну, че­го те­бе, я здесь! — от­ве­ча­ла она на­ко­нец.

— Ага, дар­мо­ед­ки! На­шли друг дру­га! В кум­хоз вас обе­их! В кум­хоз! — вы­кри­ки­вал он по­сле мгно­вен­ной па­у­зы, слов­но оне­мев от воз­му­ще­ния ее ве­ро­лом­ст­вом.

Од­наж­ды он подъ­е­хал к во­ро­там на­ше­го до­ма и крик­нул мне, что­бы я вы­нес ме­шок. Гром­ко ру­га­ясь на то, что этим дар­мо­е­дам толь­ко жуй и в рот кла­ди, он вы­сы­пал мне пол­меш­ка му­ки и, про­дол­жая воз­му­щать­ся тем, что да­ет свою ку­ку­ру­зу, да еще на мель­ни­цу во­зит ее на сво­ей же ло­ша­ди, он при­то­ро­чил свой ме­шок к сед­лу и уе­хал. Отъ­ез­жая, он еще крик­нул, что­бы этой ни­че­го не го­во­рить на­счет му­ки, по­то­му что и так ему нет ни­ка­ко­го жи­тья от ее кри­ку.

Вре­мя шло, а Кол­че­ру­кий, су­дя по все­му, уми­рать не со­би­рал­ся. Чем доль­ше не уми­рал Кол­че­ру­кий, тем пыш­нее рас­цве­та­ла тел­ка; чем пыш­нее рас­цве­та­ла тел­ка, тем гру­ст­нее ста­но­вил­ся ее быв­ший хо­зя­ин. В кон­це кон­цов, он при­слал че­ло­ве­ка к Кол­че­ру­ко­му, что­бы тот на­мек­нул на­счет тел­ки. Так, мол, и так, сла­ва Бо­гу, что он ос­тал­ся жив, но тел­ку сле­до­ва­ло бы при­слать на­зад, по­то­му что он ее не да­рил Кол­че­ру­ко­му, а при­гнал на со­ро­ко­ви­ны, как хо­ро­ший род­ст­вен­ник.

— При­нес яй­цо, а хо­чет взять ку­ри­цу, — го­во­рят, ска­зал Кол­че­ру­кий, вы­слу­шав на­мек. По­том он, го­во­рят, по­ду­мал и до­ба­вил: — Ска­жи ему, что, ес­ли я ско­ро ум­ру, мож­но бу­дет ему при­хо­дить без при­но­ше­нья, а ес­ли он ум­рет, я при­ду в его дом, как хо­ро­ший род­ст­вен­ник, и при­го­ню тел­ку от его тел­ки.

Род­ст­вен­ник Кол­че­ру­ко­го, уз­нав о его ус­ло­ви­ях, го­во­рят, оби­дел­ся и ве­лел пе­ре­дать Кол­че­ру­ко­му уже без вся­ких на­ме­ков, что ему не на­до ни­ка­кой тел­ки, тем бо­лее по­сле смер­ти, что он хо­чет при жиз­ни по­лу­чить соб­ст­вен­ную тел­ку, ко­то­рую он ему при­гнал на по­мин­ки, как хо­ро­ший род­ст­вен­ник. А раз Кол­че­ру­кий до сих пор не умер, зна­чит, на­до воз­вра­тить тел­ку хо­зя­и­ну. При этом он дал сло­во, что не­смо­т­ря на то, что в до­ме Кол­че­ру­ко­го его, из­ме­рив шпа­га­том, уни­зи­ли, ес­ли Кол­че­ру­кий и в са­мом де­ле ум­рет, он сно­ва при­го­нит ее.

— Этот че­ло­век за­ста­вит ме­ня лечь в мо­ги­лу из-за сво­ей тел­ки, — го­во­рят, ска­зал Кол­че­ру­кий, ус­лы­шав но­вые разъ­яс­не­ния. — Пе­ре­дай­те ему, — до­ба­вил он, — что те­перь не­дол­го ждать, так что не сто­ит му­чить не­сча­ст­ное жи­вот­ное.

Че­рез не­сколь­ко дней по­сле это­го раз­го­во­ра Кол­че­ру­кий пе­ре­са­дил из сво­е­го ого­ро­да на свою мо­ги­лу па­ру пер­си­ко­вых са­жен­цев. Воз­мож­но, он это сде­лал, что­бы ос­ве­жить пред­став­ле­ние о сво­ей об­ре­чен­но­с­ти. Мы с Яш­кой по­мо­га­ли ему. Но, ви­ди­мо, двух пер­си­ко­вых са­жен­цев ему по­ка­за­лось ма­ло. Че­рез не­сколь­ко дней он но­чью вы­рыл на план­та­ции тун­го­вое де­рев­це и по­са­дил его меж­ду эти­ми пер­си­ко­вы­ми са­жен­ца­ми. Вско­ре об этом все уз­на­ли. Кол­хоз­ни­ки, по­сме­и­ва­ясь, го­во­ри­ли, что Кол­че­ру­кий со­би­ра­ет­ся тра­вить по­кой­ни­ков тун­го­вы­ми пло­да­ми. Ни­кто не при­дал зна­че­ния этой пе­ре­сад­ке, по­то­му что тун­го­вые де­ре­вья ни­кто ни до не­го, ни по­сле не­го в де­рев­нях не крал, по­то­му что они кре­с­ть­я­нам ни к че­му, а пло­ды тун­га смер­тель­но ядо­ви­ты, так что, зна­чит, в ка­кой-то ме­ре да­же опас­ны.

Быв­ший хо­зя­ин тел­ки то­же за­молк. То ли по­ве­рил в об­ре­чен­ность Кол­че­ру­ко­го, по­сле то­го как он пе­ре­са­дил на свою мо­ги­лу тун­го­вое де­ре­во, то ли, бо­ясь его язы­ка, не ме­нее ядо­ви­то­го, чем тун­го­вые пло­ды, ре­шил ос­та­вить его в по­кое.

Кста­ти, рас­ска­зы­ва­ют, что Кол­че­ру­кий че­рез свой язык в мо­ло­до­с­ти и стал Кол­че­ру­ким. Де­ло бы­ло так.

Го­во­рят, по­сле ка­кой-то пи­руш­ки ме­ст­ный князь в ок­ру­же­нии мно­го­чис­лен­ных гос­тей си­дел во дво­ре хо­зя­и­на до­ма. Князь ел пер­си­ки, со­ст­ру­ги­вая с них ко­жу­ру пе­ро­чин­ным но­жич­ком с се­ре­б­ря­ной це­поч­кой. Хо­тя пе­ро­чин­ный но­жи­чек с се­ре­б­ря­ной це­поч­кой ни­ка­ко­го от­но­ше­ния к по­сле­ду­ю­щим со­бы­ти­ям не име­ет, все рас­сказ­чи­ки упо­ми­на­ли про этот но­жи­чек, не­из­мен­но до­бав­ляя, что он был с се­ре­б­ря­ной це­поч­кой. Пе­ре­ска­зы­вая этот слу­чай, я хо­тел из­бе­жать пе­ро­чин­но­го но­жич­ка с се­ре­б­ря­ной це­поч­кой, но чув­ст­вую, что по­че­му-то дол­жен его упо­мя­нуть, что в нем есть ка­кая-то прав­да, без ко­то­рой что-то про­па­да­ет, а что, я и сам не знаю.

Од­ним сло­вом, князь ел пер­си­ки и, бла­го­ду­ше­ст­вуя, вспо­ми­нал свои лю­бов­ные ра­до­с­ти. В кон­це кон­цов он, го­во­рят, ог­ля­дел хо­зяй­ский двор и ска­зал, вздох­нув:

— Ес­ли б всех мо­их жен­щин со­брать, по­жа­луй, не вме­с­ти­лись бы в этот двор.

Но Кол­че­ру­кий, го­во­рят, уже тог­да ни­ко­му бла­го­ду­ше­ст­во­вать не да­вал, не­смо­т­ря на свою мо­ло­дость. Го­во­рят, он вы­су­нул­ся не­из­ве­ст­но от­ку­да и ска­зал:

— Ин­те­рес­но, сколь­ко бы коз за­бле­я­ло в этом дво­ре?

Этот до­воль­но по­жи­лой князь, го­во­рят, был боль­шой це­ни­тель жен­ской кра­со­ты, но, кро­ме то­го, его по­до­зре­ва­ли в древ­не­гре­че­с­ком гре­хе, ра­зу­ме­ет­ся, ес­ли это­му гре­ху по­ло­жи­ли на­ча­ло имен­но древ­ние гре­ки. Я лич­но ду­маю, что это­му гре­ху мог по­ло­жить на­ча­ло лю­бой на­род, за­ни­ма­ю­щий­ся ско­то­вод­ст­вом. А так как все на­ро­ды в свое вре­мя про­шли ско­то­вод­че­с­кую ста­дию раз­ви­тия, а не­ко­то­рые ее все еще про­хо­дят, как че­ло­век, вос­пи­тан­ный в пре­зре­нии к на­ци­о­наль­ным пред­рас­суд­кам, счи­таю, что все они не­за­ви­си­мо друг от дру­га мог­ли по­ло­жить на­ча­ло это­му гре­ху.

Но вер­нем­ся к на­ше­му пре­ста­ре­ло­му фе­о­да­лу. Го­во­рят, в ме­ст­ных кру­гах князь скром­но гор­дил­ся уме­ни­ем так со­ст­ру­ги­вать ко­жу­ру с фрук­тов, что лен­точ­ка ко­жу­ры ни ра­зу не пре­ры­ва­лась, по­ка он пол­но­стью не очи­с­тит плод. Уме­ние это не из­ме­ня­ло ему да­же по­сле бес­сон­ной но­чи и дли­тель­ной по­пой­ки. Сколь­ко, го­во­рят, за ним ни сле­ди­ли, сколь­ко ни пы­та­лись его от­влечь, он так и не ошиб­ся ни ра­зу. Ино­гда ему на­роч­но под­со­вы­ва­ли плод са­мой за­мыс­ло­ва­той и урод­ли­вой фор­мы, но он, го­во­рят, рас­смо­т­рев его со всех сто­рон, тут же до­ста­вал свой но­жи­чек с се­ре­б­ря­ной це­поч­кой и бе­зо­ши­боч­но пу­с­кал его по един­ст­вен­но пра­виль­но­му пу­ти.

Обыч­но, сре­зав вью­щу­ю­ся спи­раль­кой ко­жу­ру, он при­по­ды­мал ее и по­ка­зы­вал ок­ру­жа­ю­щим. А ес­ли сре­ди них бы­ла кра­си­вая де­вуш­ка, он под­зы­вал ее и под­ве­ши­вал эту фрук­то­вую лен­точ­ку ей за уш­ко.

Мне ка­жет­ся, Кол­че­ру­ко­го раз­дра­жа­ло это ис­кус­ст­во кня­зя. Я ду­маю, что он из­дав­на сле­дил за ним и был уве­рен, что ра­но или по­зд­но лен­точ­ка долж­на обо­рвать­ся. Воз­мож­но, Кол­че­ру­кий в тот раз воз­ла­гал осо­бен­но боль­шие на­деж­ды на ка­кой-то из этих пер­си­ков, но князь его впол­не удач­но об­ра­бо­тал да еще стал хва­с­тать­ся сво­и­ми жен­щи­на­ми, хо­тя, по слу­хам, ока­зы­вал зна­ки вни­ма­ния и хо­ро­шень­ким ко­зоч­кам. Со­гла­си­тесь, что тут бы­ло от­че­го взо­рвать­ся Кол­че­ру­ко­му, да еще мо­ло­до­му.

Го­во­рят, по­сле его не­о­жи­дан­ных слов князь по­ба­г­ро­вел и, по­те­ряв дар ре­чи, гля­дел на Кол­че­ру­ко­го вы­пу­чен­ны­ми гла­за­ми. При этом он про­дол­жал дер­жать в пра­вой ру­ке уже очи­щен­ный со­ча­щий­ся пер­сик, а в ле­вой все тот же пе­ро­чин­ный но­жи­чек с се­ре­б­ря­ной це­поч­кой.

От ужа­са все во­круг за­мол­к­ли, а князь, не мор­гая, про­дол­жал смо­т­реть на Кол­че­ру­ко­го, и ру­ка его с пер­си­ком бес­по­кой­но дви­га­лась по воз­ду­ху, слов­но чув­ст­вуя не­уме­ст­ность в та­кую ми­ну­ту это­го сен­ти­мен­таль­но­го пер­си­ка, не го­во­ря уж о том, что не­воз­мож­но вы­хва­тить пи­с­то­лет из ко­бу­ры, од­но­вре­мен­но дер­жа в ла­до­ни пер­сик, да еще очи­щен­ный. Го­во­рят, ру­ка его да­же скло­ни­лась к зем­ле, что­бы на­ко­нец ос­во­бо­дить­ся от это­го пер­си­ка, но в по­след­нее мгно­ве­ние как-то не ре­ши­лась, ведь пер­сик-то был ос­т­ру­ган, и она, хо­ро­шо вос­пи­тан­ная кня­же­с­кая ру­ка, чув­ст­во­ва­ла, что очи­щен­ный пер­сик ни­как нель­зя по­ло­жить на зем­лю.

И вот она сно­ва под­ня­лась, эта ру­ка, и му­чи­тель­ное мгно­ве­ние ша­ри­ла по воз­ду­ху в по­ис­ках не­ви­ди­мой та­рел­ки, чув­ст­вуя, что кто-то дол­жен под­су­нуть ей та­рел­ку, но все оце­пе­не­ли от стра­ха, и ни­кто не до­га­дал­ся по­мочь ему ос­во­бо­дить­ся от это­го, те­перь уже не­при­стой­но ого­лен­но­го пер­си­ка. И тут, го­во­рят, к не­му на по­мощь при­шел сам Кол­че­ру­кий.

— Да сунь ты его в рот! — го­во­рят, под­ска­зал он ему. Не ус­пе­ли гос­ти оч­нуть­ся от но­вой дер­зо­с­ти, как ста­ли сви­де­те­ля­ми не­объ­яс­ни­мо­го са­мо­уни­же­ния кня­зя, ко­то­рый, го­во­рят, с ка­кой-то по­зор­ной по­спеш­но­с­тью стал за­тал­ки­вать в рот мо­к­рый, со­ча­щий­ся пер­сик, про­дол­жая смо­т­реть на Кол­че­ру­ко­го не­на­ви­дя­щи­ми гла­за­ми. На­ко­нец, кое-как спра­вив­шись с пер­си­ком, он по­лез за пи­с­то­ле­том. Все еще гля­дя на Кол­че­ру­ко­го вы­пу­чен­ны­ми не­на­ви­дя­щи­ми гла­за­ми, он мол­ча рыл­ся у по­яса, но от силь­но­го вол­не­ния или, как уточ­ня­ют дру­гие, от­то­го, что у не­го бы­ли скольз­кие по­сле пер­си­ка ру­ки, он ни­как не мог рас­стег­нуть ко­бу­ру.

Мо­жет быть, еще кто-ни­будь и опо­мнил­ся бы, мо­жет быть, ус­пел бы схва­тить кня­зя за ру­ку или в край­нем слу­чае пин­ком от­бро­сить Кол­че­ру­ко­го в сто­ро­ну, так что стре­лять в не­го ста­ло бы не­воз­мож­но и да­же опас­но для дру­гих, но тут, го­во­рят, в ти­ши­не в по­след­ний раз раз­дал­ся го­лос Ша­а­ба­на. Не в том смыс­ле, что по­сле это­го его го­лос не раз­да­вал­ся, ско­рее на­про­тив, он стал еще гром­че и на­сме­ш­ли­вей, а в том смыс­ле, что по­сле этой фра­зы он уже пе­ре­стал быть про­сто Ша­а­ба­ном, а стал Ша­а­ба­ном Кол­че­ру­ким.

— Там-то он, на­вер­ное, бы­с­т­рее рас­сте­ги­ва­ет, — го­во­рят, ска­зал он, — по­то­му как ко­зы ждать не лю­бят...

Го­во­рят, он это ска­зал как-то за­дум­чи­во, вро­де бы раз­мы­ш­ляя вслух. Но тут ста­рый князь на­ко­нец спра­вил­ся со сво­ей ко­бу­рой — раз­дал­ся вы­ст­рел, жен­щи­ны под­ня­ли вопль, и, ког­да рас­се­ял­ся дым, Кол­че­ру­кий уже был са­мим со­бой, то есть Кол­че­ру­ким. По­том у не­го спра­ши­ва­ли, по­че­му он по­сле пер­во­го ос­кор­б­ле­ния про­дол­жал драз­нить кня­зя.

— Уже не мог ос­та­но­вить­ся, — от­ве­чал Кол­че­ру­кий.

Поз­же, ког­да князь ушел с мень­ше­ви­ка­ми, а у нас окон­ча­тель­но и бес­по­во­рот­но ус­та­но­ви­лась Со­вет­ская власть, Кол­че­ру­кий стал ут­верж­дать, что у не­го с кня­зем бы­ли свои, чуть ли не пар­ти­зан­ские сче­ты, что раз­го­вор этот был толь­ко по­во­дом или след­ст­ви­ем дру­гих, бо­лее важ­ных ве­щей.

Од­ним сло­вом, не­смо­т­ря на кня­же­с­кую пу­лю, Кол­че­ру­кий про­дол­жал над все­ми под­шу­чи­вать, и шут­ки его, ка­жет­ся, не ста­но­ви­лись бе­зо­бид­ней.

Сло­ня­ясь по де­рев­не, я его ча­с­то ви­дел на та­бач­ной или чай­ной план­та­ции или на про­пол­ке ку­ку­ру­зы. Ес­ли у не­го бы­ва­ло хо­ро­шее на­ст­ро­е­ние, он про­сто ду­ра­чил­ся, и тог­да все кру­гом по­ка­ты­ва­лись со сме­ху.

Он умел под­ра­жать го­ло­сам зна­ко­мых лю­дей и жи­вот­ных, осо­бен­но у не­го по­лу­чал­ся пе­ту­ши­ный крик.

Бы­ва­ло, в по­ле бро­сит мо­ты­гу, ра­зо­гнет­ся, по­смо­т­рит по сто­ро­нам и за­льет­ся пе­ту­хом. Поч­ти сра­зу же от­кли­ка­ют­ся пе­ту­хи из со­сед­них до­мов. Все во­круг сме­ют­ся, бли­жай­ший пе­тух про­дол­жа­ет звать его, а он бе­рет­ся за свою мо­ты­гу и при­го­ва­ри­ва­ет: «Мно­го ты по­ни­ма­ешь, ду­рак».

У нас, как, ве­ро­ят­но, у всех, при­ня­то счи­тать, что пе­ту­хи по­ют со зна­че­ни­ем, чуть ли не про­ви­дят судь­бы сво­их хо­зя­ев. Кол­че­ру­кий, мож­но ска­зать, ра­зоб­ла­чал пе­ту­хов, этих сель­ских про­вид­цев. На­до ска­зать, что Кол­че­ру­кий, не­смо­т­ря на свою по­лу­вы­сох­шую ру­ку, ра­бо­тал как черт. Прав­да, ино­гда, ког­да про­но­сил­ся слух, что на­чи­на­ет­ся под­пи­с­ка на за­ем или мо­би­ли­зу­ют ос­тав­ших­ся муж­чин на ле­со­за­го­тов­ку, он вде­вал свою ле­вую ру­ку в чи­с­тую крас­ную по­вяз­ку и хо­дил в та­ком ви­де, по­ка счи­тал нуж­ным. Ду­маю, что эта крас­ная по­вяз­ка ему ма­ло чем по­мо­га­ла, осо­бен­но в под­пи­с­ке на за­ем она ему ни­как не мог­ла по­ме­шать, но все же, ви­ди­мо, да­ва­ла лиш­нюю воз­мож­ность по­спо­рить, по­яз­вить, по­над­сме­хать­ся.

Я ду­маю, что и крас­ную по­вяз­ку он се­бе за­вел, что­бы при­дать по­ст­ра­дав­шей ру­ке во­ен­но-пар­ти­зан­ский вид. Из бди­тель­но­с­ти он по­сле каж­до­го вы­зо­ва в прав­ле­ние вде­вал свою ру­ку в по­вяз­ку, са­дил­ся на ло­шадь и ехал.

В на­ки­ну­той бур­ке, с ру­кой в крас­ной по­вяз­ке, вер­хом на ло­ша­ди, он и в са­мом де­ле имел до­воль­но бра­вый во­ен­но-пар­ти­зан­ский вид.

Все бы­ло хо­ро­шо, но вдруг ста­ло из­ве­ст­но, что пред­се­да­тель сель­со­ве­та по­лу­чил ано­ним­ное пись­мо про­тив Кол­че­ру­ко­го. В нем го­во­ри­лось, что в по­сад­ке тун­го­во­го де­ре­ва на мо­ги­лу скры­ва­ет­ся на­смеш­ка над но­вой тех­ни­че­с­кой куль­ту­рой, на­мек на ее бес­по­лез­ность для жи­вых кол­хоз­ни­ков, как бы ука­за­ние на то, что ей на­сто­я­щее ме­с­то на де­ре­вен­ском клад­би­ще.

Пред­се­да­тель сель­со­ве­та по­ка­зал это пись­мо пред­се­да­те­лю кол­хо­за, и тот, го­во­рят, не на шут­ку пе­ре­пу­гал­ся, по­то­му что мог­ли по­ду­мать, что он, пред­се­да­тель, по­ду­чил Кол­че­ру­ко­го пе­ре­са­дить тун­го­вое де­ре­во к се­бе на мо­ги­лу.

Я тог­да ни­как не мог по­нять, по­че­му все обер­ну­лось так гроз­но, ког­да и до этой бу­ма­ги все зна­ли, что он пе­ре­са­дил де­рев­це тун­га на свою мо­ги­лу. Я тог­да не знал, что пись­мо — это до­ку­мент, а до­ку­мент по­тре­бо­вать мо­гут, за не­го на­до от­ве­чать.

Прав­да, еще го­во­ри­ли, что пред­се­да­тель сель­со­ве­та мог бы не да­вать ему хо­ду, но он, го­во­рят, имел зуб на Кол­че­ру­ко­го и по­то­му по­ка­зал пись­мо пред­се­да­те­лю кол­хо­за.

Од­ним сло­вом, пись­му был дан ход, и од­наж­ды по это­му по­во­ду из рай­цен­т­ра при­был ка­кой-то че­ло­век, что­бы вы­яс­нить ис­ти­ну. Кол­че­ру­кий про­бо­вал от­шу­чи­вать­ся, но, вид­но, все-та­ки струх­нул, по­то­му что по­брил­ся, про­дел свою ру­ку в крас­ную по­вяз­ку и хо­дил по де­рев­не, гля­дя на ру­ку с та­ким ви­дом, слов­но она вот-вот долж­на взо­рвать­ся, а ему, да и ок­ру­жа­ю­щим, толь­ко и ос­та­ет­ся, что ос­те­ре­гать­ся ос­кол­ков.

— Ну, все, — го­во­рил ста­рый ло­шад­ник Му­с­та­фа, друг и веч­ный со­пер­ник Кол­че­ру­ко­го, — те­перь ло­пай свои тун­го­вые яб­ло­ки и за­ле­зай в свою мо­ги­лу, а то в Си­бир от­пра­вят.

— Си­бир не бо­юсь, бо­юсь, ты мою мо­ги­лу зай­мешь, — от­ве­чал Кол­че­ру­кий.

— В Си­бир, го­во­рят, на со­ба­ках ез­дят, — пу­гал его Му­с­та­фа, — так что за­бе­ри с со­бой уз­деч­ку, мо­жет, объ­ез­дишь се­бе ка­ко­го пса. Бу­дет те­бе и ла­ять, и во­зить.

На­до ска­зать, что меж­ду Кол­че­ру­ким и Му­с­та­фой бы­ло дав­нее со­пер­ни­че­ст­во в ло­ша­ди­ном де­ле. У каж­до­го из них бы­ли свои по­дви­ги и не­уда­чи. Кол­че­ру­кий по­крыл се­бя ког­да-то не­мерк­ну­щей сла­вой тем, что в Мен­г­ре­лии во вре­мя ска­чек на гла­зах у мно­го­ты­сяч­ной тол­пы (по­ло­жим, тол­па бы­ла не та­кой уж мно­го­ты­сяч­ной) увел ка­ко­го-то зна­ме­ни­то­го же­реб­ца. Го­во­рят, сам Кол­че­ру­кий си­дел на та­кой за­мор­до­ван­ной кля­че и вы­гля­дел так по­теш­но, что, ког­да он по­про­сил у хо­зя­и­на же­реб­ца ис­про­бо­вать его ход, тот для сме­ха раз­ре­шил ему, уве­рен­ный, что че­рез ми­ну­ту же­ре­бец его сбро­сит на зем­лю и от это­го ста­нет еще бо­лее зна­ме­ни­тым.

Кол­че­ру­кий, го­во­рят, на пу­зе слез со сво­ей кля­чон­ки и, пе­ре­да­вая по­во­дья хо­зя­и­ну же­реб­ца, ска­зал:

— Счи­тай, что мы об­ме­ня­лись.

— Хо­ро­шо, — со сме­хом от­ве­тил хо­зя­ин, бе­ря у не­го по­во­дья.

— Глав­ное, в пер­вый раз не дай се­бя сбро­сить, а то за­топ­чет, — пре­ду­пре­дил Кол­че­ру­кий и по­до­шел к же­реб­цу.

— По­ста­ра­юсь, — го­во­рят, со сме­хом от­ве­чал хо­зя­ин и, как толь­ко Кол­че­ру­кий взо­брал­ся на же­реб­ца, дал знак ка­ко­му-то пар­ню, сто­яв­ше­му сза­ди, и тот изо всех сил хря­ст­нул же­реб­ца кам­чой.

Же­ре­бец взвил­ся и по­мчал­ся в сто­ро­ну Ин­гу­ри. Го­во­рят, Кол­че­ру­кий сна­ча­ла дер­жал­ся как пья­ный мул­ла на ска­чу­щем ос­ли­ке.

Все жда­ли, что он вот-вот со­рвет­ся, а он все шел и шел впе­ред, и у хо­зя­и­на на­ча­ла от­ва­ли­вать­ся че­люсть, ког­да Кол­че­ру­кий до­ехал до кон­ца по­ля­ны, но не свер­нул по кру­гу ес­те­ст­вен­но­го ип­по­дро­ма, а ле­тел все даль­ше и даль­ше в сто­ро­ну ре­ки. Еще не­сколь­ко ми­нут жда­ли, ду­ма­ли, что про­сто ло­шадь от­ня­ла у не­го по­во­дья, что он ее не смог за­вер­нуть, но по­том по­ня­ли, что это не­слы­хан­ный по сво­ей дер­зо­с­ти угон.

Ми­нут че­рез пят­над­цать за ним мча­лась дю­жи­на всад­ни­ков, но уже ни­че­го не мог­ли сде­лать.

Кол­че­ру­кий с хо­ду с об­ры­ва бро­сил­ся в ре­ку, и, ког­да по­го­ня до­б­ра­лась до об­ры­ва, он уже вы­хо­дил на том бе­ре­гу, мо­к­рым кру­пом ко­ня на мгно­ве­ние про­сверк­нув в при­бреж­ном оль­ша­ни­ке. Пу­ли, по­слан­ные вслед, не до­стиг­ли це­ли, а пры­гать с об­ры­ва ни­кто не ос­ме­лил­ся. С тех пор, го­во­рят, это ме­с­то на­зва­но Об­ры­вом Кол­че­ру­ко­го. Кол­че­ру­кий при мне сам ни­ког­да не рас­ска­зы­вал эту ис­то­рию, за­то да­вал ее пе­ре­ска­зать дру­гим, сам с удо­воль­ст­ви­ем слу­шая и вно­ся не­ко­то­рые уточ­не­ния. При этом он вся­че­с­ки под­ми­ги­вал в сто­ро­ну Му­с­та­фы, ес­ли тот был ря­дом. Му­с­та­фа де­лал вид, что не слу­ша­ет, но в кон­це кон­цов не вы­дер­жи­вал и пы­тал­ся как-ни­будь уни­зить или вы­сме­ять его по­двиг.

Му­с­та­фа го­во­рил, что че­ло­век, ко­то­ро­му уже про­ст­ре­ли­ли од­ну ру­ку, мож­но ска­зать, пор­че­ный че­ло­век, и по­это­му, пу­с­ка­ясь на дер­зость, он не слиш­ком мно­гим ри­с­ку­ет. А ес­ли он и спрыг­нул с об­ры­ва, то, во-пер­вых, спрыг­нул от стра­ха, а по­том ему ни­че­го дру­го­го не ос­та­ва­лось де­лать, по­то­му что, пой­май его по­го­ня, все рав­но бы при­ст­ре­ли­ли.

Од­ним сло­вом, у них бы­ло дав­нее со­пер­ни­че­ст­во, и ес­ли рань­ше они его раз­ре­ша­ли на скач­ках, то те­перь, по ста­ро­сти, хо­тя и про­дол­жа­ли дер­жать ло­ша­дей, спо­ры свои раз­ре­ша­ли те­о­ре­ти­че­с­ки, от­че­го они у них ча­с­то за­хо­ди­ли в де­б­ри зло­ве­щих го­ло­во­ло­мок.

— Ес­ли в те­бя че­ло­век стре­ля­ет с этой сто­ро­ны, а ты, ска­жем, едешь вон по той тро­пе, ку­да ты по­во­ра­чи­ва­ешь ло­шадь при зву­ке вы­ст­ре­ла, и при­том во­круг ни од­но­го де­ре­ва? — спра­ши­вал один из них.

— Ска­жем, ты ска­чешь в го­ру, а за то­бой го­нят­ся лю­ди. Впе­ре­ди — спра­ва мел­ко­ле­сье, а сле­ва — ов­раг. Ку­да ты свер­нешь ло­шадь? – до­пы­ты­вал­ся дру­гой.

Эти спо­ры ве­лись дву­мя людь­ми, из­мож­ден­ны­ми дол­гим тру­до­вым днем, воз­вра­щав­ши­ми­ся до­мой с мо­ты­га­ми или то­по­ра­ми на пле­чах. Спо­ры эти дли­лись мно­гие го­ды, хо­тя во­круг уже дав­но ни­кто не стре­лял, по­то­му что лю­ди на­учи­лись мстить за оби­ды бо­лее бе­зо­пас­ным спо­со­бом. К од­но­му из этих спо­со­бов, а имен­но ано­ним­но­му пись­му, кста­ти, по­ра воз­вра­тить­ся.

При­ехав­ший из рай­цен­т­ра до­би­вал­ся, что­бы ста­рик рас­ска­зал об ис­тин­ной це­ли пе­ре­сад­ки тун­го­во­го де­ре­ва, а глав­ное, рас­крыл, кто его по­ду­чил это сде­лать. Кол­че­ру­кий от­ве­чал, что его ни­кто не по­ду­чи­вал, что он сам за­хо­тел по­сле смер­ти иметь тун­го­вое де­ре­во над сво­им из­го­ло­вь­ем, по­то­му что ему дав­но при­гля­ну­лась эта не ви­дан­ная в на­ших кра­ях куль­ту­ра. При­ехав­ший не по­ве­рил.

Тог­да Кол­че­ру­кий при­знал­ся, что на­де­ял­ся на ядо­ви­тые свой­ст­ва не толь­ко пло­дов, но и кор­ней тун­га, он на­де­ял­ся, что кор­ни это­го де­ре­ва убь­ют всех мо­гиль­ных чер­вей, и он бу­дет ле­жать в чи­с­то­те и спо­кой­ст­вии, по­то­му что от блох ему и на этом све­те спо­кой­ст­вия не бы­ло.

Тог­да, го­во­рят, при­ез­жий спро­сил, что он под­ра­зу­ме­ва­ет под бло­ха­ми. Кол­че­ру­кий от­ве­тил, что под бло­ха­ми он под­ра­зу­ме­ва­ет имен­но со­ба­чь­их блох, ко­то­рые не сле­ду­ет пу­тать с ку­ри­ны­ми вша­ми, ко­то­рые его, Кол­че­ру­ко­го, ни­сколь­ко не бес­по­ко­ят, так же как и буй­во­ли­ные кле­щи. А ес­ли его что бес­по­ко­ит, так это ло­ша­ди­ные му­хи, и ес­ли он в жа­ру под­бро­сит под хвост ло­ша­ди па­ру при­гор­ш­ней су­пер­фо­с­фа­ту, то кол­хо­зу от это­го не убу­дет, а ло­ша­ди от­дых от мух. При­ехав­ший по­нял, что его с этой сто­ро­ны не под­ку­сишь, и сно­ва вер­нул­ся к тун­гу.

Од­ним сло­вом, как ни из­во­ра­чи­вал­ся Кол­че­ру­кий, де­ло его при­ни­ма­ло опас­ный обо­рот. На сле­ду­ю­щий день его уже не вы­зы­ва­ли к то­ва­ри­щу из рай­цен­т­ра. Го­то­вый ко все­му, он си­дел во дво­ре прав­ле­ния под те­нью шел­ко­ви­цы и, не вы­ни­мая ру­ки из крас­ной по­вяз­ки, ку­рил в ожи­да­нии сво­ей уча­с­ти. Тут, го­во­рят, пря­мо в прав­ле­ние, где со­ве­ща­лись меж­ду со­бой пред­се­да­тель кол­хо­за, пред­се­да­тель сель­со­ве­та и при­ехав­ший из рай­цен­т­ра, про­шел Му­с­та­фа. Про­хо­дя ми­мо Кол­че­ру­ко­го, он, го­во­рят, по­смо­т­рел на не­го и ска­зал:

— Я что-то при­ду­мал. Ес­ли не по­мо­жет, ти­хонь­ко, как есть, вме­с­те со сво­ей по­вяз­кой, ло­жись в мо­ги­лу, а тун­го­вых яб­лок я те­бе на­тру­шу.

На эти сло­ва Кол­че­ру­кий ему ни­че­го не от­ве­тил, а толь­ко го­ре­ст­но взгля­нул на свою ру­ку в том смыс­ле, что он-то го­тов при­нять на се­бя лю­бые стра­да­ния, но она-то за что бу­дет стра­дать, и без то­го по­ст­ра­дав­шая от мень­ше­вист­ской пу­ли?

На­до ска­зать, что Му­с­та­фа у ме­ст­но­го на­чаль­ст­ва поль­зо­вал­ся боль­шим ува­же­ни­ем, как ум­ней­ший му­жик и са­мый бо­га­тый че­ло­век в кол­хо­зе. Дом у не­го был са­мый боль­шой и кра­си­вый в де­рев­не, так что, ес­ли при­ез­жа­ло боль­шое на­чаль­ст­во, его пря­мо от­прав­ля­ли в хле­бо­соль­ный дом Му­с­та­фы.

То, что при­ду­мал Му­с­та­фа, бы­ло за­ме­ча­тель­но про­стым. При­быв­ший из рай­цен­т­ра был аб­хаз­цем, а ес­ли че­ло­век аб­ха­зец, то, будь он при­ехав­шим из са­мой Эфи­о­пии, у не­го най­дут­ся род­ст­вен­ни­ки в Аб­ха­зии.

Ока­зы­ва­ет­ся, но­чью Му­с­та­фа тай­но со­брал у се­бя ме­ст­ных ста­ри­ков, уго­с­тил, а по­том с их по­мо­щью тща­тель­но ис­сле­до­вал ро­до­слов­ную то­ва­ри­ща из рай­цен­т­ра. Тща­тель­ный и все­сто­рон­ний ана­лиз яс­но по­ка­зал, что то­ва­рищ из рай­цен­т­ра че­рез свою дво­ю­род­ную баб­ку, быв­шую го­род­скую де­вуш­ку, ны­не про­жи­ва­ю­щую в се­ле Мер­хе­у­лы, со­сто­ит в кров­ном род­ст­ве с дя­дей Мек­су­том. Му­с­та­фа ос­тал­ся впол­не до­во­лен ре­зуль­та­том ана­ли­за.

С этим ко­зы­рем в кар­ма­не он про­ша­гал ми­мо Кол­че­ру­ко­го в прав­ле­ние. Го­во­рят, ког­да Му­с­та­фа со­об­щил об этом то­ва­ри­щу из рай­цен­т­ра, тот по­блед­нел и стал от­ри­цать свое род­ст­во с баб­кой из Мер­хе­ул и в осо­бен­но­с­ти с дя­дей Мек­су­том. Но кап­кан уже за­хлоп­нул­ся. Му­с­та­фа толь­ко ус­мех­нул­ся на его от­ри­ца­ние и ска­зал:

— Ес­ли не род­ст­вен­ник, за­чем по­блед­нел?

Боль­ше он не стал го­во­рить, а спо­кой­но вы­шел из по­ме­ще­ния.

— Как быть? — спро­сил Кол­че­ру­кий, уви­дев Му­с­та­фу.

— По­тер­пи до ве­че­ра, — ска­зал Му­с­та­фа.

— Ре­шай­те ско­рей, — от­ве­тил Кол­че­ру­кий, — а то у ме­ня ру­ка сов­сем вы­сох­нет от этой по­вяз­ки.

— До ве­че­ра, — по­вто­рил Му­с­та­фа и ушел. В сущ­но­с­ти, то­ва­рищ из рай­цен­т­ра, не при­знав род­ст­ва с дя­дей Мек­су­том, на­нес ему смер­тель­ное ос­кор­б­ле­ние. Но дя­дя Мек­сут сдер­жал­ся. Он ни­че­го ни­ко­му не ска­зал, а толь­ко пой­мал свою ло­шадь и уе­хал в Мер­хе­у­лы.

К ве­че­ру он вер­нул­ся на мо­к­рой ло­ша­ди, ос­та­но­вил­ся у прав­ле­ния и дал по­во­дья все еще жду­ще­му сво­ей уча­с­ти Кол­че­ру­ко­му. Пред­се­да­тель сто­ял на ве­ран­де и ку­рил, гля­дя на Кол­че­ру­ко­го и ок­ру­жа­ю­щую при­ро­ду.

— Взой­ди, — ска­зал пред­се­да­тель, уви­дев дя­дю Мек­су­та.

— Сей­час, — от­ве­тил дя­дя Мек­сут и, преж­де чем взой­ти, со­рвал с ру­ки Кол­че­ру­ко­го по­вяз­ку и мол­ча за­пих­нул ее в кар­ман. Го­во­рят, Кол­че­ру­кий так и ос­тал­ся с ру­кой на ве­су, как бы все еще со­мне­ва­ясь и не при­ни­мая смыс­ла это­го сим­во­ли­че­с­ко­го же­с­та.

Дя­дя Мек­сут по­ло­жил пе­ред то­ва­ри­щем из рай­цен­т­ра жел­тое и го­то­вое рас­сы­пать­ся в прах сви­де­тель­ст­во о рож­де­нии мер­хе­уль­ской баб­ки, вы­дан­ное но­та­ри­аль­ной кон­то­рой еще до­ре­во­лю­ци­он­но­го Су­хум­ско­го уез­да.

Уви­дев это сви­де­тель­ст­во, то­ва­рищ из рай­цен­т­ра, го­во­рят, еще раз по­блед­нел, но от­ри­цать уже ни­че­го не мог.

— Или те­бе баб­ку по­пе­рек сед­ла при­вез­ти? — спро­сил дя­дя Мек­сут.

— Баб­ку не на­до, — ти­хо от­ве­тил то­ва­рищ из рай­цен­т­ра.

— Порт­фель с со­бой возь­мешь или по­ста­вишь в не­сго­ра­е­мый шкаф? — еще раз спро­сил дя­дя Мек­сут.

— Возь­му с со­бой, — от­ве­тил то­ва­рищ из рай­цен­т­ра.

— Тог­да по­ш­ли, — ска­зал дя­дя Мек­сут, и они по­ки­ну­ли по­ме­ще­ние.

В этот ве­чер в до­ме дя­ди Мек­су­та ус­т­ро­и­ли хлеб-соль и все об­моз­го­ва­ли. На сле­ду­ю­щее ут­ро в до­ме дя­ди Мек­су­та, по­сле дли­тель­но­го об­суж­де­ния, мне лич­но бы­ла про­дик­то­ва­на справ­ка на рус­ско-кав­каз­ско-кан­це­ляр­ском язы­ке.

— На­ко­нец-то и этот дар­мо­ед при­го­дил­ся, — ска­зал Кол­че­ру­кий, ког­да я при­дви­нул к се­бе чер­ниль­ни­цу и за­мер в ожи­да­нии дик­тов­ки.

Справ­ка об­суж­да­лась ру­ко­во­ди­те­ля­ми кол­хо­за с то­ва­ри­щем из рай­цен­т­ра. Кол­че­ру­кий вни­ма­тель­но слу­шал и тре­бо­вал пе­ре­ве­с­ти на аб­хаз­ский язык каж­дую фра­зу. При­чем он не­сколь­ко раз уточ­нял фор­му­ли­ров­ки в сто­ро­ну за­вы­ше­ния сво­их, как я те­перь по­ни­маю, со­ци­аль­ных и де­ло­вых до­сто­инств.

Осо­бен­но бур­ные спо­ры вы­зва­ло ме­с­то, где объ­яс­ня­лась его кол­че­ру­кость. Кол­че­ру­кий стал тре­бо­вать, что­бы за­пи­са­ли, что он по­ст­ра­дал от пу­ли мень­ше­вист­ско­го най­ми­та, ссы­ла­ясь на то, что ра­нив­ший его кня­зек впос­лед­ст­вии уд­рал с мень­ше­ви­ка­ми. То­ва­рищ из рай­цен­т­ра хва­тал­ся за го­ло­ву и умо­лял быть точ­ным, по­то­му что он то­же от­ве­ча­ет пе­ред сво­им на­чаль­ст­вом, хо­тя и ува­жа­ет сво­их род­ст­вен­ни­ков. В кон­це кон­цов по­до­б­ра­ли та­кую фор­му­ли­ров­ку, ко­то­рой ос­та­лись до­воль­ны все.

Справ­ка со­чи­ня­лась так дол­го, что, по­ка­мест я ее пи­сал сво­им ко­леб­лю­щим­ся по­чер­ком, вы­учил на­и­зусть. Со­ста­ви­те­ли по­про­си­ли ме­ня гром­ко за­чи­тать ее, что я и сде­лал вы­ра­зи­тель­ным го­ло­сом. По­сле это­го они да­ли ее пе­ре­пи­сать се­к­ре­та­рю сель­со­ве­та. Вот что бы­ло ска­за­но в справ­ке.

«Ста­рик Ша­а­бан Лар­ба, по про­зви­щу Кол­че­ру­кий, ко­то­рое он по­лу­чил еще до ре­во­лю­ции вме­с­те с кня­же­с­кой пу­лей, впос­лед­ст­вии ока­зав­шей­ся мень­ше­вист­ской, с пер­вых же дней ор­га­ни­за­ции кол­хо­за ак­тив­но ра­бо­та­ет в ар­те­ли, не­смо­т­ря на ча­с­тич­но вы­сох­шую ру­ку (ле­вая).

Ста­рик Ша­а­бан Лар­ба, по про­зви­щу Кол­че­ру­кий, име­ет сы­на, ко­то­рый в на­сто­я­щее вре­мя сра­жа­ет­ся на фрон­тах Оте­че­ст­вен­ной вой­ны и име­ет пра­ви­тель­ст­вен­ные на­гра­ды (в скоб­ках ука­зы­вал­ся ад­рес по­ле­вой поч­ты).

Ста­рик Ша­а­бан Лар­ба, по про­зви­щу Кол­че­ру­кий, не­смо­т­ря на пре­клон­ный воз­раст, в это труд­ное вре­мя не по­кла­дая рук тру­дит­ся на кол­хоз­ных по­лях, не да­вая от­ды­ха сво­ей по­ст­ра­дав­шей вы­ше­ука­зан­ной ру­ке. Еже­год­но он вы­ра­ба­ты­ва­ет не ме­нее че­ты­рех­сот тру­дод­ней.

Прав­ле­ние кол­хо­за, вме­с­те с пред­се­да­те­лем сель­со­ве­та, за­ве­ря­ет, что тун­го­вое де­ре­во он пе­ре­са­дил на свою фик­тив­ную мо­ги­лу по ошиб­ке, как до­ре­во­лю­ци­он­ный ма­ло­гра­мот­ный ста­рик, за что бу­дет ош­т­ра­фо­ван со­глас­но ус­та­ву сель­хо­зар­те­ли. Прав­ле­ние кол­хо­за за­ве­ря­ет, что слу­чаи пе­ре­сад­ки тун­го­вых де­ре­вь­ев с кол­хоз­ных план­та­ций на об­ще­ст­вен­ные клад­би­ща и тем бо­лее лич­ные при­уса­деб­ные уча­ст­ки ни­ког­да не но­си­ли мас­со­во­го ха­рак­те­ра, а но­сят ха­рак­тер еди­нич­ной не­со­зна­тель­но­с­ти.

Прав­ле­ние кол­хо­за за­ве­ря­ет, что ста­рик Ша­а­бан Лар­ба, по про­зви­щу Кол­че­ру­кий, ни­ког­да не на­сме­хал­ся над кол­хоз­ны­ми де­ла­ми, а, со­глас­но ве­се­ло­му и ос­т­ро­му, как аб­хаз­ский пе­рец, ха­рак­те­ру, на­сме­хал­ся над от­дель­ны­ми лич­но­с­тя­ми, сре­ди ко­то­рых не­ма­ло па­ра­зи­тов кол­хоз­ных по­лей, ко­то­рые яв­ля­ют­ся ге­ро­я­ми в ка­выч­ках и пе­ре­до­ви­ка­ми без ка­вы­чек на сво­их соб­ст­вен­ных при­уса­деб­ных уча­ст­ках. Но та­ких ге­ро­ев и та­ких пе­ре­до­ви­ков мы из­жи­ва­ли и бу­дем из­жи­вать со­глас­но ус­та­ву сель­хо­зар­те­ли вплоть до из­гна­ния из кол­хо­за и изъ­я­тия при­уса­деб­ных уча­ст­ков.

Ста­рик Ша­а­бан Лар­ба бла­го­да­ря сво­е­му на­род­но­му та­лан­ту пе­ре­драз­ни­ва­ет ме­ст­ных пе­ту­хов, чем ра­зоб­ла­ча­ет на­и­бо­лее вред­ные му­суль­ман­ские обы­чаи ста­ри­ны, а так­же раз­вле­ка­ет кол­хоз­ни­ков, не пре­ры­вая по­ле­вых ра­бот».

Справ­ка бы­ла за­ве­ре­на пе­ча­тью и под­пи­са­на пред­се­да­те­лем кол­хо­за и пред­се­да­те­лем сель­со­ве­та.

За­кон­чив де­ло, гос­ти вы­шли на ве­ран­ду, где бы­ли вы­пи­ты про­щаль­ные ста­ка­ны «иза­бел­лы», и то­ва­рищ из рай­цен­т­ра че­рез од­но­го из чле­нов прав­ле­ния дал на­мек, что не прочь по­слу­шать, как Кол­че­ру­кий пе­ре­драз­ни­ва­ет пе­ту­хов. Кол­че­ру­кий не за­ста­вил се­бя уп­ра­ши­вать, а тут же под­нес свою бес­смерт­ную ру­ку ко рту и дал та­ко­го ку­ка­ре­ку, что все ок­ре­ст­ные пе­ту­хи со­рва­лись, как цеп­ные со­ба­ки. Толь­ко хо­зяй­ский пе­тух, на гла­зах ко­то­ро­го про­изо­шел весь этот об­ман, сна­ча­ла обо­млел от не­го­до­ва­ния, а по­том так рас­ку­дах­тал­ся, что его вы­нуж­де­ны бы­ли про­гнать со дво­ра в ого­род, по­то­му что он ос­кор­б­лял слух то­ва­ри­ща из рай­цен­т­ра и ме­шал ему го­во­рить.

— Воз­дей­ст­ву­ет на всех пе­ту­хов или толь­ко на ме­ст­ных? — спро­сил то­ва­рищ из рай­цен­т­ра, по­до­ждав, по­ка про­го­нят пе­ту­ха.

— На всех, — с го­тов­но­с­тью по­яс­нил Кол­че­ру­кий, — где хо­ти­те по­про­буй­те.

— Дей­ст­ви­тель­но на­род­ный та­лант, — ска­зал тот, и они все уш­ли, по­про­щав­шись с дя­дей Мек­су­том, ко­то­рый про­во­дил их до во­рот и не­мно­го даль­ше.

Пред­се­да­тель кол­хо­за точ­но вы­пол­нил обе­щан­ное в справ­ке. Он ош­т­ра­фо­вал Кол­че­ру­ко­го на двад­цать тру­дод­ней. Кро­ме то­го, при­ка­зал пе­ре­са­дить на­зад тун­го­вое де­рев­це и на­всег­да за­сы­пать мо­гиль­ную яму во из­бе­жа­ние не­сча­ст­ных слу­ча­ев со ско­том. Кол­че­ру­кий вновь от­ко­пал тун­го­вое де­рев­це и пе­ре­са­дил его на план­та­цию, но оно, не вы­дер­жав всех этих му­че­ний, дол­гое вре­мя на­хо­ди­лось в по­лу­вы­сох­шем со­сто­я­нии.

— Как моя ру­ка, — го­во­рил Кол­че­ру­кий. Мо­ги­лу свою он су­мел от­сто­ять, ого­ро­див ее до­воль­но кра­си­вым шта­кет­ни­ком с во­рот­ца­ми на ще­кол­де.

По­сле то­го как за­тих­ла ис­то­рия с ано­ним­ным пись­мом, род­ст­вен­ник Кол­че­ру­ко­го сно­ва че­рез од­но­го че­ло­ве­ка ос­то­рож­но на­пом­нил ему на­счет тел­ки.

Кол­че­ру­кий от­ве­чал, что те­перь ему не до тел­ки, по­то­му что его опо­зо­ри­ли и ок­ле­ве­та­ли, что он те­перь днем и но­чью ищет кле­вет­ни­ка и да­же на ра­бо­ту хо­дит с ру­жь­ем. Что он не ус­по­ко­ит­ся до тех пор, по­ка не вго­нит его в зем­лю, что он не по­жа­ле­ет да­же соб­ст­вен­ную мо­ги­лу на это­го че­ло­ве­ка, ес­ли этот че­ло­век сво­и­ми раз­ме­ра­ми ее не слиш­ком пре­вос­хо­дит. На­пос­ле­док он пе­ре­дал, что­бы его род­ст­вен­ник при­слу­ши­вал­ся и при­гля­ды­вал­ся к ок­ру­жа­ю­щим, с тем что­бы при пер­вом же по­до­зре­нии дал ему, Кол­че­ру­ко­му, сиг­нал, а за Кол­че­ру­ким де­ло не ста­нет. Что толь­ко по­сле вы­пол­не­ния сво­е­го муж­ско­го дол­га он, Кол­че­ру­кий, ут­ря­сет с тел­кой и дру­ги­ми мел­ки­ми не­до­ра­зу­ме­ни­я­ми, впол­не ес­те­ст­вен­ны­ми в род­ст­вен­ных де­лах близ­ких лю­дей.

Го­во­рят, по­сле это­го род­ст­вен­ник окон­ча­тель­но при­молк и боль­ше про тел­ку не на­по­ми­нал и ста­рал­ся не встре­чать­ся с Кол­че­ру­ким.

Все-та­ки на од­ном пир­ше­ст­ве они встре­ти­лись. Уже из­ряд­но вы­пив­ший, но­чью, во вре­мя пе­ния за­столь­ной пес­ни, до­пу­с­ка­ю­щей лег­кие им­про­ви­за­ции, Кол­че­ру­кий не­сколь­ко раз по­вто­рил од­но и то же:

 

О рай­да си­уа рай­да, эй,

За тел­ку про­дав­ший род­ст­вен­ни­ка...

 

Пел он, не гля­дя в его сто­ро­ну, от­че­го тот, го­во­рят, по­сте­пен­но трез­вел и в кон­це кон­цов, не вы­дер­жав, спро­сил у Кол­че­ру­ко­го че­рез стол:

— Что ты хо­чешь этим ска­зать?

— Ни­че­го, — го­во­рят, от­ве­тил Кол­че­ру­кий и ог­ля­дел его, как бы сни­мая с не­го мер­ку, — про­сто пою.

— Да, но как-то стран­но по­ешь, — ска­зал род­ст­вен­ник.

— У нас в де­рев­не, — объ­яс­нил ему Кол­че­ру­кий, — все сей­час так по­ют, кро­ме од­но­го че­ло­ве­ка...

— Ка­ко­го че­ло­ве­ка? — спро­сил род­ст­вен­ник.

— До­га­дай­ся, — пред­ло­жил Кол­че­ру­кий.

— Да­же не хо­чу до­га­ды­вать­ся, — от­мах­нул­ся род­ст­вен­ник.

— Тог­да я сам ска­жу, — при­гро­зил Кол­че­ру­кий.

— Ска­жи! — ос­ме­лил­ся род­ст­вен­ник.

— Пред­се­да­тель сель­со­ве­та, — про­мол­вил Кол­че­ру­кий.

— По­че­му не по­ет? — по­шел на­про­лом род­ст­вен­ник.

— Не име­ет пра­ва да­вать на­мек, — разъ­яс­нил Кол­че­ру­кий, — как по­лу­ча­ю­щий го­су­дар­ст­вен­ную зар­пла­ту.

— Мо­жешь до­ка­зать? — спро­сил род­ст­вен­ник.

— До­ка­зать не мо­гу, по­это­му по­ка пою, — ска­зал Кол­че­ру­кий и сно­ва ог­ля­дел род­ст­вен­ни­ка, как бы сни­мая мер­ку.

На них уже на­чал об­ра­щать вни­ма­ние встре­во­жен­ный хо­зя­ин, бо­яв­ший­ся, что ему ис­пор­тят пир­ше­ст­во, ко­то­рое он за­те­ял по слу­чаю на­граж­де­ния сы­на ор­де­ном Крас­но­го Зна­ме­ни.

Сно­ва гря­ну­ла пес­ня, и все пе­ли, и Кол­че­ру­кий пел вме­с­те с дру­ги­ми, ни­чем осо­бен­ным не вы­де­ля­ясь, по­то­му что чув­ст­во­вал, что хо­зя­ин сле­дит за ним. Но по­том, ког­да хо­зя­ин ус­по­ко­ил­ся, Кол­че­ру­кий, улу­чив мгно­ве­ние, сно­ва под­со­чи­нил:

 

О рай­да си­уа рай­да, эй,

Ог­ра­дил ее, ро­ди­мую, шта­кет­ни­ком... —

спел он. Но хо­зя­ин его все-та­ки ус­лы­шал и, го­во­рят, на­пол­нив рог ви­ном, по­до­шел к ним.

— Кол­че­ру­кий! — крик­нул он. — Кля­ни­тесь на­ши­ми маль­чи­ка­ми, ко­то­рые кровь про­ли­ва­ют, за­щи­щая стра­ну, что вы на­всег­да по­ми­ри­тесь за этим сто­лом.

— Я про тел­ку за­был, — ска­зал род­ст­вен­ник.

— Что дав­но по­ра, — по­пра­вил его Кол­че­ру­кий и об­ра­тил­ся к хо­зя­и­ну: — Ра­ди на­ших де­тей я зем­лю грызть го­тов, пусть бу­дет по-тво­е­му, аминь!

И он, за­про­ки­нув го­ло­ву, вы­пил ли­т­ро­вый рог, не от­ни­мая его ото рта, все даль­ше и даль­ше за­про­ки­ды­ва­ясь, под об­щее, хо­ро­вое, по­мо­га­ю­щее пить «уро, уро, уро, у-ро-о...»

А по­том гря­нул за­столь­ную, а род­ст­вен­ник, го­во­рят, на­сто­ро­жен­но ждал, как он прой­дет то ме­с­то, где мож­но им­про­ви­зи­ро­вать. И ког­да Кол­че­ру­кий спел:

 

О рай­да си­уа рай­да, эй,

О ге­ро­ях, иду­щих в огонь... —

 

род­ст­вен­ник не­сколь­ко мгно­ве­ний сто­ял, со всех сто­рон ос­мыс­ли­вая ска­зан­ное, и на­ко­нец, уяс­нив, что он ни­как не по­хож на ге­роя, иду­ще­го в огонь, окон­ча­тель­но ус­по­ко­ил­ся и сам при­со­е­ди­нил­ся к по­ющим.

Осе­нью мы сня­ли бо­га­тый уро­жай со сво­е­го уча­ст­ка и вер­ну­лись в го­род с ку­ку­ру­зой, тык­ва­ми, оре­ха­ми и не­смет­ным ко­ли­че­ст­вом су­хо­фрук­тов. Кро­ме то­го, мы за­го­то­ви­ли око­ло двад­ца­ти бу­ты­лок бек­ме­за, фрук­то­во­го ме­да, в дан­ном слу­чае яб­лоч­но­го.

Де­ло в том, что по до­го­во­рен­но­с­ти с бри­га­ди­ром мы долж­ны бы­ли со­брать яб­ло­ки с од­ной ста­рой яб­ло­ни, с тем что­бы по­ло­ви­ну уро­жая от­дать кол­хо­зу, а по­ло­ви­ну се­бе.

В кол­хо­зе не хва­та­ло ра­бо­чих рук, про­сто не­ко­му бы­ло со­би­рать яб­ло­ки, по­то­му что все ра­бо­та­ли на ос­нов­ных куль­ту­рах: чае, та­баке, тунге.

По­лу­чив раз­ре­ше­ние на сбор яб­лок, ма­ма в свою оче­редь до­го­во­ри­лась с тре­мя бой­ца­ми ра­бо­че­го ба­та­ль­о­на, сто­яв­ше­го не­да­ле­ко от де­рев­ни, что они нам по­мо­гут со­брать, пе­ре­то­лочь и вы­ва­рить из яб­лок бек­мез, за что они по­лу­ча­ли по­ло­ви­ну на­ше­го уро­жая.

Че­рез не­де­лю опе­ра­ция бы­ла бле­с­тя­ще за­вер­ше­на, мы по­лу­чи­ли двад­цать бу­ты­лок тя­же­ло­го зо­ло­ти­с­то­го бек­ме­за (чи­с­тый до­ход), за­ме­нив­ше­го нам са­хар на всю сле­ду­ю­щую зи­му.

Та­ким об­ра­зом, дав ве­ли­ко­леп­ный урок ком­мер­че­с­кой из­во­рот­ли­во­с­ти, мы по­ки­ну­ли кол­хоз, и го­лос Кол­че­ру­ко­го ос­тал­ся да­ле­ко по­за­ди.

И вот уже мно­го лет спу­с­тя, про­ез­дом на охо­ту, я сно­ва очу­тил­ся в этой де­рев­не.

В ожи­да­нии по­пут­ной ма­ши­ны я сто­ял у прав­ле­ния кол­хо­за под те­нью все той же шел­ко­ви­цы. Я смо­т­рел на зда­ние пу­с­ту­ю­щей шко­лы, на дво­рик, по­кры­тый соч­ной тра­вой, слов­но это бы­ла тра­ва заб­ве­ния, на эв­ка­лип­то­вые де­ре­вья, ко­то­рые мы ког­да-то са­жа­ли, на ста­рый тур­ни­чок, к ко­то­ро­му мы бе­жа­ли каж­дую пе­ре­ме­ну, и с тра­ди­ци­он­ной гру­с­тью вды­хал аро­мат тех лет.

Ред­кие про­хо­жие, по де­ре­вен­ско­му обы­чаю всех кра­ев, здо­ро­ва­лись со мной, но ни они ме­ня, ни я их не уз­на­вал. Ка­кая-то де­вуш­ка вы­шла из прав­ле­ния кол­хо­за с дву­мя гра­фи­на­ми, по­до­шла к ко­лод­цу и, ле­ни­во рас­кру­тив во­рот, на­бра­ла во­ды, мед­лен­но вы­тя­ну­ла ве­д­ро и ста­ла на­би­рать во­ду в гра­фи­ны, по­став­лен­ные на де­ре­вян­ную ко­ло­ду. Она на­би­ра­ла во­ду сра­зу в оба гра­фи­на, од­но­вре­мен­но по­ли­вая их во­дой, как бы лю­бу­ясь из­быт­ком про­хла­ды. Вы­плес­ну­ла на тра­ву ос­та­ток во­ды и, взяв мо­к­рые гра­фи­ны, ле­ни­во по­ш­ла в сто­ро­ну прав­ле­ния.

Ког­да она под­ня­лась по сту­пень­кам и во­шла в дверь, я ус­лы­шал, как от­ту­да на­вст­ре­чу ей вы­плес­ну­лись го­ло­са лю­дей и сно­ва все за­мол­к­ло. Мне по­ка­за­лось, что все это уже ког­да-то бы­ло.

Ка­кой-то па­рень на ржа­во-скри­пя­щем ве­ло­си­пе­де про­ехал ми­мо ме­ня, но по­том, раз­вер­нув­шись с ту­гой раз­дум­чи­во­с­тью, подъ­е­хал ко мне и по­про­сил за­ку­рить.

К ба­гаж­ни­ку ве­ло­си­пе­да бы­ли при­то­ро­че­ны две бу­хан­ки. Я дал ему за­ку­рить и спро­сил у не­го, не зна­ет ли он Яш­ку, вну­ка Кол­че­ру­ко­го.

— А как же, — от­ве­тил он, — Яш­ка — поч­та­ль­он. Стой здесь, он ско­ро дол­жен про­ехать на мо­то­цик­ле...

Па­рень, креп­ко, как па­харь за плуг, взяв­шись за руль, от­толк­нул­ся и, обиль­но ды­мя си­га­ре­той, по­вел даль­ше свой упи­ра­ю­щий­ся, жа­лоб­но скре­же­щу­щий ве­ло­си­пед. Ка­за­лось, и жар­кая по­го­да, и этот не­сма­зан­ный ве­ло­си­пед, и да­же две бу­хан­ки хле­ба, при­то­ро­чен­ные к ба­гаж­ни­ку, вхо­ди­ли в ус­ло­вие ка­ко­го-то не­ве­до­мо­го па­ри, ко­то­рое он со­би­рал­ся во что бы то ни ста­ло вы­иг­рать.

Я стал всма­т­ри­вать­ся в до­ро­гу. В са­мом де­ле, вско­ре я ус­лы­шал треск мо­то­цик­ла. Ко­неч­но, я уз­нал его толь­ко по­то­му, что ожи­дал. На сво­ем лег­ком мо­то­цик­ле он вы­гля­дел как Гул­ли­вер на дет­ском ве­ло­си­пе­де.

— Яш­ка! — крик­нул я.

Он по­смо­т­рел в мою сто­ро­ну, и мо­то­цикл ис­пу­ган­но ос­та­но­вил­ся. В сле­ду­ю­щее мгно­ве­ние он его, по-мо­е­му, слег­ка при­да­вил к зем­ле, и мо­то­цикл во­все за­глох.

Яш­ка вы­ка­тил его из-под се­бя, мы свер­ну­ли с ули­цы и ми­нут че­рез пят­над­цать ле­жа­ли в те­ни­с­тых за­рос­лях па­по­рот­ни­ка.

Боль­шой, до­род­ный, с ле­ни­вой улыб­кой на ли­це, он ле­жал ря­дом со мной, все еще по­хо­жий на то­го Яш­ку, ко­то­рый си­дел на ло­ша­ди за де­дом и рас­се­ян­но смо­т­рел по сто­ро­нам. До не­дав­не­го вре­ме­ни, ока­зы­ва­ет­ся, он был бри­га­ди­ром, но в чем-то про­ви­нил­ся, и его те­перь на­зна­чи­ли поч­та­ль­о­ном. Он мне об этом рас­ска­зал все с той же улыб­кой. Еще в школь­ные го­ды бы­ло вид­но, что тще­сла­вие не его сла­бость.

Ка­жет­ся, дед его все за­па­сы ро­до­вой яро­с­ти ис­тра­тил сам, так что на Яш­ку ни­че­го не ос­та­ва­лось, а мо­жет, он и ис­тра­тил их на се­бя, что­бы Яш­ке про­сто не­за­чем бы­ло при­хо­дить в ярость. Ка­кая раз­ни­ца — бри­га­дир так бри­га­дир, поч­та­ль­он так поч­та­ль­он. Толь­ко, по­жа­луй, го­лос его та­кой же гу­с­той и силь­ный, как у де­да, прав­да, без тех кло­ко­чу­щих пе­ре­ли­вов. Я, ко­неч­но, спро­сил его про де­да.

— Как, ты ни­че­го не слы­хал? — уди­вил­ся Яш­ка и по­смо­т­рел на ме­ня сво­и­ми боль­ши­ми круг­лы­ми гла­за­ми.

— А что? — спро­сил я.

— Все зна­ют его ис­то­рию, а где ты был?

— Я был в Моск­ве, — ска­зал я.

— А, зна­чит, до Моск­вы не до­шло, — про­тя­нул Яш­ка с ува­же­ни­ем к са­мо­му рас­сто­я­нию от Аб­ха­зии до Моск­вы: раз уж та­кая ис­то­рия ту­да не до­шла, зна­чит, до Моск­вы ехать и ехать.

Яш­ка ог­реб и под­мял под се­бя све­жие ку­с­ты па­по­рот­ни­ка, по­удоб­ней под­ло­жил под го­ло­ву сум­ку и рас­ска­зал мне по­след­нее при­клю­че­ние сво­е­го не­уго­мон­но­го де­да. По­том я эту ис­то­рию слы­шал еще не­сколь­ко раз от дру­гих, но в пер­вый раз ее ус­лы­шал от Яш­ки.

Я еще мыс­лен­но лю­бо­вал­ся по­след­ним мо­гу­чим вспле­с­ком фан­та­зии Кол­че­ру­ко­го, ког­да вдруг...

— Жу­жу­на, Жу­жу­на! — за­кри­чал он без вся­ко­го пе­ре­хо­да, да­же не при­под­няв­шись.

— Ты че­го? — ото­звал­ся от­ку­да-то де­ви­чий го­лос.

Я при­под­нял­ся и по­смо­т­рел по сто­ро­нам. За за­рос­ля­ми па­по­рот­ни­ка вид­не­лась не­боль­шая бу­ко­вая ро­щи­ца. В про­све­тах меж­ду де­ре­вь­я­ми уга­ды­ва­лась из­го­родь и за нею ку­ку­ру­за. Го­лос шел от­ку­да-то от­ту­да.

— Пись­мо, Жу­жу­на, пись­мо! — сно­ва крик­нул Яш­ка и под­миг­нул мне.

— На­роч­но? — спро­сил я.

Яш­ка ра­до­ст­но кив­нул го­ло­вой и стал при­слу­ши­вать­ся. При­молк­шие бы­ло куз­не­чи­ки сно­ва ста­ли ос­то­рож­но пе­ре­ти­ки­вать­ся.

— Аб­ман­чи-ик! — на­ко­нец раз­дал­ся го­лос де­вуш­ки, и я по­чув­ст­во­вал, что ма­нок поч­та­ль­о­на уже под­нял оле­нен­ка.

— Бы­с­т­рей, Жу­жу­на, уе­ду, Жу­жу­на! — вос­тор­жен­но от­клик­нул­ся Яш­ка, пья­нея не то от соб­ст­вен­но­го го­ло­са, не то от име­ни де­вуш­ки.

Я по­нял, что мне по­ра ухо­дить, и стал с ним про­щать­ся. Про­дол­жая при­слу­ши­вать­ся, Яш­ка уго­ва­ри­вал ме­ня ос­тать­ся на ночь, но я от­ка­зал­ся. И по­то­му, что спе­шил, и по­то­му, что ос­кор­бил бы этим на­ших, к ко­то­рым я так и не за­шел. Я знал, что, ес­ли ос­тать­ся здесь на ночь, ни­ка­кой охо­ты не по­лу­чит­ся, по­то­му что при­дет­ся еще два дня при­хо­дить в се­бя.

Вы­би­ра­ясь по тро­пин­ке на ули­цу, я еще раз ус­лы­шал го­лос де­вуш­ки, те­перь он мне по­ка­зал­ся от­чет­ли­вей.

...— От ко­го, тог­да при­ду-у! — кри­ча­ла она.

...— При­хо­ди, тог­да ска­жу, Жу­жу­на, Жу­жу­на! — при­зыв­но про­зву­ча­ло в жар­ком ав­гу­с­тов­ском воз­ду­хе в по­след­ний раз, и я с ка­кой-то смут­ной то­с­кой, в про­сто­ре­чии име­ну­е­мой за­ви­с­тью, вы­брал­ся на пу­с­тын­ную про­се­лоч­ную ули­цу.

По край­ней ме­ре, по­ду­мал я, все-та­ки тра­ди­ции Кол­че­ру­ко­го не уми­ра­ют. Че­рез пол­ча­са я уе­хал даль­ше и с тех пор там не бы­вал. Все-та­ки я на­де­юсь как-ни­будь вы­брать­ся к на­шим, хо­тя бы для то­го, что­бы уз­нать, до че­го Яш­ка до­кри­чал­ся там со сво­ей Жу­жу­ной.

Пе­ре­ска­жу по­след­нее при­клю­че­ние Кол­че­ру­ко­го так, как оно у ме­ня улег­лось в го­ло­ве. Кол­че­ру­кий, го­во­рят, бла­го­по­луч­но дож­дал­ся кон­ца вой­ны, дож­дал­ся сы­на и пре­крас­но жил до по­след­не­го вре­ме­ни. Но с год на­зад при­шел ему срок уми­рать, и уже по-на­сто­я­ще­му.

В тот день, го­во­рят, он, как обыч­но, ле­жал на ве­ран­де сво­е­го до­ма и смо­т­рел во двор, где пас­лась его ло­шадь. В это вре­мя при­ехал к не­му на ло­ша­ди Му­с­та­фа. Он спе­шил­ся и взо­шел на ве­ран­ду. Ему вы­нес­ли стул, и он усел­ся ря­дом с Кол­че­ру­ким. Как обыч­но, они вспо­ми­на­ли о про­шлом. Кол­че­ру­кий мгно­ве­нь­я­ми не то впа­дал в за­бы­тье, не то за­сы­пал, но каж­дый раз, при­хо­дя в се­бя, он го­во­рил с то­го ме­с­та, на ко­то­ром ос­та­но­вил­ся.

— Так ты в са­мом де­ле по­ки­да­ешь нас? — го­во­рят, спро­сил Му­с­та­фа, зор­ко вгля­ды­ва­ясь в сво­е­го дру­га и со­пер­ни­ка.

— В са­мом де­ле, — от­ве­тил Кол­че­ру­кий, — те­перь мне та­мош­них ло­ша­дей ку­пать в та­мош­них ре­ках...

— Все там бу­дем, — веж­ли­во вздох­нул Му­с­та­фа, — да не ду­мал, что ты пер­вый...

— Ты, бы­ва­ло, и на скач­ках не ду­мал, что я бу­ду пер­вым, — от­чет­ли­во про­из­нес Кол­че­ру­кий, так, что род­ст­вен­ни­ки, де­жу­рив­шие воз­ле не­го, все слы­ша­ли и да­же слег­ка за­сме­я­лись, при­дер­жи­вая свой смех ла­до­ня­ми, по­то­му что смех воз­ле уми­ра­ю­ще­го, да­же ес­ли этот уми­ра­ю­щий Кол­че­ру­кий, не слиш­ком уме­с­тен.

Обид­но ста­ло Му­с­та­фе, да спо­рить не­при­лич­но, по­то­му что че­ло­век уми­ра­ет. Но ес­ли уми­ра­ю­щий сме­ет­ся над жи­ву­щим, это как-то осо­бен­но обид­но, по­то­му что, раз уми­ра­ю­щий над то­бой сме­ет­ся, зна­чит, ты как бы ока­зал­ся в еще бо­лее бед­ст­вен­ном или жал­ком по­ло­же­нии, чем он, а уж ку­да ху­же.

Спо­рить, ко­неч­но, не­при­лич­но, а рас­ска­зать кое-что мож­но. И он рас­ска­зал.

— Раз уж ты ухо­дишь в та­кую до­ро­гу, я те­бе дол­жен кое-что ска­зать, — про­мол­вил Му­с­та­фа, на­кло­ня­ясь над Кол­че­ру­ким.

— Ес­ли дол­жен, ска­жи, — от­ве­тил Кол­че­ру­кий, по­то­му что смо­т­рел во двор, где пас­лась его ло­шадь. В ос­тав­ше­е­ся вре­мя ему бы­ло ин­те­рес­ней все­го смо­т­реть на свою ло­шадь.

— Не взы­щи, Кол­че­ру­кий, но тог­да это я по­зво­нил в кол­хоз, что ты умер, — ска­зал Му­с­та­фа, как бы скор­бя, что об­сто­я­тель­ст­ва не поз­во­ля­ют и те­перь пу­с­тить этот лож­ный слух и что он, Му­с­та­фа, жа­ле­ет об этом, как ис­тин­ный друг.

— Как же ты, ког­да го­во­ри­ли по-рус­ски? — уди­вил­ся Кол­че­ру­кий и по­смо­т­рел на не­го. Му­с­та­фа рус­ско­го язы­ка не знал и был, не­смо­т­ря на свой ве­ли­кий хо­зяй­ский ум, до то­го без­гра­мот­ный, что вы­нуж­ден был изо­б­ре­с­ти свой ал­фа­вит или, во вся­ком слу­чае, вве­с­ти в лич­ное упо­треб­ле­ние сво­е­об­раз­ные ие­рог­ли­фы, при по­мо­щи ко­то­рых он от­ме­чал сво­их долж­ни­ков, а так­же хо­зяй­ст­вен­ные сче­та, ос­но­ван­ные на слож­ных, мно­го­сту­пен­ча­тых об­мен­ных опе­ра­ци­ях. Вот по­че­му Кол­че­ру­кий уди­вил­ся, что он го­во­рил по те­ле­фо­ну, да еще по-рус­ски.

— Че­рез го­род­ско­го пле­мян­ни­ка, сам я ря­дом сто­ял, — объ­яс­нил Му­с­та­фа. — Раз те­бя вы­ле­чи­ли, я ре­шил по­шу­тить, да и ма­ши­ну без это­го кто бы при­слал? — до­ба­вил Му­с­та­фа, на­по­ми­ная о труд­но­с­тях то­го да­ле­ко­го вре­ме­ни.

Го­во­рят, Кол­че­ру­кий за­крыл гла­за и дол­го мол­чал. Но по­том он мед­лен­но от­крыл их и ска­зал, не гля­дя на Му­с­та­фу:

— Те­перь я ви­жу, что ты луч­ший ло­шад­ник, чем я.

— Так по­лу­ча­ет­ся, — скром­но при­знал­ся Му­с­та­фа и ог­ля­дел тех, кто де­жу­рил воз­ле уми­ра­ю­ще­го.

Но тут близ­кие не вы­дер­жа­ли и ста­ли всхли­пы­вать, по­то­му что Кол­че­ру­кий пер­вый раз в жиз­ни при­знал се­бя по­беж­ден­ным, и это бы­ло боль­ше по­хо­же на его смерть, чем са­ма пред­сто­я­щая смерть.

Кол­че­ру­кий за­ста­вил их за­молк­нуть и, кив­нув в сто­ро­ну ло­ша­дей, ска­зал:

— На­по­и­те, ло­ша­ди пить хо­тят.

Од­на из де­ву­шек взя­ла ве­д­ра и по­ш­ла за во­дой. Де­вуш­ка при­нес­ла род­ни­ко­вой во­ды и по­ста­ви­ла ве­д­ра по­сре­ди дво­ра. Ло­шадь Кол­че­ру­ко­го по­до­шла к ве­д­ру и ста­ла пить, а ло­шадь Му­с­та­фы по­вер­ну­ла го­ло­ву и по­тя­ну­ла по­во­дья. Де­вуш­ка от­вя­за­ла ее и, дер­жа за по­во­дья, сто­я­ла ря­дом, по­ка она пи­ла во­ду. Ло­ша­ди, вы­тя­нув шеи, ти­хо пи­ли во­ду, и Кол­че­ру­кий с удо­воль­ст­ви­ем сле­дил за ни­ми, и ка­дык на его гор­ле дви­гал­ся так, слов­но он сам пил во­ду.

— Му­с­та­фа, — ска­зал он на­ко­нец, обер­нув­шись к дру­гу, — те­перь я при­знаю, что ты был луч­шим ло­шад­ни­ком, но ты зна­ешь, что и я лю­бил ло­ша­дей и кое-что в них по­ни­мал?

— А как же, кто это­го не зна­ет? — ве­ли­ко­душ­но вос­клик­нул Му­с­та­фа и ог­ля­дел всех, кто был на ве­ран­де.

— На днях я ум­ру, — про­дол­жал Кол­че­ру­кий, — гроб мой бу­дет сто­ять там, где сто­ят пу­с­тые ве­д­ра. По­сле то­го как ме­ня оп­ла­чут, я про­шу те­бя, сде­лай од­но...

— Что сде­лать? — спро­сил Му­с­та­фа и, цык­нув на близ­ких, по­то­му что они сно­ва пы­та­лись всплак­нуть, на­кло­нил­ся к не­му. Бы­ло по­хо­же, что Кол­че­ру­кий пе­ре­да­ет ему свою по­след­нюю во­лю.

— Я про­шу те­бя триж­ды пе­ре­прыг­нуть че­рез мой гроб. Пе­ред тем как за­кро­ют крыш­ку, я хо­чу ус­лы­шать над со­бой ло­ша­ди­ный дух. Ты это сде­ла­ешь?

— Сде­лаю, ес­ли на­ши обы­чаи не ви­дят в том гре­ха, — обе­щал Му­с­та­фа.

— Ду­маю, не ви­дят, — ска­зал Кол­че­ру­кий, по­мед­лив, и за­крыл гла­за – то ли ус­нул, то ли впал в за­бы­тье. Му­с­та­фа встал и ти­хо спу­с­тил­ся с ве­ран­ды. Он уе­хал, раз­ду­мы­вая над по­след­ней во­лей уми­ра­ю­ще­го.

Ве­че­ром по это­му по­во­ду Му­с­та­фа со­брал ста­рей­шин се­ла и, уго­с­тив их, рас­ска­зал о прось­бе Кол­че­ру­ко­го. Ста­рей­ши­ны по­со­ве­то­ва­лись меж­ду со­бой и ре­ши­ли:

— Пры­гай, ес­ли по­кой­ник так хо­чет, по­то­му что ты луч­ший ло­шад­ник.

— Он сам это при­знал, — вста­вил Му­с­та­фа.

— А гре­ха в том нет, по­то­му что ло­шадь мя­са не ест — у нее чи­с­тое ды­ха­ние, — за­клю­чи­ли они.

В эту ночь Кол­че­ру­кий уз­нал о ре­ше­нии ста­рей­шин и, го­во­рят, ос­тал­ся до­во­лен. А че­рез два дня он умер.

Сно­ва по­сла­ли го­ре­ве­ст­ни­ков по со­сед­ним се­лам, как ког­да-то во вре­мя вой­ны. Не­ко­то­рые весть о его смер­ти встре­ти­ли с не­до­ве­ри­ем, а род­ст­вен­ник, что при­во­лок ког­да-то тел­ку, да­же ска­зал, что, мол, не ме­ша­ло бы его про­тк­нуть хо­тя бы на­ко­неч­ни­ком по­со­ха, что­бы убе­дить­ся, окон­ча­тель­но он умер или опять мо­ро­чит го­ло­ву.

— Про­тк­нуть не на­до, — тер­пе­ли­во от­ве­чал го­ре­ве­ст­ник, — по­то­му что че­рез не­го бу­дет пры­гать ло­шад­ник Му­с­та­фа. Так по­кой­ник за­хо­тел, ког­да был жив.

— Ну, тог­да мож­но ехать, — ус­по­ко­ил­ся род­ст­вен­ник, — по­то­му что жи­вой Кол­че­ру­кий не даст че­рез се­бя пры­гать.

На по­хо­ро­ны, го­во­рят, со­бра­лось на­ро­ду да­же боль­ше, чем в тот раз, ког­да ни­кто не со­мне­вал­ся, что он умер. Мно­гих при­влек­ла воз­мож­ность по­смо­т­реть на эти скач­ки че­рез гроб или по­хо­ро­ны с пре­пят­ст­ви­ем. Все зна­ли о ве­ли­ком со­пер­ни­че­ст­ве дру­зей. Го­во­ри­ли, что Кол­че­ру­кий, хоть он и мерт­вый, но де­ла так не ос­та­вит.

По­том не­ко­то­рые ут­верж­да­ли, что са­ми ви­де­ли, как Му­с­та­фа тре­ни­ро­вал­ся у се­бя во дво­ре, пры­гая на сво­ей ло­ша­ди че­рез ко­ры­то, по­став­лен­ное на сту­лья. Но Му­с­та­фа с яро­с­тью, до­стой­ной са­мо­го Кол­че­ру­ко­го, от­ри­цал, что он пры­гал че­рез ко­ры­то, по­став­лен­ное на сту­лья. Он го­во­рил, что ло­шадь его сво­бод­но пе­ре­ма­хи­ва­ет че­рез во­ро­та, так что Кол­че­ру­кий его не до­стал бы, да­же ес­ли б во вре­мя прыж­ка вы­су­нул свою зна­ме­ни­тую ру­ку.

И вот на чет­вер­тый день по­сле смер­ти, ког­да все окон­ча­тель­но по­про­ща­лись со сво­им род­ст­вен­ни­ком и од­но­сель­ча­ни­ном, Му­с­та­фа встал у гро­ба, до­жи­да­ясь сво­е­го ча­са, скорб­ный и вме­с­те с тем не­тер­пе­ли­вый.

Дож­дав­шись, он про­из­нес ко­рот­кую речь, пол­ную тра­ур­но­го ве­ли­чия. Он из­ло­жил ге­ро­и­че­с­кую жизнь Ша­а­ба­на Лар­ба, по про­зви­щу Кол­че­ру­кий, от ло­ша­ди к ло­ша­ди, вплоть до по­след­ней во­ли. Вкрат­це, для све­де­ния мо­ло­де­жи, как он ска­зал, Му­с­та­фа на­пом­нил по­двиг с уво­дом же­реб­ца, ког­да Кол­че­ру­кий не по­бо­ял­ся пры­гать с об­ры­ва, ми­мо­хо­дом дав знать, что, ес­ли б по­бо­ял­ся, бы­ло бы еще ху­же. Он ска­зал, что сно­ва на­по­ми­на­ет об этом не для то­го, что­бы уп­ро­с­тить по­двиг Кол­че­ру­ко­го, а для то­го, что­бы мо­ло­дежь лиш­ний раз убе­ди­лась в пре­иму­ще­ст­ве сме­лых ре­ше­ний.

И тут, со­глас­но же­ла­нию по­кой­ни­ка, а так­же сво­е­му же­ла­нию, он вновь гро­мо­глас­но об­ра­тил­ся к при­сут­ст­ву­ю­щим стар­цам и сно­ва спро­сил, нет ли в пры­га­нье че­рез гроб гре­ха.

— Гре­ха нет, — от­ве­ти­ли стар­цы, — по­то­му что ло­шадь мя­са не ест — у нее чи­с­тое ды­ха­ние.

По­сле это­го Му­с­та­фа ото­шел к ко­но­вя­зи, от­вя­зал свою ло­шадь, вско­чил на нее и, взмах­нув кам­чой, ри­нул­ся сквозь ко­ри­дор тол­пы к гро­бу.

По­ка он от­хо­дил к ко­но­вя­зи, с той сто­ро­ны гро­ба уб­ра­ли все лиш­нее и ото­дви­ну­ли лю­дей, что­бы ло­шадь на них не на­ско­чи­ла. Кто-то пред­ло­жил при­крыть по­кой­ни­ка плащ-па­лат­кой, что­бы зем­ля из-под ко­пыт не сы­па­лась на не­го. Но один из стар­цев ска­зал, что в том то­же гре­ха нет, по­то­му что по­кой­ник и так бу­дет ле­жать в зем­ле.

И вот, го­во­рят, ло­шадь Му­с­та­фы до­с­ка­ка­ла до гро­ба и вдруг ос­та­но­ви­лась как вко­пан­ная. Му­с­та­фа вскрик­нул и ог­рел ее с обе­их сто­рон кам­чой. Ло­шадь толь­ко кру­ти­ла го­ло­вой, ска­ли­лась, но пры­гать ни­как не хо­те­ла.

Тог­да Му­с­та­фа по­вер­нул ее на ме­с­те, га­ло­пом про­ска­кал на­зад, слез, по­че­му-то про­ве­рил под­пру­ги и сно­ва, как яс­треб, ри­нул­ся на гроб. Но ло­шадь ос­та­но­ви­лась, и, сколь­ко ни хле­с­тал ее Му­с­та­фа, она так и не прыг­ну­ла, хо­тя и вста­ва­ла на ды­бы.

С ми­ну­ту в на­пря­жен­ной ти­ши­не раз­да­ва­лось толь­ко щел­ка­нье кам­чи и усерд­ное со­пе­нье Му­с­та­фы.

И тут, го­во­рят, кто-то из ста­ри­ков про­мол­вил:

— Сда­ет­ся мне, что ло­шадь че­рез по­кой­ни­ка не пры­га­ет.

— Ну да, — вспом­нил дру­гой ста­рец, — по­доб­но то­му, как хо­ро­шая со­ба­ка не уку­сит хо­зя­и­на, хо­ро­шая ло­шадь че­рез по­кой­ни­ка не прыг­нет.

— Сле­зай, Му­с­та­фа, — крик­нул кто-то из кол­хоз­ни­ков, — Кол­че­ру­кий до­ка­зал те­бе, что он луч­ше зна­ет ло­ша­дей.

Тут, го­во­рят, Му­с­та­фа по­вер­нул свою ло­шадь и, рас­тал­ки­вая тол­пу, мол­ча вы­ехал со дво­ра. И тог­да сре­ди про­во­жа­ю­щих раз­дал­ся та­кой взрыв хо­хо­та, ко­то­рый не то что на по­хо­ро­нах, на свадь­бе не ус­лы­шишь.

Хо­хот был та­кой, что се­к­ре­тарь сель­со­ве­та, ус­лы­шав его в сель­со­ве­те, го­во­рят, вы­ро­нил пе­чать и вос­клик­нул:

— Кля­нусь че­с­тью, ес­ли Кол­че­ру­кий в по­след­ний мо­мент не вы­ско­чил из гро­ба!

Ве­се­ло хо­ро­ни­ли Кол­че­ру­ко­го. Его за­гроб­ная шут­ка на сле­ду­ю­щий день ста­ла до­сто­я­ни­ем чуть ли не всей Аб­ха­зии. Ве­че­ром Му­с­та­фу все же уго­во­ри­ли прий­ти на по­ми­наль­ный ужин, по­то­му что хо­тя пры­гать че­рез по­кой­ни­ка не грех, но та­ить на по­кой­ни­ка оби­ду все же счи­та­ет­ся гре­хом.

Ког­да уми­ра­ет ста­рый че­ло­век, в на­ших кра­ях по­мин­ки про­хо­дят ожив­лен­но. Лю­ди пьют ви­но и рас­ска­зы­ва­ют друг дру­гу ве­се­лые ис­то­рии. Обы­чай не раз­ре­ша­ет толь­ко на­пи­вать­ся до не­при­стой­но­с­ти и петь пес­ни. Хо­тя по ошиб­ке кто-ни­будь ино­гда и за­тя­нет за­столь­ную, но его ос­та­нав­ли­ва­ют, и он сму­щен­но за­мол­ка­ет.

Ког­да уми­ра­ет ста­рый че­ло­век, мне ка­жет­ся, впол­не уме­ст­ны и ве­се­лые по­мин­ки, и пыш­ный об­ряд. Че­ло­век за­вер­шил свой че­ло­ве­че­с­кий путь, и, ес­ли он умер в ста­ро­сти, до­жив, как у нас го­во­рят, до сво­е­го сро­ка, зна­чит, жи­вым мож­но пра­зд­но­вать по­бе­ду че­ло­ве­ка над судь­бой.

А пыш­ный об­ряд, ес­ли его не до­во­дить до глу­по­с­ти, то­же воз­ник не на пу­с­том ме­с­те. Он го­во­рит: свер­ши­лось не­что гро­мад­ное — умер че­ло­век, и, ес­ли он был хо­ро­шим че­ло­ве­ком, это от­ме­тят и за­пом­нят мно­гие. И кто же до­сто­ин че­ло­ве­че­с­кой па­мя­ти, ес­ли не Кол­че­ру­кий, ко­то­рый всю жизнь ук­ра­шал зем­лю ве­се­ль­ем и тру­дом, а в по­след­ние де­сять лет, мож­но ска­зать, до­б­рал­ся и до сво­ей мо­ги­лы и ее за­ста­вил пло­до­но­сить, со­би­рая с нее, как го­во­рят, не­пло­хой уро­жай пер­си­ков.

Со­гла­си­тесь, что да­ле­ко не вся­ко­му уда­ет­ся со­брать уро­жай пер­си­ков с соб­ст­вен­ной мо­ги­лы, хо­тя мно­гие и пы­та­ют­ся, но для это­го им не хва­та­ет ни ши­ро­ты, ни от­ва­ги Кол­че­ру­ко­го.

И да бу­дет пу­хом ему зем­ля, что, ве­ро­ят­но, впол­не воз­мож­но, учи­ты­вая, что ме­с­то ему вы­бра­ли хо­ро­шее, су­хое, о чем он сам лю­бил по­го­во­рить при жиз­ни.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Ав­то­ри­тет

 

 

 

 

Ге­ор­гий Ан­д­ре­е­вич был, как го­во­рит­ся, ши­ро­ко из­ве­с­тен в уз­ких кру­гах фи­зи­ков. Прав­да, всей Моск­вы.

На пра­зд­нич­ные май­ские ка­ни­ку­лы он при­ехал к се­бе на да­чу вме­с­те с же­ной и млад­шим сы­ном, что­бы от­дох­нуть от го­род­ской су­е­ты и всласть по­ра­бо­тать не­сколь­ко дней в ти­ши­не.

Весь дач­ный по­се­лок был по­сле­во­ен­ным по­дар­ком Ста­ли­на со­вет­ским фи­зи­кам, со­здав­шим атом­ную бом­бу. Од­на­ко с тех дав­них пор да­чи силь­но од­рях­ле­ли, ре­мон­ти­ро­вать их не хва­та­ло средств. За по­след­ние го­ды, да­же еще до пе­ре­ст­рой­ки, го­су­дар­ст­во по­те­ря­ло ин­те­рес к фи­зи­кам: мавр сде­лал свое де­ло... Тем бо­лее стар­шее по­ко­ле­ние фи­зи­ков, со­зда­вав­шее эту бом­бу, в ос­нов­ном уже пе­ре­мер­ло.

На тре­тий день пра­зд­ни­ков тру­ба в ван­ной да­ла течь. Ге­ор­гий Ан­д­ре­е­вич по­шел в кон­то­ру. Он знал, что от­ту­да мож­но бы­ло вы­звать од­но­го из двух сан­тех­ни­ков. Но ра­бот­ник кон­то­ры скорб­но за­явил ему, что сан­тех­ни­ки са­ми вы­шли из строя.

— Что с Же­ней? — спро­сил Ге­ор­гий Ан­д­ре­е­вич.

— Ру­ку сло­мал, — от­ве­тил кон­тор­ский ра­бот­ник.

— А Се­ре­жа?

— Го­ло­ву раз­бил. Толь­ко что его увез­ли на ма­ши­не, — был мрач­ный от­вет.

Ге­ор­гий Ан­д­ре­е­вич вер­нул­ся на да­чу не­со­ло­но хле­бав­ши. «Труд­но жить в Рос­сии, — ду­мал он. — Преж­де чем по­чи­нить тру­бу, на­до по­чи­нить сле­са­ря. Нам мно­го­днев­ные пра­зд­ни­ки ни к че­му. Ра­бо­та не­воль­но за­став­ля­ет на­ше­го че­ло­ве­ка де­лать не­ко­то­рые па­у­зы в вы­пив­ке. Пра­зд­нич­ные дни — пьян­ст­во в чи­с­том ви­де».

Од­на­ко он не дал се­бе ис­пор­тить на­ст­ро­е­ние этой не­уда­чей, а сел ра­бо­тать. Ра­бо­та — един­ст­вен­ное, в чем он еще не чув­ст­во­вал при­бли­же­ние ста­ро­сти. И тем бо­лее бы­ло обид­но, ког­да лю­би­мый уче­ник ска­зал ему об от­зы­ве о нем од­но­го из­ве­ст­но­го фи­зи­ка. «Ка­ким яр­ким уче­ным был Ге­ор­гий Ан­д­ре­е­вич! – вздох­нул яко­бы тот. — Как жал­ко, что он за­молк».

«От­ку­да он взял, что я за­молк?» — с горь­ким не­го­до­ва­ни­ем ду­мал Ге­ор­гий Ан­д­ре­е­вич. За по­след­ние два го­да че­ты­ре его се­рь­ез­ные ра­бо­ты бы­ли опуб­ли­ко­ва­ны в на­уч­ных жур­на­лах. Да тот про­сто жур­на­лы эти не ви­дел! Фи­зи­ки, — во вся­ком слу­чае, те, что ос­та­лись в Рос­сии, — пе­ре­ста­ли ин­те­ре­со­вать­ся ра­бо­та­ми друг дру­га. Это то­же бы­ло зна­ком вре­ме­ни. На свои по­след­ние пуб­ли­ка­ции он по­лу­чал вос­хи­щен­ные от­кли­ки от не­ко­то­рых ино­ст­ран­ных кол­лег.

Од­на­ко ему бы­ло шесть­де­сят пять лет, и он дей­ст­ви­тель­но чув­ст­во­вал пер­вые при­зна­ки ста­ро­сти. Толь­ко не в ра­бо­те. Так он ду­мал. Но, на­при­мер, про­цесс еды пе­ре­стал при­но­сить удо­воль­ст­вие, и он ел не то что­бы на­силь­но, но с не­ко­то­рым ти­хим раз­дра­же­ни­ем при­ми­ря­ясь с не­об­хо­ди­мо­с­тью пе­ре­ма­лы­вать пи­щу. Сколь­ко мож­но!

Ут­рен­нее бри­тье то­же ста­ло раз­дра­жать его. «Бо­же мой, — ду­мал он, вклю­чая эле­к­т­ро­брит­ву, — сколь­ко мож­но брить­ся! Всю жизнь каж­дое ут­ро брить­ся!» Не­ко­то­рые его кол­ле­ги дав­но за­ве­ли бо­ро­ды, яко­бы под­чи­ня­ясь мо­де воз­вра­ще­ния к на­ци­о­наль­ным кор­ням. Он силь­но по­до­зре­вал, что им про­сто на­до­ело брить­ся. Сам он ни­как не хо­тел за­во­дить бо­ро­ды. Они при по­мо­щи бо­ро­ды ма­с­ки­ру­ют соб­ст­вен­ную ста­рость, ду­мал он.

Тре­ть­им при­зна­ком ста­ро­сти он счи­тал то, что на ночь стал про­ве­рять, хо­ро­шо ли за­кры­ты двер­ные за­по­ры. Рань­­ше он ни­ког­да об этом не ду­мал. Прав­да, этот при­знак ста­ро­сти он мог не за­счи­ты­вать се­бе или, по край­ней ме­ре, смяг­чить тем, что, по впол­не про­ве­рен­ным слу­хам, мно­гие да­чи их ака­де­ми­че­с­ко­го по­сел­ка ог­ра­би­ли.

Сла­ва Бо­гу, обо­шлось без убийств. Прав­да, од­но­го опу­с­тив­ше­го­ся фи­зи­ка, пья­ни­цу, во­ры из­би­ли. Он слу­чай­но во вре­мя гра­бе­жа ока­зал­ся на да­че, но был так бе­ден, что из да­чи бук­валь­но не­че­го бы­ло вы­не­с­ти. Все, что мож­но бы­ло вы­не­с­ти и про­дать, он уже сам вы­нес и про­дал. Во­ры оби­де­лись и, раз­бу­див его, из­би­ли за свои на­прас­ные тру­ды. Тем бо­лее у кро­ва­ти его сто­я­ла пу­с­тая бу­тыл­ка. Как буд­то он один лю­бит вы­пить!

Но Ге­ор­гий Ан­д­ре­е­вич по­че­му-то чув­ст­во­вал, что его по­вы­шен­ный ин­те­рес к зам­кам и за­по­рам пе­ред тем, как лечь спать, свя­зан не с уча­с­тив­ши­ми­ся гра­бе­жа­ми во­об­ще, а с фи­ло­соф­ским стар­че­с­ким от­но­ше­ни­ем к соб­ст­вен­но­с­ти. Тем бо­лее он хо­ро­шо по­мнил сло­ва Ге­те о том, что в мо­ло­до­с­ти мы все ли­бе­ра­лы, по­то­му что нам не­че­го те­рять, а в ста­ро­с­ти де­ла­ем­ся кон­сер­ва­то­ра­ми, по­то­му что хо­тим, что­бы на­жи­тое на­ми ос­та­лось имен­но на­шим де­тям.

Ни­че­го осо­бен­но­го на­жи­то не бы­ло, хо­тя он был ла­у­ре­а­том не­сколь­ких меж­ду­на­род­ных пре­мий. Но день­ги, на ко­то­рые он ни­ког­да не об­ра­щал вни­ма­ния, как-то не­за­мет­но ис­па­ри­лись, хо­тя это бы­ло не сов­сем так.

Оба его стар­ших сы­на бы­ли би­о­ло­га­ми, и ког­да они же­ни­лись, он обо­им ку­пил квар­ти­ры. Они ра­но же­ни­лись. Это бы­ло еще в со­вет­ское вре­мя, и один из них, ко­то­ро­му он дал день­ги на квар­ти­ру, про­сил его, что­бы он, поль­зу­ясь сво­им ав­то­ри­те­том, по­мог всту­пить в ка­кой-то ко­о­пе­ра­тив. Но он на­от­рез от­ка­зал­ся. Он пре­зи­рал этот путь и ни­ког­да в жиз­ни не умел и не хо­тел им поль­зо­вать­ся.

— Я же дал те­бе день­ги, — твер­до от­ве­тил он сы­ну, — даль­ше дей­ст­вуй сам.

— День­ги — это да­ле­ко не глав­ное, — от­ве­тил ему сын до­воль­но на­халь­но.

Впро­чем, в те да­ле­кие, как те­перь ка­за­лось, со­вет­ские вре­ме­на, ве­ро­ят­но, так оно и бы­ло.

За­то те­перь день­ги ре­ша­ли все. Оба его стар­ших сы­на по кон­трак­ту ра­бо­та­ли в Ев­ро­пе. Су­дя по все­му, они бы­ли хо­ро­шо ус­т­ро­е­ны и в Рос­сию поч­ти не при­ез­жа­ли. Бес­по­ко­ить­ся об их судь­бе не при­хо­ди­лось. Но он вол­но­вал­ся о млад­шем сы­не. От­ча­с­ти и это бы­ло при­зна­ком ста­ро­сти или след­ст­ви­ем по­ста­ре­ния.

Че­рез пят­над­цать лет по­сле вто­ро­го сы­на у не­го ро­дил­ся тре­тий сын. Ему бы­ло сей­час две­над­цать лет, и отец не­сколь­ко тре­во­жил­ся, что мо­жет не ус­петь по­ста­вить его на но­ги. А вре­мя на­столь­ко из­ме­ни­лось, что од­наж­ды сын ему ска­зал с го­ре­ст­ным не­до­уме­ни­ем:

— Па­па, по­че­му мы та­кие ни­щие?

Во­про­су сы­на он по­ра­зил­ся как гро­му сре­ди яс­но­го не­ба.

— Ка­кие мы ни­щие! — вос­клик­нул он, не в си­лах сдер­жать раз­дра­же­ния. — Мы жи­вем на уров­не хо­ро­шей ин­тел­ли­гент­ной се­мьи!

Так оно и бы­ло на са­мом де­ле. Де­нег, по мне­нию от­ца, впол­не хва­та­ло на жизнь, хо­тя, ко­неч­но, жизнь до­ста­точ­но скром­ную. Но в шко­ле у сы­на вне­зап­но по­яви­лось мно­го бо­га­тых дру­зей, ко­то­рые хва­с­та­лись сво­ей мод­ной одеж­дой, но­вей­шей за­пад­ной ап­па­ра­ту­рой да и не по воз­ра­с­ту раз­бра­сы­ва­лись день­га­ми. И это ше­с­ти­класс­ни­ки!

На­прас­но Ге­ор­гий Ан­д­ре­е­вич объ­яс­нял сы­ну, что от­цы этих де­тей ско­рее все­го жу­ли­ки, ко­то­рые вос­поль­зо­ва­лись тем­ной эко­но­ми­че­с­кой си­ту­а­ци­ей в стра­не и на­жи­лись бес­че­ст­ным пу­тем. Он чув­ст­во­вал, что сло­ва его па­да­ют в пу­с­то­ту.

И тог­да он по­ду­мал, что гре­шен пе­ред сво­и­ми де­ть­ми: всю жизнь уг­луб­лен­ный в на­уку, не уде­лял им вни­ма­ния. Двое стар­ших, сла­ва Бо­гу, без его уча­с­тия ста­ли впол­не ин­тел­ли­гент­ны­ми людь­ми и до­ста­точ­но та­лант­ли­вы­ми би­о­ло­га­ми. Да ина­че с ни­ми не про­дле­ва­ли бы кон­трак­ты с та­кой охо­той! За­пад­ные фир­мы с не­о­бык­но­вен­ной точ­но­с­тью вы­кле­вы­ва­ли на­ших са­мых та­лант­ли­вых уче­ных! И ему, не­смо­т­ря на его воз­раст, при­хо­ди­ли вы­год­ные пред­ло­же­ния, но он их от­кло­нял. Мы, — ду­мал он о сво­ем по­ко­ле­нии, — так стра­ст­но меч­та­ли о но­вых де­мо­кра­ти­че­с­ких вре­ме­нах, и ес­ли де­мо­кра­тия при­шла с та­ки­ми чу­до­вищ­ны­ми урод­ст­ва­ми, мы от­вет­ст­вен­ны за это». Уез­жать ка­за­лось ему де­зер­тир­ст­вом...

Но де­ти ни при чем. Да, двое его стар­ших сы­но­вей ста­ли на но­ги. Но что бу­дет с млад­шим? Он ув­ле­ка­ет­ся спор­том и поч­ти ни­че­го не чи­та­ет. Не­уже­ли это свой­ст­во по­ко­ле­ния, не­уже­ли кни­га пе­ре­ста­ла быть тем, чем она уже бы­ла в Рос­сии в те­че­ние двух сто­ле­тий для об­ра­зо­ван­ных лю­дей? Мо­жет быть, это все­мир­ный про­цесс? Хо­тя та­кие при­зна­ки есть, но он от­ка­зы­вал­ся в них ве­рить. Не мо­жет быть, что­бы кни­га – са­мый уют­ный, са­мый удоб­ный спо­соб об­ще­ния с мыс­ли­те­лем и ху­дож­ни­ком – уш­ла из жиз­ни!

Он сам стал чи­тать сы­ну. С ка­ким ув­ле­че­ни­ем он чи­тал ему пуш­кин­ский рас­сказ «Вы­ст­рел». Он сам чув­ст­во­вал, что ни­ког­да в жиз­ни вслух не чи­тал с та­ким вол­не­ни­ем и с та­кой вы­ра­зи­тель­но­с­тью. Он чи­тал ему ми­нут пят­над­цать, и сын как-то при­тих. «До­стал! До­стал!» — ли­ко­вал отец про се­бя: сын под­хва­чен про­зрач­ной вол­ной пуш­кин­ско­го вдох­но­ве­ния! Од­на­ко, вос­поль­зо­вав­шись пер­вой же па­у­зой, сын встал со сту­ла и очень веж­ли­во ска­зал:

— Па­па, из­ви­ни, но это для ме­ня слиш­ком ра­но.

И вы­шел из ка­би­не­та. Отец был силь­но сму­щен. В сло­вах сы­на ему по­слы­ша­лось со­жа­ле­ние по по­во­ду его на­прас­ных ста­ра­ний. Но не мо­жет быть, что­бы яс­ный Пуш­кин до сы­на не до­хо­дил!

Все-та­ки он про­чел ему не­сколь­ко кни­жек, в том чис­ле «Ка­пи­тан­скую доч­ку». Нель­зя ска­зать, что­бы сын не по­ни­мал про­чи­тан­но­го. Фор­маль­ный смысл он лег­ко улав­ли­вал. Он не улав­ли­вал то­го оча­ро­ва­тель­но­го пе­ре­ми­ги­ва­ния мно­гих смыс­лов, ко­то­рое да­ет на­сто­я­щий ху­до­же­ст­вен­ный текст и в ко­то­рый ав­тор во­вле­ка­ет бла­го­дар­но­го чи­та­те­ля. Не­уже­ли те­ле­ви­зор и ком­пью­тер­ные иг­ры по­бе­ди­ли? И тог­да он ре­шил пой­ти са­мым боль­шим ко­зы­рем, ко­то­рый у не­го был в за­па­се, — он ре­шил про­честь ему «Ха­д­жи-Му­ра­та».

И дей­ст­ви­тель­но, «Ха­д­жи-Му­рат» не­сколь­ко рас­тор­мо­шил сы­на. Отец ра­до­вал­ся, чи­тая ему эту ве­ли­кую кни­гу, на­пи­сан­ную не толь­ко ге­ни­аль­но, но и с ре­корд­ной про­сто­той. Он ду­мал, что смерть Ха­д­жи-Му­ра­та по­тря­сет сы­на, но ни­че­го та­ко­го не слу­чи­лось.

— Я так и знал, — ска­зал сын, по­ки­дая его ка­би­нет, как все­гда по­сле чте­ния, со сдер­жан­ным об­лег­че­ни­ем. Все-та­ки об­лег­че­ние он сдер­жи­вал. И на том спа­си­бо!

Но ведь не был же сын бес­чув­ст­вен­ным! Отец не­сколь­ко раз, слу­чай­но вой­дя в сто­ло­вую с те­ле­ви­зо­ром, ви­дел на гла­зах у сы­на сле­зы. Яс­но бы­ло, что сын толь­ко что смо­т­рел ка­кой-то сен­ти­мен­таль­ный фильм. Как втол­ко­вать ему ус­ло­вия иг­ры кни­ги, ему, так са­мо­заб­вен­но ус­во­ив­ше­му жал­кие ус­ло­вия иг­ры те­ле­ви­зо­ра?

И нель­зя же все вре­мя чи­тать ему вслух. Ему уже две­над­цать лет. «Бо­же мой, — ду­мал Ге­ор­гий Ан­д­ре­е­вич, — в этом воз­ра­с­те ме­ня не­воз­мож­но бы­ло ото­рвать от кни­ги!» Бо­лее то­го, он был уве­рен, что его ус­пе­хи в фи­зи­ке ка­ким-то та­ин­ст­вен­ным об­ра­зом свя­за­ны с про­чи­тан­ны­ми и лю­би­мы­ми кни­га­ми. За­ни­ма­ясь фи­зи­кой, он за­ря­жал се­бя азар­том вдох­но­ве­ния, ко­то­рый ох­ва­ты­вал его при чте­нии. А ведь сча­с­тье это­го со­сто­я­ния он ис­пы­тал до фи­зи­ки. Кни­га бы­ла пер­вич­на.

Нет, на­до при­учить его чи­тать са­мо­го. Но как сын это­го не хо­тел, как мор­щил­ся, как пы­тал­ся лю­бым спо­со­бом увиль­нуть от этой по­сты­лой обя­зан­но­с­ти!

Здесь, на да­че, он с сы­ном иг­рал в бад­мин­тон. И сын у не­го на­сме­ш­ли­во вы­иг­ры­вал каж­дый раз. Сын его был очень спор­ти­вен, впро­чем, как и отец в юно­с­ти. Отец в оч­ках толь­ко ра­бо­тал или чи­тал. Иг­рая с сы­ном без оч­ков, ино­гда он про­сто лу­пил ра­кет­кой ми­мо во­ла­на. В та­ких слу­ча­ях сын без­жа­ло­ст­но сме­ял­ся. Но от­ца это поч­ти не тро­га­ло. Он с неж­но­с­тью вспо­ми­нал, как все­го не­сколь­ко лет на­зад он ак­ку­рат­но и плав­но от­би­вал сы­ну во­лан, что­бы то­му бы­ло лег­че его при­нять.

Как ле­тит вре­мя! А сын тре­бо­вал от от­ца, что­бы тот с ним иг­рал каж­дый день. Про­сто у не­го сей­час не бы­ло дру­го­го парт­не­ра. Из-за на­сме­шек сы­на во вре­мя иг­ры отец вдруг по­нял, что, в сущ­но­с­ти, он, хо­тя и фи­зик вы­со­ко­го клас­са, ни­ка­ким ав­то­ри­те­том у сы­на не поль­зу­ет­ся. Нуж­но за­во­е­вать ав­то­ри­тет. Но как это сде­лать? Очень про­сто. Спорт — един­ст­вен­ное, что ув­ле­ка­ет сы­на кро­ме те­ле­ви­зо­ра и ком­пью­тер­ных игр. Он дол­жен че­рез спорт за­во­е­вать ав­то­ри­тет у сы­на. Он дол­жен пе­ре­иг­рать его в бад­мин­тон.

На сле­ду­ю­щий день, ког­да сын пред­ло­жил по­иг­рать, он ска­зал ему:

— Ес­ли я у те­бя вы­иг­раю, бу­дешь два ча­са чи­тать кни­гу!

— Ты у ме­ня вы­иг­ра­ешь... — пре­зри­тель­но от­ве­тил сын. — Па­па, у те­бя кры­ша по­еха­ла!

— Но ты со­гла­сен на ус­ло­вия?

— Ко­неч­но! По­ш­ли!

— Толь­ко дай я оч­ки на­де­ну!

— Хоть би­нокль!

Отец за­шел в ка­би­нет и взял ста­рые за­пас­ные оч­ки. Все-та­ки ри­с­ко­вать оч­ка­ми, в ко­то­рых он обыч­но ра­бо­тал, не ре­шил­ся. Он на­дел их и стал мо­тать го­ло­вой, что­бы по­смо­т­реть, как они дер­жат­ся. К его при­ят­но­му удив­ле­нию, оч­ки ни ра­зу не со­ско­чи­ли. Ин­ст­ру­мент, по­мо­гав­ший в ра­бо­те его ста­ре­ю­щим гла­зам, как бы по-то­ва­ри­ще­с­ки обе­щал по­мо­гать ему и в иг­ре.

Он взял ра­кет­ку и вы­шел вслед за сы­ном на дач­ный двор. Бы­ло на ред­кость теп­ло. По­зд­няя вес­на бы­с­т­ро на­би­ра­ла си­лу. Из со­сед­них дво­ров до­но­сил­ся за­пах цве­ту­щих яб­лонь. У са­мо­го до­ма, об­ра­бо­тан­ная же­ной, цве­ла боль­шая гряд­ка цве­тов. Си­не­ли гроз­доч­ки ги­а­цин­тов, цве­ли нар­цис­сы и при­му­лы. Уже вы­пу­ши­лись бе­ре­зы, слов­но из­лу­чая теп­ло, ры­же­ли ство­лы со­сен, и толь­ко су­м­рач­ные ели ос­та­ва­лись вер­ны сво­ей тра­ур­ной зе­ле­ни.

На лу­жай­ке вы­сы­па­ло мно­же­ст­во ли­ло­вых не­за­бу­док. «Ка­кая гла­за­с­тая све­жесть лю­бо­пыт­ст­ва к жиз­ни! Ес­ли бы их све­жесть лю­бо­пыт­ст­ва к жиз­ни со­еди­нить с мо­им опы­том, — не­о­жи­дан­но по­ду­мал он, — был бы толк в на­уке. Но это не­воз­мож­но». И вдруг ему за­хо­те­лось улечь­ся на эти не­за­буд­ки и, рас­ки­нув ру­ки, ле­жать, ни о чем не ду­мая. Но тог­да уж под ни­ми, на­сме­ш­ли­во по­пра­вил он се­бя. Нет, свер­ху, встрях­нул­ся он ду­хом, ле­жать и ду­мать толь­ко о фи­зи­ке.

Меж­ду со­сна­ми, еля­ми и бе­ре­за­ми бы­ла не­боль­шая пло­щад­ка, на ко­то­рой они обыч­но иг­ра­ли. Они иг­ра­ли без сет­ки, иг­ро­вое про­ст­ран­ст­во не бы­ло очер­че­но, так что по­те­рян­ную по­да­чу ино­гда при­хо­ди­лось оп­ре­де­лять на гла­зок. Кро­ме то­го, на пло­щад­ке бы­ли рыт­ви­ны и не­сколь­ко трух­ля­вых пень­ков, ко­то­рые ино­гда ме­ша­ли от­бить во­лан. Отец, про­яв­ляя бла­го­род­ст­во, про­щал сы­ну про­ма­хи, вы­зван­ные не­ров­но­с­тью пло­щад­ки, и сын ту­го­ва­то, но сле­до­вал его при­ме­ру. Отец, ре­шив во что бы то ни ста­ло вы­иг­рать у сы­на, вну­т­рен­не со­сре­до­то­чил­ся, на­пру­жи­нил­ся, хо­тя внеш­не дер­жал­ся рав­но­душ­но. Это, ко­неч­но, бы­ла бо­е­вая хи­т­рость. Но не амо­раль­но ли хи­т­рить, ду­мал он, с тру­дом от­би­вая по­да­чи сы­на. Тот поч­ти все вре­мя уму­д­рял­ся га­сить.

Нет, ус­по­ко­ил он се­бя, ес­ли хи­т­рость слу­жит до­б­ру, она оп­рав­дан­на. Сам Хри­с­тос хи­т­рил, ког­да на ко­вар­ный во­прос фа­ри­се­ев от­ве­тил: ке­са­рю ке­са­ре­во, Бо­гу Бо­го­во. Хри­с­тос, по со­об­ра­же­ни­ям Ге­ор­гия Ан­д­ре­е­ви­ча, ис­хо­дил из то­го, что ес­ли ке­са­рю не пла­тить ке­са­ре­во, то для на­ро­да Иу­деи это обер­нет­ся еще боль­шим, без­вы­ход­ным злом. Кон­фор­мизм на­ро­да оп­рав­дан, ес­ли дру­гое ре­ше­ние гро­зит не­пре­мен­ной кро­вью. Свою-то кровь Хри­с­тос не по­жа­лел. Но свою!

Ког­да не­сколь­ко лет на­зад сын толь­ко на­учил­ся пла­вать, он па­ни­че­с­ки бо­ял­ся глу­би­ны. И тог­да, что­бы при­учить сы­на к глу­би­не, Ге­ор­гий Ан­д­ре­е­вич пу­с­тил­ся на хи­т­рость. Он не­мно­го от­плыл от бе­ре­га и поз­вал сы­на к се­бе, вы­та­щив ру­ки из во­ды и под­няв их над со­бой в знак то­го, что он сто­ит на дне. На са­мом де­ле он до дна не до­ста­вал, но, силь­но ра­бо­тая од­ни­ми но­га­ми, дер­жал­ся на пла­ву. Сын клю­нул на эту удоч­ку, по­плыл к не­му и так по­сте­пен­но при­учил­ся пла­вать на глу­би­не.

...То и де­ло слы­ша­лось шле­па­нье ра­кет­кой по во­ла­ну. Хо­тя Ге­ор­гий Ан­д­ре­е­вич весь был со­сре­до­то­чен на иг­ре, в го­ло­ве его мель­ка­ли мыс­ли, ча­с­то ни­ка­ко­го от­но­ше­ния к иг­ре не име­ю­щие.

...Фи­зик, ко­то­рый не сле­дит за ра­бо­та­ми сво­их кол­лег, не мо­жет счи­тать­ся про­фес­си­о­на­лом... Удар!

...Ес­ли бы Пуш­кин про­жил еще хо­тя бы де­сять лет, ве­ро­ят­но, ис­то­рия Рос­сии мог­ла быть со­вер­шен­но дру­гой... Удар!

...Опять за­был от­ве­тить на чуд­ное пись­мо фи­зи­ка из Ве­ны! Ка­кой стыд!.. Удар!

...Вся рус­ская куль­ту­ра рас­по­ло­же­на меж­ду дву­мя фра­за­ми. Пуш­кин­ской: по­ди­те прочь, ка­кое де­ло по­эту мир­но­му до вас! И тол­сто­вской: не мо­гу мол­чать! По­жа­луй, в пуш­кин­ской фра­зе бо­лее да­ле­ко иду­щая му­д­рость... Удар!

...За­ды­ха­юсь! За­ды­ха­юсь! Нель­зя бы­ло поч­ти всю жизнь ра­бо­тать по че­тыр­над­цать ча­сов! А в за­сто­лье по че­тыр­над­цать рю­мок мож­но бы­ло пить?! Удар!

...Сей­час мно­го пи­шут о ре­фор­мах Сто­лы­пи­на. И это хо­ро­шо. Но по­че­му мол­чат о ре­фор­мах Вит­те? Фа­ми­лия не та? Не­кра­си­во!.. Удар!

...Вы­ра­же­ние «ти­хий Дон», ка­жет­ся, впер­вые упо­ми­на­ет­ся у Пуш­ки­на в «Кав­каз­ском плен­ни­ке»... Ес­ли бы не пе­ре­чи­ты­вал сы­ну, ни­ког­да бы не вспом­нил... Удар!

...Ре­ли­ги­оз­ный взгляд на мир на­уч­но кор­рект­ней ате­и­с­ти­че­с­ко­го. Ну­жен сме­лый ум, что­бы ино­гда ска­зать: это не на­ше­го ума де­ло!.. Удар!

...Об­шир­ные про­ст­ран­ст­ва Рос­сии все­гда вы­зы­ва­ли в пра­ви­те­лях тай­ную аго­ра­фо­бию. От­сю­да чув­ст­во пси­хи­че­с­кой не­ус­той­чи­во­с­ти, веч­ное же­ла­ние на­щу­пать твер­дый край, при­ни­мать край­нее и по­то­му не­вз­ве­шен­ное ре­ше­ние... Удар!

...Ес­ли пред­сто­ит ко­нец книж­ной ци­ви­ли­за­ции, это уде­ся­те­рит аг­рес­сив­ность че­ло­ве­че­ст­ва. Ни­что не мо­жет за­ме­нить на­ту­раль­но­го Тол­сто­го и на­ту­раль­но­го Шек­с­пи­ра... Удар!

...Зна­ние о жиз­ни дру­го­го на­ро­да смяг­ча­ет этот на­род по от­но­ше­нию к не­му. В тем­но­те все опас­ны друг дру­гу... Удар!

...По­ли­ти­ка! Как го­во­рил Хо­д­жа На­сред­дин: не ви­жу лиц, от­ме­чен­ных пе­ча­тью му­д­ро­с­ти... Удар!

 ...Пер­вый при­знак глуп­ца: ко­ли­че­ст­во слов не со­от­вет­ст­ву­ет ко­ли­че­ст­ву ин­фор­ма­ции... Удар!

...Ка­кой ма­разм! При­гла­сил до­мой ино­ст­ран­но­го фи­зи­ка и, на­зы­вая ему ад­рес, за­был ука­зать кор­пус до­ма! Про­кля­тый те­ле­фон! Но он, мо­ло­дец, до­га­дал­ся сам най­ти! Ма­разм... Хо­тя в мо­мент звон­ка я был весь в ра­бо­те... Удар!

...Не смерть страш­на, а страш­но не­до­стой­но встре­тить ее... Удар!

...Че­ло­век крас­не­ет и де­ла­ет шаг к жиз­ни. Че­ло­век блед­не­ет и де­ла­ет шаг к смер­ти!.. Удар!

...Под­став­лен­ная ще­ка вос­пи­ты­ва­ет бью­щую ру­ку... Со­мни­тель­но. Од­но­сто­рон­ность под­став­лен­ной ще­ки... Удар!

Они обыч­но иг­ра­ли до двад­ца­ти пя­ти: кто пер­вым на­брал двад­цать пять оч­ков, тот и вы­иг­рал. Сын, не за­ме­чая не­о­бы­чай­ной со­сре­до­то­чен­но­с­ти от­ца, про­пу­с­тил до­ста­точ­но мно­го уда­ров, уве­рен­ный, что отец слу­чай­но вы­рвал­ся впе­ред. Но при сче­те де­сять — пять в поль­зу от­ца он как бы оч­нул­ся.

— Ну, те­перь ты у ме­ня ни од­но­го мя­ча не вы­иг­ра­ешь! — крик­нул он. По­сле че­го яро­ст­но ски­нул ру­ба­ху и от­бро­сил ее. Строй­ный, лад­ный, ху­дой, по­иг­ры­вая юны­ми му­с­ку­ла­ми, он сей­час сто­ял пе­ред ним в чер­ных спор­тив­ных брю­ках и бе­лых ке­дах, не­за­вя­зан­ные шнур­ки ко­то­рых опас­но бол­та­лись. Отец пре­ду­пре­дил его от­но­си­тель­но шнур­ков, но он толь­ко рез­ко мах­нул ру­кой и с го­ря­щи­ми гла­за­ми при­го­то­вил­ся к по­да­че.

Шквал силь­ных уда­ров по­сы­пал­ся на от­ца. Но поч­ти все уда­ры, сам удив­ля­ясь се­бе, отец из­во­ра­чи­вал­ся брать и по­сы­лать об­рат­но. Ино­гда отец за­бы­вал­ся, сра­ба­ты­ва­ла дав­няя при­выч­ка иг­рать с сы­ном, на­чи­на­ю­щим иг­ро­ком, и тог­да он мяг­ко и вы­со­ко от­би­вал во­лан. Сын га­сил с не­о­бы­чай­ной рез­ко­с­тью, и отец про­пу­с­кал удар или, что вы­гля­де­ло осо­бен­но глу­по, не­о­жи­дан­но ло­вил во­лан ру­кой, не ус­пев рва­нуть­ся в сто­ро­ну и под­ста­вить ра­кет­ку.

Од­на­ко ча­ще все­го, про­дол­жая сам се­бе удив­лять­ся, он до­тя­ги­вал­ся до очень труд­ных по­дач и от­би­вал их. По­сле то­го как он от­би­вал осо­бен­но труд­ные по­да­чи, он за­ме­чал в гла­зах у сы­на как бы ко­ми­че­с­ки-за­тор­мо­жен­ное ува­же­ние. Од­на­ко сын по­ря­доч­но за­гнал его сво­и­ми по­да­ча­ми. Серд­це ко­ло­ти­лось во всю груд­ную клет­ку, он был весь мо­к­рый от по­та. Но чем труд­ней ему бы­ло, с тем боль­шей са­мо­от­да­чей он шел к по­бе­де. В каж­дый удар он вкла­ды­вал все си­лы, как буд­то удар этот был по­след­ним и са­мым ре­ши­тель­ным.

А сын, не­смо­т­ря на свои яро­ст­ные уси­лия, в от­ли­чие от от­ца, ос­та­вал­ся со­вер­шен­но све­жим и ров­но ды­шал. За­ды­ха­ю­ще­му­ся от­цу это ка­за­лось чу­дом. Но иг­ра при­бли­жа­лась к по­бед­но­му кон­цу, и сын стал нерв­ни­чать. По­сле не­удач­но­го уда­ра он в бе­шен­ст­ве швыр­нул свою ра­кет­ку.

— Бу­дешь нерв­ни­чать, бу­дешь ху­же иг­рать, — за­ды­ха­ясь, пре­ду­пре­дил его отец.

— Эта ра­кет­ка со­скаль­зы­ва­ет с ру­ки, — крик­нул сын, — я пой­ду возь­му за­пас­ную.

И по­бе­жал до­мой. От­цу по­ка­за­лось, что эта пе­ре­дыш­ка в две-три ми­ну­ты спас­ла его. Сей­час, ког­да иг­ра ос­та­но­ви­лась и он осо­знал свою ус­та­лость, ему по­ду­ма­лось, что еще не­сколь­ко мгно­ве­ний та­ко­го на­пря­же­ния — и он рух­нул бы на­земь.

Отец слег­ка от­ды­шал­ся. Сын при­бе­жал с но­вой ра­кет­кой, и они про­дол­жи­ли иг­ру. И хо­тя эта ра­кет­ка бы­ла ни­чуть не луч­ше преж­ней, сын, ви­ди­мо, ус­по­ко­ил­ся и стал бить еще точ­ней и сви­ре­пей. Сын бил ра­кет­кой по во­ла­ну с та­кой раз­ма­ши­с­той си­лой, слов­но стре­мил­ся не про­сто вы­иг­рать у от­ца, а вы­толк­нуть его из жиз­ни. Это па­ро­дий­но на­по­ми­на­ло от­цу то, что он ча­с­то чи­тал в гла­зах у не­ко­то­рых мо­ло­дых фи­зи­ков: ког­да же вы на­ко­нец сдох­не­те! Ав­то­ри­тет та­ких уче­ных, как Ге­ор­гий Ан­д­ре­е­вич, сто­ял по­пе­рек их за­ви­раль­ным иде­ям.

Сын опять за­гнал от­ца, но вдруг спо­тк­нул­ся, на­сту­пив на шну­рок не­за­вя­зан­но­го ке­да, и чуть не упал, од­на­ко, лов­ко сба­лан­си­ро­вав, ус­то­ял на но­гах.

— За­вя­жи шнур­ки, ина­че не иг­раю! — гроз­но крик­нул ему отец. Он бо­ял­ся, что сын опас­но шлеп­нет­ся на зем­лю.

Сын за­нял­ся сво­и­ми шнур­ка­ми, а отец в это вре­мя ста­рал­ся от­ды­шать­ся. Ина­че от пе­ре­утом­ле­ния он сам мог грох­нуть­ся. Что­бы убе­речь сы­на от па­де­ния, он ос­та­но­вил его, но имен­но по­то­му и сам не рух­нул, за­гнан­ный одыш­кой.

Че­рез ми­ну­ту иг­ра про­дол­жи­лась, и сын окон­ча­тель­но за­гнал от­ца, од­на­ко отец вы­иг­рал, на два оч­ка опе­ре­див сы­на.

— Ну что, сы­нок, ста­рый конь бо­роз­ды не пор­тит? – спро­сил он, об­ни­мая его и це­луя.

— Слу­чай­ный вы­иг­рыш, — ска­зал сын и, не удер­жав­шись, всхлип­нул. Он уво­ра­чи­вал­ся от от­цов­ских по­це­лу­ев и од­но­вре­мен­но при­жи­мал­ся к не­му как к от­цу, ища у не­го уте­ше­ния. И отец вдруг по­чув­ст­во­вал всем сво­им су­ще­ст­вом, что сын про­ник­ся к не­му ува­же­ни­ем.

— Ты иг­ра­ешь луч­ше ме­ня, но у ме­ня вни­ма­ния боль­ше, по­то­му что мень­ше вре­ме­ни ос­та­лось, — ска­зал отец. Он сра­зу же по­жа­лел о сво­ем сен­ти­мен­таль­ном объ­яс­не­нии. Как-то са­мо со­рва­лось. Впро­чем, сын на­вряд ли его по­нял.

— За­в­т­ра я вы­иг­раю всу­хую, — ска­зал сын с вы­зо­вом, при­хо­дя в се­бя.

— По­смо­т­рим, — от­ве­тил отец, — но се­го­дня ты два ча­са по­чи­та­ешь.

— А что чи­тать? — спро­сил сын.

— «Две­над­цать сту­ль­ев» и «Зо­ло­той те­ле­нок», — от­ве­тил отец, — нач­нем с это­го. Ты ведь лю­бишь юмор.

— Я эти филь­мы двад­цать раз смо­т­рел по те­ле­ви­зо­ру, — от­ве­тил сын.

— Это не филь­мы, а кни­ги преж­де все­го, — по­яс­нил отец.

— Хо­ро­шо, — со­гла­сил­ся сын, — но за­в­т­ра я те­бя раз­гром­лю.

Это про­зву­ча­ло как тай­ная уг­ро­за бой­ко­та чте­нию.

Тут же­на Ге­ор­гия Ан­д­ре­е­ви­ча поз­ва­ла их обе­дать. Они си­де­ли на кух­не пе­ред та­рел­ка­ми с па­ху­чим, ды­мя­щим­ся бор­щом. За­пах бор­ща вдруг вы­звал у Ге­ор­гия Ан­д­ре­е­ви­ча за­бы­тый ап­пе­тит. А мо­жет быть, вос­по­ми­на­ние об ап­пе­ти­те.

— А наш отец еще ни­че­го, — ска­зал сын ма­те­ри с не­ко­то­рым по­ощ­ря­ю­щим удив­ле­ни­ем, — но за­в­т­ра я его рас­ко­лош­ма­чу.

По­сле обе­да сын по­слуш­но по­шел чи­тать в свою ком­на­ту. Ге­ор­гий Ан­д­ре­е­вич чув­ст­во­вал не­ве­ро­ят­ную ус­та­лость. «Не­уж­то вот так я его каж­дый день бу­ду вы­нуж­ден за­став­лять чи­тать? — по­ду­мал он о пред­сто­я­щем дол­гом ле­те. — Впро­чем, — ус­по­ко­ил он се­бя, — бу­дем счи­тать, что это од­но­вре­мен­но и борь­ба со ста­ро­стью. На­до и за­в­т­ра у не­го вы­иг­рать».

 

 

Маль­чик и вой­на

 

 

 

Маль­чик был уже в по­сте­ли, ког­да друг от­ца вме­с­те со сво­им взрос­лым сы­ном при­шел к ним в гос­ти. Зва­ли его дя­дя Ас­лан, а сы­на зва­ли Ва­ли­ко.

Это бы­ли гос­ти из Аб­ха­зии. Маль­чик три го­да под­ряд вме­с­те с от­цом и ма­те­рью от­ды­хал в Га­г­рах. Они жи­ли у дя­ди Ас­ла­на. И это бы­ли са­мые сча­ст­ли­вые ме­ся­цы его жиз­ни. Та­кое теп­лое солн­це, та­кое теп­лое мо­ре и та­кие теп­лые лю­ди. Они там жи­ли в та­ком же боль­шом до­ме, как здесь, в Моск­ве. Но в от­ли­чие от Моск­вы, там лю­ди жи­ли сов­сем по-дру­го­му. Все со­се­ди: аб­хаз­цы, гру­зи­ны, рус­ские, ар­мя­не — хо­ди­ли друг к дру­гу в гос­ти, вме­с­те пи­ли ви­но и вме­с­те от­ме­ча­ли вся­кие пра­зд­ни­ки.

Ес­ли кто-ни­будь ва­рил ва­ре­нье, или пек торт, или го­то­вил еще что-ни­будь вкус­ное, он обя­за­тель­но уго­щал со­се­дей. Так у них бы­ло при­ня­то. В до­ме все друг дру­га зна­ли, а на кры­ше бы­ла ус­т­ро­е­на осо­бая пло­щад­ка, ка­ких не бы­ва­ет в мос­ков­ских до­мах, где со­се­ди со­би­ра­лись на пра­зд­нич­ные ве­че­ра.

И вот сей­час в Аб­ха­зии идет страш­ная вой­на и лю­ди друг дру­га уби­ва­ют. Че­го они не по­де­ли­ли, маль­чик ни­как не мог по­нять. Сей­час воз­буж­ден­ные го­ло­са ро­ди­те­лей и гос­тей раз­да­ва­лись из кух­ни.

— Ты, ка­жет­ся, во­е­вал? — спро­сил отец маль­чи­ка у Ва­ли­ко. Ва­ли­ко бы­ло лет двад­цать пять, он был ли­хим так­си­с­том.

— Да, — охот­но со­гла­сил­ся Ва­ли­ко. — Вот что со мной слу­чи­лось. Ког­да мы во­рва­лись в Га­г­ры, я взял в плен двух гру­зин­ских гвар­дей­цев. Ото­б­рал ору­жие, ве­ду на ба­зу. А со мной ря­дом ка­зак. Я ви­жу — эти гвар­дей­цы силь­но при­уны­ли. Я им го­во­рю:

— Ре­бя­та, с ва­ми ни­че­го не бу­дет, вы плен­ные.

И вдруг один из них на­ги­ба­ет­ся и вы­ры­ва­ет из го­ле­ни­ща са­по­га гра­на­ту. Я не ус­пел опо­мнить­ся, а ав­то­ма­ты у нас за пле­ча­ми. Вид­но, от­ча­ян­ный па­рень был, вро­де ме­ня. Од­ним сло­вом, ки­да­ет гра­на­ту в ме­ня, и они бе­гут. Гра­на­та уда­ри­ла мне в грудь и от­ско­чи­ла. Сла­ва Бо­гу, на та­ком близ­ком рас­сто­я­нии она не взры­ва­ет­ся сра­зу. Ей на­до шесть се­кунд. Я прыг­нул на ка­за­ка, и мы вме­с­те по­ва­ли­лись на зем­лю. Взрыв, но нам по­вез­ло. Ос­кол­ки в нас не по­па­ли. Мне чуть-чуть ца­рап­ну­ло но­гу. Вска­ки­ваю и бе­гу за эти­ми гвар­дей­ца­ми. Они, ко­неч­но, да­ле­ко убе­жать не ус­пе­ли. За­бе­жал за угол, ку­да они по­вер­ну­ли, и до­стал обо­их ав­то­мат­ной оче­ре­дью. Иду в их сто­ро­ну и ду­маю, как это нам по­вез­ло, что гра­на­той нас не ша­рах­ну­ло.

И вдруг ви­жу: двое, ста­рик и мо­ло­дой па­рень, вы­хо­дят из до­му, как раз в том ме­с­те, где ле­жат уби­тые гвар­дей­цы. А на спи­не у них вот та­кие тю­ки. Пе­ре­ша­ги­ва­ют че­рез мерт­вых гвар­дей­цев и идут даль­ше. Я сра­зу по­нял, что это ма­ро­де­ры. Мы бе­рем го­род, зна­чит, на­ши ма­ро­де­ры.

— Брось­те тю­ки! — кри­чу им по-аб­хаз­ски.

Мол­чат. Идут даль­ше.

— Брось­те тю­ки, а то стре­лять бу­ду! — кри­чу им еще раз.

Мо­ло­дой обо­ра­чи­ва­ет­ся в мою сто­ро­ну. А тюк за его спи­ной боль­ше, чем он сам.

— За­ни­май­ся сво­им де­лом, — го­во­рит он, и они идут даль­ше.

Я пси­ха­нул. Мы здесь уми­ра­ем, а они ба­рах­ло со­би­ра­ют. Ски­нул свой ав­то­мат и дал им по но­гам оче­редь. В ста­ри­ка не по­пал, а мо­ло­дой упал. Я да­же не стал к ним под­хо­дить. На­до бы­ло в бой ид­ти. Од­ним сло­вом, Га­г­ры мы от­би­ли.

Про­хо­дит дней пят­над­цать. Я во­об­ще за­был про этот слу­чай. Жи­ву в гос­ти­ни­це. Все на­ши бой­цы жи­ли в гос­ти­ни­це. В тот день мы от­ды­ха­ли. Вдруг вбе­га­ет ко мне со­сед с ниж­не­го эта­жа и го­во­рит:

— При­еха­ли за то­бой во­ору­жен­ные ре­бя­та. Все с ав­то­ма­та­ми. Ду­хо­ви­тый вид у них. Мо­жет, по­мощь нуж­на?

— Не на­до, — го­во­рю, — ни­ка­кой по­мо­щи.

Я вспом­нил то­го, мо­ло­до­го, ко­то­ро­го я в но­гу ра­нил. Что де­лать? А на мне вот эта же ту­жур­ка бы­ла, что сей­час. Взял в оба кар­ма­на по гра­на­те и вы­хо­жу. Ру­ки в кар­ма­нах. Гра­нат не вид­но. Го­тов ко все­му.

Ви­жу: ме­т­рах в двад­ца­ти от гос­ти­ни­цы сто­ит ма­ши­на. А здесь, у гос­ти­ни­цы, че­ты­ре че­ло­ве­ка. Все с ав­то­ма­та­ми.

Я под­хо­жу к ним не вы­ни­мая рук из кар­ма­нов.

— Что на­до?

— Ты стре­лял в на­ше­го бра­та? Вот он здесь в ма­ши­не си­дит.

— Да, стре­лял, — го­во­рю и рас­ска­зы­ваю все, как бы­ло.

Рас­ска­зы­ваю, как нас чуть не взо­рва­ли гвар­дей­цы и как их брат вме­с­те со ста­ри­ком тю­ки та­щил из до­ма. Рас­ска­зы­ваю, а сам вни­ма­тель­но сле­жу за ни­ми. Чуть кто за ав­то­мат, взо­рву всех и сам взо­рвусь.

И они не­мно­го рас­те­ря­лись. Ни­как не мо­гут по­нять, по­че­му я, не­во­ору­жен­ный, не бо­юсь их. Стою, ру­ки в кар­ма­нах, а они с ав­то­ма­та­ми за пле­ча­ми. И тог­да стар­ший из них го­во­рит, ки­вая на ма­ши­ну:

— По­дой­дем ту­да. Мо­жешь при нем по­вто­рить все, что ты здесь ска­зал?

— Ко­неч­но, — го­во­рю, — по­ш­ли.

Я иду ря­дом с ним, но ру­ки дер­жу в кар­ма­нах. По­до­шли к ма­ши­не. Тот, ко­го я ра­нил в но­гу, си­дит в ней. Я его уз­нал. И я по­вто­ряю все, как бы­ло, а этот в ма­ши­не мор­щит­ся от зло­с­ти и сты­да. Ок­на в ма­ши­не от­кры­ты.

— Прав­ду он ска­зал? — спра­ши­ва­ет тот, что при­вел.

— Да, — со­гла­ша­ет­ся тот, что в ма­ши­не, и ру­га­ет в Бо­га, в ду­шу мать сво­их род­ст­вен­ни­ков за то, что они его при­вез­ли сю­да.

А у ме­ня ру­ки все еще в кар­ма­нах.

— Что это у те­бя в кар­ма­нах? — на­ко­нец спра­ши­ва­ет тот, что при­вел ме­ня к ма­ши­не. Уже до­га­ды­ва­ет­ся о чем-то, слиш­ком близ­ко сто­ит.

— Гра­на­ты, — го­во­рю, — не день­ги же. Я во­юю, а не граб­лю.

— Ты на­сто­я­щий му­жик, — го­во­рит он, — мы к те­бе боль­ше ни­че­го не име­ем.

— Я к вам то­же ни­че­го не имею, — от­ве­чаю ему и иду вме­с­те с ним на­зад, но ру­ки все-та­ки дер­жу в кар­ма­нах.

Так мы и ра­зо­шлись. Вой­на. Бы­ва­ют ужас­ные же­с­то­ко­с­ти с обе­их сто­рон. Но я, кля­нусь ма­мой, ни ра­зу не вы­ст­ре­лил в бе­зо­руж­но­го че­ло­ве­ка. Эти двое не в счет. Я же пси­ха­нул. Гра­на­той ша­рах­ну­ли в двух ша­гах.

— А по­че­му ты не с ав­то­ма­том вы­шел, а с гра­на­та­ми? — спро­сил отец маль­чи­ка.

— Ес­ли бы я вы­шел с ав­то­ма­том, — от­ве­тил Ва­ли­ко, — по­лу­чи­лась бы бой­ня. А так они рас­те­ря­лись, не по­ня­ли, по­че­му я их не бо­юсь. Я пра­виль­но рас­счи­тал. Я был го­тов взо­рвать­ся вме­с­те с ни­ми. И по­то­му твер­до и спо­кой­но се­бя дер­жал. Ес­ли бы они по­чув­ст­во­ва­ли мой ман­д­раж, кто-ни­будь ски­нул бы ав­то­мат. А так они рас­те­ря­лись, а по­том бы­ло уже по­зд­но.

— Лад­но те­бе хва­с­тать­ся, — пе­ре­бил его отец, — сча­ст­ли­вая слу­чай­ность те­бя спас­ла и от гра­на­ты гвар­дей­ца, и от род­ст­вен­ни­ков это­го ра­не­но­го. По те­о­рии ве­ро­ят­но­с­ти, ес­ли два ра­за под­ряд по­вез­ло, очень ма­ло шан­сов, что по­ве­зет в тре­тий раз... Уч­ти!.. А ты зна­ешь, что док­то­ра Ге­ор­гия уби­ли?

Он яв­но об­ра­тил­ся к от­цу маль­чи­ка. У маль­чи­ка ек­ну­ло серд­це. Он так хо­ро­шо по­мнил док­то­ра Ге­ор­гия. Тот жил в до­ме дру­га от­ца. По­сле ра­бо­ты он вы­хо­дил во двор и иг­рал с со­се­дя­ми в нар­ды. Во­круг все­гда тол­пи­лись муж­чи­ны. Док­тор Ге­ор­гий гром­ко шу­тил, и все по­ка­ты­ва­лись от хо­хо­та.

Од­наж­ды док­тор Ге­ор­гий рас­ска­зал:

— Се­го­дня еду из боль­ни­цы в ав­то­бу­се. Вдруг од­на пас­са­жир­ка кри­чит: «Док­тор Ге­ор­гий, вас гра­бят!» Тут я по­чув­ст­во­вал, что па­рень, сто­яв­ший ря­дом со мной, ша­рит у ме­ня в кар­ма­не. Я пой­мал его ру­ку и го­во­рю: «Это не гра­беж, это ме­ди­цин­ское об­сле­до­ва­ние». Ав­то­бус хо­хо­чет. Мно­гие ме­ня зна­ют. Па­рень по­крас­нел, как пе­рец. Тут как раз ос­та­нов­ка, и я раз­жал его ру­ку. Он вы­прыг­нул из ав­то­бу­са. Ес­ли вор спо­со­бен крас­неть, он еще мо­жет стать че­ло­ве­ком.

— За что его уби­ли? — спро­сил отец маль­чи­ка.

— Кто его зна­ет, — от­ве­тил дя­дя Ас­лан. — Но он гром­ко ру­гал и гру­зин­ских, и аб­хаз­ских на­ци­о­на­ли­с­тов. Я о слу­чив­шем­ся уз­нал от на­шей со­сед­ки. Тог­да еще шли бои за Га­г­ры, я ме­с­та се­бе не на­хо­дил, по­то­му что не знал, мой сын жив или нет.

Двое во­ору­жен­ных ав­то­ма­та­ми лю­дей но­чью во­шли в наш дом и по­сту­ча­ли в две­ри со­сед­ки. Она от­кры­ла.

— Нам ну­жен док­тор Ге­ор­гий, — ска­за­ли они, — он в ва­шем до­ме жи­вет. По­ка­жи­те его квар­ти­ру.

— За­чем вам док­тор Ге­ор­гий? — спро­си­ла она.

— У нас то­ва­рищ тя­же­ло за­бо­лел, — ска­зал один из них, — нам ну­жен док­тор Ге­ор­гий.

— За­чем вам док­тор Ге­ор­гий, — от­ве­ти­ла со­сед­ка, — у ме­ня толь­ко что умер муж. Он был бо­лен и не вы­дер­жал все­го это­го ужа­са. От не­го ос­та­лось мно­го вся­ких ле­карств. Я вам их дам.

Ей сра­зу не по­нра­ви­лись эти двое с ав­то­ма­та­ми.

— Нам не нуж­ны ва­ши ле­кар­ст­ва, — на­чи­ная раз­дра­жать­ся, уг­ро­жа­ю­щим го­ло­сом ска­зал один из них, — нам ну­жен док­тор Ге­ор­гий. Он дол­жен по­мочь на­ше­му то­ва­ри­щу.

С ка­ким-то пло­хим пред­чув­ст­ви­ем, так она по­том рас­ска­зы­ва­ла, она под­ня­лась на два эта­жа и по­ка­за­ла на квар­ти­ру док­то­ра. Ска­зать, что она не зна­ет, где он жи­вет, бы­ло бы слиш­ком не­прав­до­по­доб­но для на­шей кав­каз­ской жиз­ни.

По­ка­зав им на квар­ти­ру док­то­ра Ге­ор­гия, она ос­та­но­ви­лась на ле­ст­ни­це, что­бы по­смо­т­реть, что они бу­дут де­лать. Но тут один из них же­ст­ко при­ка­зал ей:

— Иди­те к се­бе. Боль­ше вы нам не нуж­ны.

И она по­ш­ла к се­бе. Ночь. В го­ро­де еще идут бои. Оди­но­кая жен­щи­на. Ис­пу­га­лась. Че­рез пол­ча­са она ус­лы­ша­ла, что вни­зу за­ве­ли ма­ши­ну, раз­дал­ся шум мо­то­ра и стих. Она ре­ши­ла, что это, ско­рее все­го, они увез­ли док­то­ра. Док­тор с са­мо­го на­ча­ла вой­ны ус­пел от­пра­вить се­мью в Крас­но­дар. Он ос­та­вал­ся жить с те­щей.

Со­сед­ка сно­ва под­ня­лась на этаж, где жил док­тор, что­бы у те­щи уз­нать, ку­да они от­вез­ли его и как с ним об­ра­ща­лись. Сту­чит, сту­чит в дверь, но ни­кто ей не от­ве­ча­ет. Ду­ма­ет, мо­жет, ис­пу­га­лась, за­та­и­лась. Гром­ко кри­чит: «Та­ма­ра! Та­ма­ра!» — что­бы та уз­на­ла ее го­лос. Но не бы­ло ни­ка­ко­го от­ве­та. И тут она по­ня­ла, что де­ло пло­хо. Эти двое с ав­то­ма­та­ми увез­ли док­то­ра вме­с­те с те­щей. Ес­ли док­тор им ну­жен был для боль­но­го, за­чем им бы­ла нуж­на его те­ща, ко­то­рая к ме­ди­ци­не не име­ла ни­ка­ко­го от­но­ше­ния? Она вер­ну­лась в свою квар­ти­ру.

На сле­ду­ю­щий день обо всем мне рас­ска­за­ла. А что я мог сде­лать? Спро­сить не у ко­го. Да и сам ме­с­та се­бе не на­хо­жу: не знаю, жив ли сын.

Но вот про­хо­дит дней пят­над­цать. Бои во­круг Гагр за­тих­ли. Од­наж­ды стою воз­ле до­ма и ви­жу: по ули­це едет зна­ко­мый ка­пи­тан ми­ли­ции. Уви­дев ме­ня, ос­та­но­вил ма­ши­ну.

— Ты мо­жешь при­знать док­то­ра Ге­ор­гия? — спра­ши­ва­ет, при­от­крыв двер­цу.

— Ко­неч­но, — го­во­рю, — он же в на­шем до­ме жил. А что с ним?

— Ка­жет­ся, его уби­ли, — от­ве­ча­ет ка­пи­тан, — ес­ли это он. По­еха­ли со мной. Ска­жешь, он это или не он.

Мы по­еха­ли на ок­ра­и­ну го­ро­да в парк. Там воз­ле при­гор­ка сто­ял экс­ка­ва­тор, а за при­гор­ком ва­ля­лись два тру­па. Это был док­тор Ге­ор­гий и его те­ща. По их ли­цам уже пол­за­ли чер­ви. Я уз­нал док­то­ра по его ста­рым ту­ф­лям со сби­ты­ми каб­лу­ка­ми.

— Это док­тор Ге­ор­гий и его те­ща, — ска­зал я.

Экс­ка­ва­тор­щик уже вы­рыл яму.

— А по­че­му не на клад­би­ще по­хо­ро­нить? — спро­сил я.

— Столь­ко тру­пов, мы с этим не спра­вим­ся, — от­ве­тил ка­пи­тан.

Он при­ка­зал экс­ка­ва­тор­щи­ку пе­ре­не­с­ти ков­шом тру­пы в яму.

— Не бу­ду я пе­ре­но­сить тру­пы, — за­упря­мил­ся экс­ка­ва­тор­щик, — у ме­ня ковш про­во­ня­ет.

Ка­пи­тан стал ру­гать­ся с экс­ка­ва­тор­щи­ком, уг­ро­жая ему аре­с­том, но тот яв­но не хо­тел под­чи­нять­ся. В го­ро­де бар­дак. Вид­но, ка­пи­тан пой­мал ка­ко­го-то слу­чай­но­го экс­ка­ва­тор­щи­ка.

Тут я по­до­шел к экс­ка­ва­тор­щи­ку, вы­нул все день­ги, ко­то­рые у ме­ня бы­ли, и мол­ча су­нул ему в кар­ман. Там бы­ло око­ло пят­над­ца­ти ты­сяч. Экс­ка­ва­тор­щик мол­ча вклю­чил мо­тор, пе­ре­нес ков­шом оба тру­па в яму и за­ва­лил их зем­лей.

Маль­чик за­та­ив ды­ха­ние слу­шал рас­сказ, до­но­ся­щий­ся из кух­ни. Он ни­как не мог по­нять смыс­ла этой под­лой же­с­то­ко­с­ти. Он пы­тал­ся пред­ста­вить, что ду­мал док­тор Ге­ор­гий, ког­да его вме­с­те с те­щей по­са­ди­ли в ма­ши­ну и по­вез­ли на ок­ра­и­ну го­ро­да. Ведь он, ког­да его вы­ве­ли из до­му вме­с­те с те­щей, не мог не до­га­дать­ся, что его ве­зут не к боль­но­му. По­че­му он не кри­чал? Мо­жет, бо­ял­ся, что вы­ско­чат со­се­ди и тог­да и их ждет смерть?

В со­зна­нии маль­чи­ка вне­зап­но рух­ну­ло пред­став­ле­ние о ра­зум­но­с­ти ми­ра взрос­лых. Он так яс­но слы­шал гром­кий смех док­то­ра Ге­ор­гия. И вот те­перь его уби­ли взрос­лые лю­ди. Ес­ли бы они при этом ог­ра­би­ли дом док­то­ра, это хо­тя бы что-то объ­яс­ня­ло. Ма­ро­де­ры. Но они, су­дя по рас­ска­зу дру­га от­ца, ни­че­го не взя­ли и боль­ше в этот дом не за­хо­ди­ли.

Маль­чик был на­чи­тан для сво­их две­над­ца­ти лет. Из книг, ко­то­рые он чи­тал, по­лу­ча­лось, что че­ло­век с древ­ней­ших вре­мен ста­но­вит­ся все ра­зум­ней и ра­зум­ней. Он чи­тал книж­ку о пер­во­быт­ных лю­дях и по­ни­мал, что там взрос­лые на­ив­ны и про­сты, как де­ти. И это бы­ло смеш­но. И ему ка­за­лось, что лю­ди с ве­ка­ми ста­но­вят­ся все ра­зум­ней и до­б­рей. И те­перь он вдруг в этом ра­зу­ве­рил­ся.

Уже гос­ти уш­ли, ро­ди­те­ли лег­ли спать, а он все ду­мал и ду­мал. За­чем ста­но­вить­ся взрос­лым, за­чем жить, ду­мал он, ес­ли че­ло­век не де­ла­ет­ся до­б­рей? Бес­смыс­лен­но. Он му­чи­тель­но ис­кал до­ка­за­тельств то­го, что че­ло­век де­ла­ет­ся до­б­рей. Но не на­хо­дил. Впро­чем, по­зд­но но­чью он до­ду­мал­ся до од­ной за­цеп­ки и ус­нул.

Ут­ром отец дол­жен был по­ве­с­ти его к зуб­но­му вра­чу. Маль­чик был очень гру­ст­ным и за­дум­чи­вым. Отец ре­шил, что он бо­ит­ся пред­сто­я­щей встре­чи с вра­чом.

— Не бой­ся, сы­нок, — ска­зал он ему, — ес­ли бу­дут вы­ры­вать зуб, те­бе сде­ла­ют бо­ле­у­то­ля­ю­щий укол.

— Я не об этом ду­маю, — от­ве­тил маль­чик.

— А о чем? — спро­сил отец, гля­дя на лю­би­мое ли­цо сы­на, ка­жет­ся, осу­нув­ше­е­ся за ночь.

— Я ду­маю о том, — ска­зал маль­чик, — до­б­ре­ет че­ло­век или не до­б­ре­ет? Во­об­ще?

— В ка­ком смыс­ле? — спро­сил отец, тре­вож­но по­чув­ст­во­вав, что маль­чик ухо­дит в ка­кие-то глу­би­ны су­ще­ст­во­ва­ния и от это­го ему пло­хо. Те­перь он за­ме­тил, что ли­цо сы­на не толь­ко осу­ну­лось, но в его боль­ших тем­ных гла­зах за­та­и­лась ка­кая-то ко­с­ми­че­с­кая грусть. От­цу за­хо­те­лось по­це­лу­ем при­кос­нуть­ся к его гла­зам, ожи­вить их. Но он сдер­жал­ся, зная, что маль­чик не лю­бит сан­ти­мен­ты.

— Сей­час лю­до­е­дов мно­го? — не­о­жи­дан­но спро­сил маль­чик, на­пря­жен­но о чем-то ду­мая.

— Есть кое-ка­кие аф­ри­кан­ские пле­ме­на да еще кое-ка­кие ос­т­ро­ви­тя­не, — от­ве­тил отец, — а за­чем те­бе это?

— А рань­ше лю­до­е­дов бы­ло боль­ше? — спро­сил маль­чик стро­го.

— Да, ко­неч­но, — от­ве­тил отец, хо­тя ни­ког­да не за­ду­мы­вал­ся над этим.

— А бы­ли та­кие да­ле­кие-пре­да­ле­кие вре­ме­на, ког­да все лю­ди бы­ли лю­до­е­да­ми? — спро­сил маль­чик очень се­рь­ез­но.

— По-мо­е­му, — от­ве­тил отец, — на­уке об этом ни­че­го не из­ве­ст­но.

Маль­чик опять силь­но за­ду­мал­ся.

— Я бы хо­тел, что­бы все лю­ди ког­да-то в да­ле­кие-пре­да­ле­кие вре­ме­на бы­ли лю­до­е­да­ми, — ска­зал маль­чик.

— По­че­му? — удив­лен­но спро­сил отец.

— Тог­да бы оз­на­ча­ло, что лю­ди по­сте­пен­но до­б­ре­ют, — от­ве­тил маль­чик. — Ведь сей­час не­из­ве­ст­но — лю­ди по­сте­пен­но до­б­ре­ют или нет. Как-то про­тив­но жить, ес­ли не знать, что лю­ди по­сте­пен­но до­б­ре­ют.

«Бо­же, Бо­же, — по­ду­мал отец, — как ему труд­но бу­дет жить». Он по­чув­ст­во­вал всю глу­би­ну маль­чи­ше­с­ко­го пес­си­миз­ма.

— Все-та­ки лю­ди по­сте­пен­но до­б­ре­ют, — от­ве­тил отец, — но един­ст­вен­ное до­ка­за­тель­ст­во это­му — куль­ту­ра. Древ­няя куль­ту­ра име­ет сво­их ве­ли­ких пи­са­те­лей, а но­вая сво­их. Вот ког­да ты про­чи­та­ешь древ­них пи­са­те­лей и срав­нишь их, ска­жем, со Львом Тол­стым, то пой­мешь, что он умел лю­бить и жа­леть лю­дей боль­ше древ­них пи­са­те­лей. И он да­ле­ко не один та­кой. И это оз­на­ча­ет, что лю­ди все-та­ки, хо­тя и очень мед­лен­но, де­ла­ют­ся до­б­рей. Ты чи­тал Льва Тол­сто­го?

— Да, — ска­зал маль­чик, — я чи­тал «Ха­д­жи-Му­ра­та».

— Те­бе по­нра­ви­лось? — спро­сил отец.

— Очень, — от­ве­тил маль­чик, — мне его так жал­ко, так жал­ко. Он и Ша­ми­лю не мог слу­жить, и рус­ским. По­то­му его и уби­ли... Как дя­дю Ге­ор­гия.

— От­ку­да ты зна­ешь, что док­то­ра Ге­ор­гия уби­ли? — на­сто­ро­жен­но спро­сил отец.

— Вче­ра я ле­жал, но слы­шал из кух­ни ва­ши го­ло­са, — ска­зал маль­чик.

От­цу ста­ло не­хо­ро­шо. Он был про­стой ин­же­нер, а сре­ди школь­ни­ков, с ко­то­ры­ми учил­ся его сын, по­яви­лось не­ма­ло бо­га­тых маль­чи­ков, и сын им за­ви­до­вал.

Взять хо­тя бы эту ду­рац­кую ис­то­рию с «мер­се­де­сом». На да­че сын его рас­тре­пал­ся сво­им дру­зь­ям, что у них есть «мер­се­дес». Но у них во­об­ще не бы­ло ни­ка­кой ма­ши­ны. А по­том маль­чиш­ки, ко­то­рым он хва­с­тал­ся «мер­се­де­сом», ока­зы­ва­ет­ся, уви­де­ли его ро­ди­те­лей, ко­то­рые еха­ли в гос­ти со сво­и­ми дру­зь­я­ми на их «Жи­гу­лях». И они ста­ли сме­ять­ся над ним. И он вы­ду­мал ду­рац­кую ис­то­рию, что па­пин шо­фер за­бо­лел и ро­ди­те­ли вы­нуж­де­ны бы­ли вос­поль­зо­вать­ся «Жи­гу­ля­ми» дру­зей.

Объ­яс­нить сы­ну, что бо­гат­ст­во не са­мое глав­ное в жиз­ни, что в жиз­ни есть го­раз­до бо­лее вы­со­кие цен­но­с­ти, бы­ло ку­да лег­че, чем сей­час. Сей­час сын не­о­жи­дан­но кос­нул­ся, мо­жет быть, са­мо­го тра­ги­че­с­ко­го во­про­са судь­бы че­ло­ве­че­ст­ва: су­ще­ст­ву­ет нрав­ст­вен­ное раз­ви­тие или нет?

Он знал, что маль­чик его умен, но не ду­мал, что его мо­гут вол­но­вать столь слож­ные про­бле­мы. Хо­ро­шо бы­ло лю­дям де­вят­над­ца­то­го ве­ка, не­о­жи­дан­но по­за­ви­до­вал он им. Как тог­да на­ив­но ве­ри­ли в про­гресс! Дар­вин до­ка­зал, что че­ло­век про­изо­шел от обе­зь­я­ны, зна­чит, свет­лое бу­ду­щее че­ло­ве­че­ст­ва обес­пе­че­но! Но по­че­му? Да­же ес­ли че­ло­век и про­изо­шел от обе­зь­я­ны, что со­мни­тель­но, так это до­ка­зы­ва­ет спо­соб­ность к про­грес­су обе­зь­ян, а не че­ло­ве­ка. Ко­неч­но, ду­мал он, нрав­ст­вен­ный про­гресс, хоть и с про­ва­ла­ми в зве­ри­ную же­с­то­кость, су­ще­ст­ву­ет. Но это де­ло ты­ся­че­ле­тий. И на­до при­ми­рить­ся с этим и по­нять свою жизнь как ра­зум­ное зве­но в ты­ся­че­лет­ней це­пи. Но как это объ­яс­нить сы­ну?

Ког­да они вы­шли из подъ­ез­да, он уви­дел, что пря­мо на­про­тив их до­ма в пе­ре­ул­ке сто­ит ни­щая ста­руш­ка и кор­мит бро­дя­чих со­бак. Он ее ча­с­то тут ви­дел, хо­тя она яв­но жи­ла не здесь. Ни­щая хро­мая ста­руш­ка на ко­с­ты­лях кор­ми­ла бро­дя­чих со­бак. Она вы­ни­ма­ла из ко­шел­ки ку­ри­ные ко­с­точ­ки, ку­с­ки хле­ба, ог­рыз­ки кол­ба­сы и ки­да­ла их со­ба­кам.

У не­го не бы­ло ни­ка­ких со­мне­ний, что ста­руш­ка все это на­хо­дит в му­сор­ных ящи­ках. Она с раз­дум­чи­вой со­раз­мер­но­с­тью, что­бы не об­де­лить ка­кую-ни­будь со­ба­ку, ки­да­ла им объ­ед­ки. И со­ба­ки, по­ма­хи­вая хво­с­та­ми, с тер­пе­ли­вой по­кор­но­с­тью до­жи­да­лись сво­е­го ку­с­ка. И ни од­на из них не ки­да­лась к чу­жой по­дач­ке. Ка­за­лось, что ста­руш­ка, спра­вед­ли­во рас­пре­де­ляя меж­ду со­ба­ка­ми свои при­но­ше­ния, са­мих со­бак при­учи­ла к спра­вед­ли­во­с­ти.

— Вот по­смо­т­ри на эту ста­руш­ку, — кив­нул он сы­ну, — она ве­ли­кий че­ло­век.

— По­че­му, по­че­му, па? — бы­с­т­ро спро­сил сын. — По­то­му что она кор­мит бро­дя­чих со­бак?

— Да, — ска­зал отец, — ты ви­дишь, она ин­ва­лид. Ско­рее все­го, оди­но­кая и бед­ная, но счи­та­ет сво­им дол­гом кор­мить этих не­сча­ст­ных со­бак. Где-то мер­зав­цы уби­ва­ют не­вин­ных лю­дей, а тут ни­щая ста­руш­ка кор­мит ни­щих со­бак. До­б­ро не­ис­тре­би­мо, и оно силь­нее зла.

Те­перь пред­ставь се­бе зло­го че­ло­ве­ка, ко­то­рый всю свою жизнь тра­вил бро­дя­чих со­бак. Но вот он сам впал в ни­ще­ту, стал ин­ва­ли­дом и ро­ет­ся в му­сор­ных ящи­ках, что­бы до­бы­вать объ­ед­ки и, су­нув в них яд, про­дол­жать тра­вить бро­дя­чих со­бак. Ес­ли бы это бы­ло воз­мож­но, мы мог­ли бы ска­зать, что до­б­ро и зло рав­ны по си­ле. Но мо­жешь ли ты пред­ста­вить, что злой че­ло­век в ни­ще­те, в ин­ва­лид­но­с­ти ро­ет­ся в му­сор­ных ящи­ках, что­бы тра­вить со­бак? Мо­жешь ты это пред­ста­вить?

— Нет, — ска­зал маль­чик, по­ду­мав, — он уже не смо­жет ду­мать о со­ба­ках, он бу­дет ду­мать о са­мом се­бе.

— Зна­чит, что? — спро­сил отец с жа­ром, ко­то­ро­го он сам не ожи­дал от се­бя.

— Зна­чит, до­б­ро силь­ней, — от­ве­тил маль­чик, ог­ля­нув­шись на увеч­ную ста­руш­ку и со­бак, ко­то­рые со сдер­жан­ной ра­до­с­тью, ви­ляя хво­с­та­ми, жда­ли по­дач­ки.

— Да! — вос­клик­нул отец с бла­го­дар­но­с­тью в го­ло­се.

И сын это мгно­вен­но уло­вил.

— Тог­да ку­пи мне жвач­ку, — вдруг по­про­сил сын как бы в на­гра­ду за при­ми­ре­ние с этим ми­ром.

— Идет, — ска­зал отец.

Cандро из Чегема - Вот так из-за меньшевиков лучшие люди нашего края вынуждены были покидать его, - заключил дядя Сандро свой рассказ, слегка выпучив глаза и многозначительно покачивая головой, как бы намекая на то, что последствия разбазаривания кадров до сих пор сказываются и еще долго будут сказываться как в административном, так и в чисто хозяйственном смысле.