• Главная
•  > 
• Культура Кавказа
•  > 
• Поэзия
•  > 
• Ираклий Абашидзе

Источник: Поэзия народов Кавказа в переводах Беллы Ахмадулиной, М., 2007г.

 

Из грузинской поэзии

 

корни

Вознесен над Евфратом и Тигром,

сверху вниз я смотрел на века,

обведенные смутным пунктиром,

цвета глины и цвета песка.

 

И клонилась, клонилась средь ночи

к Междуречью моя голова.

Я без страха глядел в его очи,

словно в очи заснувшего льва.

 

Там, вверху, я оплакал утрату

тех времен, что теперь далеки,

когда белая темень Урарту

вдруг мои осенила зрачки.

 

И когда в повороте капризном

 промелькнул, словно тень меж ресниц,

дорогой и таинственный призрак

шумерийских и хеттских границ.

 

Приласкать мои руки хотели, -

но лишь воздух остался в руках, -

голубей, обитавших в Халдее,

 в разоренных ее облаках.

 

Что-то было тревожное в этом

вихревом и высоком дыму,

белым цветом и розовым цветом

 восходившем к лицу моему.

 

О, куда бы себя ни умчала,

свой исток да припомнит река!

Кровь моя обрела здесь начало

и меня дожидалась века.

 

В скольких женщинах, скольких мужчинах

 билась пульсов моих частота.

Так вино дозревает в кувшинах

и потом услаждает уста.

 

И пока тяжелы мои корни

посреди занесенных полей,

я - всего лишь подобие кроны

над могилою этих корней.

 

 

ХВАМЛИ

 

Я, как к женщинам, шел к городам.

Города, был обласкан я вами.

Но когда я любил Амстердам,

в Амстердаме я плакал о Хвамли.

 

Скромным жестом богини ко мне

протянула ты руки, Эллада.

Я в садах твоих спал, и во сне

видел Хвамли я в день снегопада.

 

О Эмпайр, по воле твоей

я парил высоко над Гудзоном.

Сумма всех площадей и полей

представлялась мне малым газоном.

 

Но твердил я: - О Хвамли, лишь ты,

лишь снегов твоих вечный порядок,

древний воздух твоей высоты

так тяжел моим лёгким и сладок.

 

Гент, ответь мне, Родос, подтверди –

вас ли я не любил? И не к вам ли

я спешил, чтоб у вас на груди

опечаленно вспомнить о Хвамли?

 

Благодарствуй, земля! Женских глаз

 над тобой так огромно свеченье.

Но лишь раз я любил. И лишь раз

всё на свете имело значенье.

 

Воплотивший единственность ту,

 Хвамли, выйди ко мне из тумана,

 и вольюсь я в твою высоту –

обреченный, как сын Амирана.

 

 

ОПУСТЕВШАЯ ДАЧА

 

Увы, ущелие пустое!

Давно ли в сетке гамака

желтело платьице простое,

как птица в глубине силка?

 

Давно ли женщина глядела

глазами чуть наискосок?

Кто улетел? Что улетело

и след впечатало в песок?

 

Давно ль смородиной зеленой

играли пальчики любви

и на веранде застекленной

шел спор меж милыми людьми?

 

Но кто ж возник здесь? Что возникло?

Кто плакал и не вытер слез?

Какой бесчинствовал возница?

Куда увез? Зачем увез?

 

Под сенью бедного ореха

чего я жду? Кого я жду?

Какого голоса и смеха?

Какого шепота в саду?

Так утром, при погоде славной,

я шел меж опустевших дач,

 овеянный печалью сладкой

и предвкушеньем неудач.

* * *

Я книгочей, я в темень книг глядел,

я звездочет, я созерцал пространство,

невежда, я не ведал - где предел

любви, что беспредельна и прекрасна.

 

Есть край бескрайним лепетам молитв,

и мера есть безмерным лептам плача.

Как я молился! Сколько слез пролил!

Избыток муки - вот моя удача.

 

Я ранен был, и мертв, и снова жил,

и, в бесконечной грусти мирозданья,

грущу о том, что мало послужил

оплошности чрезмерного страданья.

 

***

 

ДАЛЕКАЯ ШХЕЛДА

 

Тот снег - в ожидании нового снега,

скажу лишь о нём, остальное я скрою.

И прошлой зимой длилось действие неба

над Шхелдою, над осиянной горою.

 

Свеченья и тьмы непрестанная смена -

вот опыт горы, умудряющий разум.

Тот снег в ожидании нового снега -

в недвижности, но и в азарте прекрасном.

 

Неистовый дух, вечно алчущий света,

молящийся, страждущий и дерзновенный.

Тот снег в ожидании нового снега.

Далекая Шхелда и сумрак вселенной.

 

 

КАМЕНЬ

 

Я сравнивал. Я точен был в расчетах.

Я применял к предметам власть свою.

Но с тайною стихов неизреченных

что мне поделать? С чем я их сравню?

 

Не с кладом ли, который вдруг поранит

корыстный заступ, тронувший курган?

Иль равен им таинственный пергамент,

чей внятный смысл от всех сокрыл Кумран?

 

Иль есть в них сходство с недрами Армази,

присвоившими гибель древних чаш?

Их черепки сверкнут светлей алмаза,

но не теперь, - когда настанет час.

 

Иль с Ванскими пещерами? Забава

какой судьбы в тех знаках на стене?

Или с Колхидой, копья и забрала

хранящей в темноте и тишине?

 

Нет, с нежным чудом несвершенной речи

сравниться могут - не сравнявшись с ней –

лишь вещей Мцхеты сумрачные свечи,

в чьем пламени живет душа теней.

 

Не искушай, метафора, не мучай

ни уст немых, ни золотых чернил!

Всему, что есть, давно уж выпал случай -

со всем, что есть, его поэт сравнил.

 

Но скрытная, как клинопись на стенах,

душа моя, средь бдения и снов,

всё алчет несравнимых, несравненных,

несказанных и несказанных слов.

 

рука моя спешит предаться жесту –

к чернильнице и вправо вдоль стола.

Но бесполезный плач по совершенству –

всего лишь немота, а не слова.

 

О как желает сделаться строкою

невнятность сердца на исходе дня!

Так, будучи до времени скалою,

надгробный камень где-то ждет меня.

Ты увидел? Заметил? Вгляделся?

В мире - прятанье, поиск, игра:

улепётывать с резвостью детства,

притаиться, воскликнуть: «Пора!»

 

Обыскав ледники и теплицы,

перестав притворяться зимой,

март взывает: «Откликнись, Тбилиси!

Ты - мой баловень, неженка мой».

 

Кутерьма адресатов и почты:

блеск загара грустит по лицу,

рыщет дерево: где его почки?

Не они ль утаили листву?

 

Ищет сад - пребывания втайне,

ищет ливень - пролиться куда,

 что скрывает Куры бормотанье,

что теряет и ищет Кура?

 

Наконец все находят друг друга,

всех загадок разгадка ясна,

и внутри драгоценного круга

обретает Тбилиси весна.

 

 

ВЕСНА

 

Деревья гор, я поздравляю вас:

младенчество листвы - вот ваша прибыль,

вас, девушки, затеявшие вальс,

вас, волны, что угодны юным рыбам,

 

вас, небеса, - вам весела гроза,

тебя, гроза, - тобой полны овраги,

и вас, леса, глядящие в глаза

расплывчатым зрачком зеленой влаги,

 

я поздравляю с пчёлами луга,

я поздравляю пчёл с избытком мёда

и эту землю с тем, что велика

любви и слез беспечная погода.

 

Как тяжек труд пристрастия к весне

и белый свет так бел, что видеть больно.

Но заклинаю - не внемлите мне,

когда скажу: «Я изнемог. Довольно».

 

* * *

Жаждешь узреть - это необходимо

(необходимо? зачем? почему?), -

жаждешь узреть и собрать воедино

всё, что известно уму твоему.

 

Жаждешь, торопишься, путаешь, Боже,

вот сколько нужно: глаза, голоса,

горе... А радости? Радости тоже!

Радости, шалости и чудеса!

 

Жаждешь и думаешь: помню ль? могу ли?

Вечер в Риони, клонящий к слезам

солнцем и свадьбою: «Лиле»... «Макрули»...

И Алазань? Как забыть Алазань?

 

Жаждешь в душе твоей, в бедном ковчеге,

соединить без утрат и помехь

всё, что творится при солнце и снеге:

речи, поступки, и солнце, и снег.

 

Жаждешь... Но если. Всевышним веленьем,

вдруг обретешь это чудо и жуть,

как совладаешь с чрезмерным виденьем,

словом каким наречешь его суть?