• Главная
•  > 
• Культура Кавказа
•  > 
• Литературоведение, этнография, культурология
•  > 
• Быков Дмитрий

Источник: Сборник "Фазиль Искандер. Избранные произведения" , "Мир Кавказа", 2010

                                                                                                                                                                                                                                    Дмитрий Быков

    Господи, мы у костра

 В ве­ли­кие пи­са­те­ли Ис­кан­дер вы­шел де­ли­кат­но, не­за­мет­но для дру­гих и для се­бя. Что скры­вать, ли­те­ра­ту­ра на­ро­дов СССР в мас­се сво­ей бы­ла эт­но­гра­фич­на, пи­са­те­лей бес­стыд­но пре­уве­ли­чи­ва­ли ра­ди но­вых до­ка­за­тельств тор­же­ст­ва ле­нин­ской на­ци­о­наль­ной по­ли­ти­ки, и хо­тя это все рав­но бы­ло ку­да луч­ше ны­неш­не­го от­ка­та в сред­не­ве­ко­вье — за­бо­та Рос­сии о на­ци­о­наль­ных куль­ту­рах при­ни­ма­ла под­час гро­те­ск­ные фор­мы. Бы­ли ве­ли­кие Ва­силь Бы­ков, Вла­ди­мир Ко­рот­ке­вич, Чин­гиз Айт­ма­тов, Но­дар Дум­бад­зе, Кай­сын Ку­ли­ев, Ион Друцэ, но бы­ла и ап­ри­ор­ная, не впол­не бес­поч­вен­ная по­до­зри­тель­ность со сто­ро­ны чи­та­те­ля: текст, на­пи­сан­ный ре­с­пуб­ли­кан­ским уро­жен­цем на ре­с­пуб­ли­кан­ском же ма­те­ри­а­ле, имел се­рь­ез­ные шан­сы ока­зать­ся пло­хим. И да­же ког­да Ис­кан­дер, на­чи­нав­ший как по­эт, пе­ре­шел на про­зу и опуб­ли­ко­вал пер­во­класс­ные ве­щи — сна­ча­ла са­ти­ри­че­с­кое «Со­звез­дие Коз­ло­ту­ра», по­том уже впол­не се­рь­ез­но­го «Мор­ско­го скор­пи­о­на», — да­же ког­да в са­миз­да­те по­яви­лись не­о­пуб­ли­ко­ван­ные гла­вы «Сан­д­ро», а пер­вый, вдо­ба­вок опо­ло­ви­нен­ный цен­зу­рой ва­ри­ант его вы­шел в 1973 го­ду в «Но­вом ми­ре», его го­то­вы бы­ли рас­сма­т­ри­вать как ис­клю­чи­тель­но ода­рен­но­го ав­то­ра, но не в од­ном же ря­ду с Со­лже­ни­цы­ным или Три­фо­но­вым! Мас­штаб его пер­вым по­нял Юрий Дом­б­ров­ский, пи­са­тель не толь­ко ве­ли­чай­ше­го та­лан­та, но и столь ред­ко со­еди­ня­ю­ще­го­ся с ним кри­ти­че­с­ко­го чу­тья: он по­ста­вил на Ис­кан­де­ра, мно­гим ска­зав, что это глав­ная на­деж­да рус­ской про­зы. Ве­ро­ят­но, за­ло­гом этой вы­со­кой оцен­ки бы­ла столь це­ни­мая Дом­б­ров­ским — и столь при­су­щая ему са­мо­му — по­ли­фо­ния, скре­ще­ние ин­то­на­ций, пе­ре­пле­те­ние тем: в мо­но­хром­ной со­вет­ской ли­те­ра­ту­ре Ис­кан­дер на­ста­и­вал на не­пре­мен­ном при­сут­ст­вии тра­ги­че­с­ко­го в лю­бом фар­се, на ко­ми­че­с­кой но­те в са­мом дра­ма­тич­ном сю­же­те. Эта до­пол­ни­тель­ная под­свет­ка — плюс не­пре­мен­ное со­че­та­ние са­ти­ры и ли­ри­ки, за­мет­ное уже в его ран­них бал­ла­дах, — сра­зу вы­де­ли­ла Ис­кан­де­ра из бле­с­тя­ще­го ря­да свер­ст­ни­ков.

В ше­с­ти­де­сят­ни­ки он не по­пал — не столь­ко по воз­ра­с­ту (год рож­де­ния под­хо­дя­щий, 1929), сколь­ко по осо­бо­му ус­т­рой­ст­ву ми­ро­воз­зре­ния. Ни к ше­с­ти­де­сят­ни­че­с­кой эй­фо­рии, ни к ше­с­ти­де­сят­ни­че­с­ко­му же от­ча­я­нию по­сле 1968 го­да он не был скло­нен, по­то­му что са­мо ус­т­рой­ст­во его пси­хи­ки иное: Ис­кан­дер ос­но­ва­те­лен, он санг­ви­ник, а не хо­ле­рик, и впа­дать в бес­при­чин­ный вос­торг для не­го так же про­ти­во­ес­те­ст­вен­но, как от­ча­и­вать­ся. Он кое-что по­ви­дал, за пле­ча­ми у не­го ог­ром­ный опыт на­ро­да, ко­то­рый ви­дал еще и не та­кое, — как вся­кий че­ло­век тра­ди­ции, он чув­ст­ву­ет опо­ру бо­лее на­деж­ную, чем по­ли­ти­че­с­кая конъ­юнк­ту­ра или лич­ное ве­зе­ние. На­род — осо­бен­но ма­лый, с бо­га­тым и труд­ным опы­том вы­жи­ва­ния, осо­бен­но кав­каз­ский, с тра­ди­ци­ей сдер­жан­но­с­ти и эти­ке­та, — от­но­сит­ся к со­вре­мен­но­с­ти спо­кой­нее, без ил­лю­зий; внеш­ние об­сто­я­тель­ст­ва ма­ло тро­га­ют тех, кто за всю веч­ность не слиш­ком из­ме­нил­ся и мер­ка­ми этой веч­но­с­ти ме­ря­ет все. И по­то­му вре­мя Ис­кан­де­ра на­сту­пи­ло по-на­сто­я­ще­му не в ше­с­ти­де­ся­тые, а в се­ми­де­ся­тые, ког­да бы­ли вос­тре­бо­ва­ны сов­сем иные ка­че­ст­ва, ко­то­рых, соб­ст­вен­но, он и по­же­лал чи­та­те­лю в фи­на­ле луч­ше­го, ка­жет­ся, сво­е­го рас­ска­за (он во­шел по­том в по­весть «Сто­ян­ка че­ло­ве­ка») «Серд­це»: «Тер­пе­ния и му­же­ст­ва, дру­зья». Впро­чем, ведь и Три­фо­нов, и Ак­се­нов, и Ка­за­ков (ра­зу­мею не­мно­го­чис­лен­ные, но пре­крас­ные по­зд­ние рас­ска­зы) луч­шее свое на­пи­са­ли в тех же се­ми­де­ся­тых, ког­да мно­гое ви­де­лось луч­ше, трез­вее, точ­нее.

Под­лин­ный же мас­штаб Ис­кан­де­ра стал ясен во вто­рой по­ло­ви­не вось­ми­де­ся­тых, и свя­за­но это бы­ло не столь­ко с пол­ной пуб­ли­ка­ци­ей трех­том­но­го «Сан­д­ро», сколь­ко с воз­вра­ще­ни­ем Рос­сии в ми­ро­вой кон­текст. В си­лу раз­ных об­сто­я­тельств она из не­го вы­па­ла поч­ти на сто лет: де­ло бы­ло не в же­лез­ном за­на­ве­се — сквозь не­го мно­гое про­би­ва­лось, — но в спе­ци­фи­ке со­вет­ской жиз­ни, вы­зы­ва­ю­ще не­по­хо­жей на про­чую. У со­вет­ских бы­ли свои про­бле­мы, ма­ло по­нят­ные за гра­ни­цей, — нам же ка­за­лись на­ду­ман­ны­ми ро­ко­вые во­про­сы, тер­зав­шие ев­ро­пей­цев, аме­ри­кан­цев, ла­ти­но­а­ме­ри­кан­цев... Толь­ко в вось­ми­де­ся­тых вдруг ока­за­лось, что и Рос­сии — тог­да еще СССР — пред­сто­ит столк­нуть­ся с глав­ным во­про­сом ХХ ве­ка, а имен­но с про­ти­во­сто­я­ни­ем мо­дер­на и ар­ха­и­ки, с воз­мож­но­с­тью (или не­воз­мож­но­с­тью) со­су­ще­ст­во­ва­ния ар­ха­и­че­с­ких и хри­с­ти­ан­ских куль­тур, с веч­ным ан­та­го­низ­мом Вос­то­ка и За­па­да. У нас все это ли­бо при­ни­ма­ло спе­ци­фи­че­с­кие фор­мы, ли­бо от­сут­ст­во­ва­ло во­все — по­сколь­ку СССР по­ста­вил вне за­ко­на на­ци­о­на­лизм и уп­ра­зд­нил ре­ли­гию, ос­та­вив ей чи­с­то пред­ста­ви­тель­ские функ­ции. В вось­ми­де­ся­тые на нас ла­ви­ной об­ру­ши­лись про­бле­мы, над ко­то­ры­ми За­пад бил­ся в по­след­нее сто­ле­тие, и глав­ной из этих про­блем ока­за­лась пре­сло­ву­тая не­со­вме­с­ти­мость хри­с­ти­ан­ст­ва и вар­вар­ст­ва, а так­же не­ис­тре­би­мое про­ти­во­сто­я­ние Вос­то­ка и За­па­да. Ока­за­лось, что «с ме­с­та они не сой­дут» да­же в эпо­ху гло­ба­ли­за­ции; что до кон­ца ис­то­рии еще ку­да как да­ле­ко; что по­сле раз­ва­ла и кра­ха СССР За­пад ли­цом к ли­цу ока­зал­ся с вар­вар­ст­вом ку­да ме­нее ци­ви­ли­зо­ван­ным и бо­лее опас­ным, — и 11 сен­тя­б­ря 2001 го­да до­ка­за­ло это окон­ча­тель­но. Впо­ру бы­ло за­кру­чи­нить­ся по им­пе­рии зла, про­тив­ной, нет слов, но пред­ска­зу­е­мой и вдо­ба­вок дрях­лой.

Ар­ха­и­ка, в об­щем, хо­ро­шая вещь — в том смыс­ле, что для ар­ха­и­че­с­ко­го ха­рак­те­ра свя­щен­ны по­ня­тия че­с­ти, не­зыб­ле­ма вну­т­ри­кла­но­вая (род­ст­вен­ная, зем­ля­че­с­кая) со­ли­дар­ность, ска­зан­ное сло­во ве­сит не мень­ше, чем сде­лан­ное де­ло... О не­из­беж­но­с­ти по­го­лов­но­го ув­ле­че­ния ар­ха­и­кой в по­ис­ках но­вой се­рь­ез­но­с­ти го­во­рил не­за­дол­го до смер­ти Илья Кор­миль­цев — и ока­зал­ся прав: ра­зо­ча­ро­вав­шись в за­пад­ной ци­ви­ли­за­ции, ко­то­рую лишь весь­ма ус­лов­но мож­но се­го­дня на­звать хри­с­ти­ан­ской, ин­тел­лек­ту­а­лы еще в кон­це ше­с­ти­де­ся­тых об­ра­ти­лись к Вос­то­ку в по­ис­ках от­ве­тов. От­сю­да поч­ти по­го­лов­ное по­ле­ве­ние за­пад­ной про­фес­су­ры, со­чув­ст­ву­ю­щей па­ле­с­тин­цам боль­ше, чем из­ра­иль­тя­нам; от­сю­да лю­бо­пыт­ст­во к Аф­ри­ке, мо­да на ла­ти­но­а­ме­ри­кан­скую про­зу, на дзен, на Ин­дию и Ки­тай, на воз­врат к при­ро­де, прочь от рас­тлен­ной ци­ви­ли­за­ции... Все это бы­ло очень ми­ло — и, мо­жет быть, не­из­беж­но; но нель­зя не уви­деть в этом от­ка­та на­зад. Па­ра­докс за­клю­ча­ет­ся в том, что Мар­кес, ко­то­рый на пи­ке этой мо­ды и сде­лал­ся Но­бе­лев­ским ла­у­ре­а­том (1982), как раз до­ка­зы­ва­ет об­ре­чен­ность той са­мой ар­ха­и­ки, па­губ­ность изо­ля­ции, за­мк­ну­то­с­ти, цик­ли­че­с­ко­го раз­ви­тия — об этом не толь­ко «Сто лет оди­но­че­ст­ва» с их ве­ли­кой и про­ро­че­с­кой по­след­ней фра­зой, но и «Осень па­т­ри­ар­ха» с той же не­на­ви­с­тью к бес­ко­неч­но­му, вяз­ко­му вре­ме­ни. С Мар­ке­сом, кста­ти, вы­шло ин­те­рес­но: они оба с Ис­кан­де­ром ро­ди­лись 6 мар­та, с раз­ни­цей в год. Од­наж­ды Ис­кан­де­ру при­сла­ли ре­цен­зию на пе­ре­ве­ден­ную в Шта­тах кни­гу по­ве­с­тей. Что­бы про­честь ее лич­но, он ти­та­ни­че­с­ким уси­ли­ем вспом­нил изу­чен­ный ког­да-то ан­г­лий­ский. «Но ре­зуль­тат то­го сто­ил», — ус­ме­хал­ся он в ин­тер­вью. В ре­цен­зии бы­ло на­пи­са­но: «Всю­ду слы­шим: «Гар­сиа Мар­кес, Гар­сиа Мар­кес»... Меж­ду тем, Фа­зиль Ис­кан­дер не ху­же, а в луч­ших сво­их со­чи­не­ни­ях зна­чи­тель­но пре­вос­хо­дит его».

Так ока­за­лось, что всю свою жизнь Ис­кан­дер пи­шет, в об­щем, на глав­ную те­му по­след­не­го сто­ле­тия че­ло­ве­че­с­кой ис­то­рии; глав­ное про­ти­во­сто­я­ние не меж­ду ка­пи­та­лиз­мом и ком­му­низ­мом, ко­то­рые об­ре­че­ны кон­вер­ги­ро­вать и во вся­ком слу­чае до­го­во­ро­спо­соб­ны, а меж­ду дву­мя ти­па­ми ци­ви­ли­за­ций. Ис­кан­дер пер­вым в ХХ ве­ке вдум­чи­во и глу­бо­ко опи­сал кав­каз­ский ха­рак­тер и по­пы­тал­ся на­щу­пать его пер­спек­ти­вы. Он по­ка­зал и его си­лу, и его сла­бость, и тен­ден­цию к вы­рож­де­нию, и шан­сы из­бе­жать это­го вы­рож­де­ния. Глав­ное же — он на­щу­пал воз­мож­ность ком­про­мис­са, не­ко­ей об­щей для поч­вен­ни­ков и за­пад­ни­ков свя­ты­ни. Это идея до­ма, оди­на­ко­во важ­ная и для Вос­то­ка, и для За­па­да. До­му как оп­ло­ту мо­ра­ли, со­ве­с­ти, че­с­ти по­свя­ще­на по­след­няя круп­ная про­за Ис­кан­де­ра, «Со­фич­ка», вен­ча­ю­щая этот сбор­ник. Ве­ро­ят­но, в со­вре­мен­ной рус­ской ли­те­ра­ту­ре ма­ло най­дет­ся тек­с­тов, над ко­то­ры­ми пла­чешь, — но фи­нал, в ко­то­ром Ну­ри в кух­не Боль­шо­го до­ма смо­т­рит на кри­во­т­ру­бые па­ро­хо­ды, на­ри­со­ван­ные им в дет­ст­ве на сте­не, без слез чи­тать не смо­жет и са­мый сдер­жан­ный чи­та­тель. По­мнит­ся, я спро­сил од­наж­ды Ис­кан­де­ра: ведь это вы­ду­мать нель­зя, ска­жи­те, вам рас­ска­зал кто-то? «Нет, ко­раб­ли вы­ду­мал».

Это в «Со­фич­ке», са­мой по­зд­ней и, ве­ро­ят­но, луч­шей сво­ей по­ве­с­ти, на­пи­сан­ной с той про­сто­той и стре­ми­тель­но­с­тью рас­ска­за, ка­кие встре­ча­лись раз­ве у по­зд­не­го Тол­сто­го да в Биб­лии, Ис­кан­дер спел гимн ог­ню, оча­гу, идее до­ма: «Впол­не ве­ро­ят­но, что идея до­ма впер­вые воз­ник­ла в го­ло­ве че­ло­ве­ка у ко­ст­ра. Сна­ча­ла кры­ша, что­бы за­щи­тить ко­с­тер от не­по­го­ды, а по­том по той же при­чи­не и сте­ны, а по­том че­ло­век на­звал до­мом ме­с­то, где его ко­с­тер за­щи­щен со всех сто­рон, и сам он за­щи­щен в том ме­с­те, где за­щи­щен ко­с­тер. Идея до­ма — ко­с­тер. Хо­зя­ин идеи — ко­с­тер. Пу­тем не слиш­ком дол­гих ма­ни­пу­ля­ций в ис­то­ри­че­с­ком пла­не ци­ви­ли­за­ция не­за­мет­но из­гна­ла из до­ма ко­с­тер. Хо­зя­и­на до­ма из­гна­ла из до­ма, вы­дав до­му не­ко­то­рое ко­ли­че­ст­во удоб­ных за­ме­ни­те­лей ко­ст­ра.

Что же сей­час со­би­ра­ет се­мью и близ­ких се­мье лю­дей вме­с­то до­маш­не­го оча­га? Ал­ко­голь или те­ле­ви­зор. Ино­гда, как бы чув­ст­вуя соб­ст­вен­ную не­до­ста­точ­ность, они дей­ст­ву­ют вме­с­те. Лю­ди пьют и од­но­вре­мен­но по­сма­т­ри­ва­ют те­ле­ви­зор. Или смо­т­рят те­ле­ви­зор и од­но­вре­мен­но по­пи­ва­ют. Кайф? Ди­а­лог в се­мье за­ме­нил­ся мо­но­ло­гом те­ле­ви­зо­ра. У оча­га мы жи­ли са­ми, а те­перь вы­нуж­де­ны жить от­ра­жен­ной в стек­ляш­ке чу­жой жиз­нью, в ко­то­рой ни­че­го из­ме­нить нель­зя.

И по­то­му так ра­ду­ет нас, как на­ча­ло на­ше­го вы­здо­ров­ле­ния, жи­вой огонь ко­ст­ра, вы­жи­га­ю­щий из на­ших душ му­сор су­ет­ных и тще­слав­ных за­бот. И да здрав­ст­ву­ет ко­с­тер с пе­че­ной кар­тош­кой, с ухой или ша­ш­лы­ком! Да и без вся­кой еды ра­ду­ет нас веч­но мо­ло­дое, ве­се­лое пла­мя, мы тя­нем к его стру­ям ру­ки и, мо­жет быть, са­ми то­го не осо­зна­вая, мо­лим­ся:

— Гос­по­ди, вот мы сно­ва у ко­ст­ра, с ко­то­ро­го все на­чи­на­лось. Мы за­бы­ли все не­уда­чи и все не­спра­вед­ли­во­с­ти на­шей жиз­ни! И ты за­будь! Мы за­бы­ли по­зор на­шей ис­то­рии и наш соб­ст­вен­ный по­зор! И ты за­будь! Дай, Гос­по­ди, греш­но­му че­ло­ве­ку еще од­ну по­пыт­ку! Гос­по­ди, дай! Мы толь­ко на­чи­на­ем жить! Мы у ко­ст­ра!»

Не знаю, бы­ло ли в рус­ской про­зе что луч­ше за по­след­ние двад­цать лет. Раз­ве что рас­сказ то­го же Ис­кан­де­ра «Гу­се­ни­цы», то­же по­зд­ний, о том, как пе­ред са­мой вой­ной 1994 го­да в Аб­ха­зии по­яви­лось страш­но мно­го гу­се­ниц, слов­но при­ро­да с ума со­шла, — а ско­ро и лю­ди на­ча­ли схо­дить с ума, и мо­ло­дой ге­рой рас­ска­за по­гиб, ис­чез бес­след­но.

Дом — син­тез дол­га и ми­ло­сер­дия, до­б­ро­ты и за­ко­на, ком­про­мисс для са­мых не­при­ми­ри­мых. И эту идею до­ма, объ­е­ди­ня­ю­ще­го всех, — оди­на­ко­во свя­тую для кав­каз­цев и рус­ских, — Ис­кан­дер внес в рус­скую ли­те­ра­ту­ру, яро­ст­но от­ста­и­вая то са­мое пра­во на дом, ко­то­рое со­вет­ская власть под­вер­г­ла на­и­бо­лее ра­ди­каль­но­му со­мне­нию. Дом был объ­яв­лен пред­рас­суд­ком, рас­сад­ни­ком ме­щан­ско­го бы­та, на­се­ле­ние рас­пи­ха­ли по об­ще­жи­ти­ям, го­ня­ли по ко­ман­ди­ров­кам, по це­лин­ным зем­лям, по­эти­зи­ро­ва­ли дух ски­таль­че­ст­ва, охо­ту к пе­ре­ме­не мест — в то вре­мя как че­ло­век жив иде­ей до­ма, ко­то­рый в про­зе Ис­кан­де­ра все­гда сим­во­ли­зи­ру­ет мо­раль, твер­дую и проч­ную ос­но­ву бы­тия. Ис­кан­дер все от­лич­но по­ни­ма­ет про род­ной ему кав­каз­ский ха­рак­тер, про из­нан­ку ар­ха­и­ки, про ее по­вы­шен­ное вни­ма­ние ко все­му им­ма­нент­но­му и врож­ден­но­му, про ее за­цик­лен­ность на ри­ту­а­лах — и по­то­му пред­ла­га­ет ус­во­ить луч­шее, что есть в ар­ха­и­че­с­кой куль­ту­ре: по­ня­тия дол­га и че­с­ти. Он боль­ше, чем кто бы то ни бы­ло, сде­лал для то­го, что­бы одо­маш­нить эти су­ро­вые по­ня­тия, при­вить их чи­та­те­лю в са­мом оба­я­тель­ном ва­ри­ан­те — че­рез идею оча­га, се­мьи, род­ст­ва. Свой­ст­вен Ис­кан­де­ру и культ же­с­та — «мир, в ко­то­ром еще ос­та­лась пол­но­та же­с­та, мо­жет быть и сам, по чер­те­жу это­го же­с­та, по­сте­пен­но вос­ста­нов­лен во всей его пол­но­те». Ра­зу­ме­ет­ся, эта склон­ность к же­с­ту при­во­дит ино­гда и к де­мон­ст­ра­тив­но­с­ти, и в кав­каз­ском ха­рак­те­ре ее хва­та­ет, — но без этой склон­но­с­ти нет эс­те­ти­ки. Ис­кан­дер — ма­с­тер ре­че­во­го же­с­та, точ­ной фра­зы, афо­риз­ма, убий­ст­вен­ной реп­ли­ки; в про­зе его, на пер­вой взгляд мно­го­слов­ной, с ее на­ме­рен­ны­ми рит­ми­че­с­ки­ми по­вто­ра­ми, ви­ти­е­ва­ты­ми опи­са­ни­я­ми и по­дроб­но-иро­ни­че­с­ки­ми разъ­яс­не­ни­я­ми ме­ло­чей, без ко­то­рых кон­сер­ва­тив­ный ха­рак­тер не­мыс­лим, — на каж­дом ша­гу встре­ча­ют­ся мгно­вен­ные уко­лы точ­но­с­ти, эти вне­зап­ные по­эти­че­с­кие фор­му­лы, че­кан­ные и не­за­бы­ва­е­мые. Взять хоть из той же «Со­фич­ки» — «В ти­ши­не над ней дол­го жуж­жал ка­кой-то шмель, на­зой­ли­во на­по­ми­ная ей о ве­ли­кой ме­лоч­но­с­ти веч­но­с­ти».

 

***

 

Иные ска­жут: что­бы так чув­ст­во­вать рус­ский язык и вы­да­вать по­рой столь вне­зап­ные фор­му­ли­ров­ки, нуж­но знать его, как род­ной, и все-та­ки быть не­мно­го чу­жа­ком. Мо­жет быть, Ис­кан­дер и впрямь луч­ше чув­ст­ву­ет воз­мож­но­с­ти рус­ско­го язы­ка по­то­му, что, хоть и знал его с дет­ст­ва, рос в дву­языч­ной — да­же и трехъ­я­зыч­ной, счи­тая гру­зин­ский, — пе­с­т­рой сре­де. Во вся­ком слу­чае, ме­ло­ди­ка его про­зы — кав­каз­ская, за­мед­лен­ная, на­ро­чи­то вяз­кая; его слог, стре­ми­тель­ный в опи­са­нии пе­ре­па­лок, драк, по­гонь, — слов­но за­са­ха­ри­ва­ет­ся, ког­да де­ло до­хо­дит до то­с­тов, пей­за­жей, вос­по­ми­на­ний дет­ст­ва или не­спеш­но-сла­до­ст­ных рас­суж­де­ний о веч­ном.

Как хо­ти­те — ма­ло что в рус­ской ли­те­ра­ту­ре срав­нит­ся с один­над­ца­той гла­вой «Сан­д­ро». «Та­ли — чу­до Че­ге­ма» — это ведь еще и чу­до ис­кан­де­ров­ской про­зы, спо­кой­ной, уве­рен­ной, силь­ной, как ста­рый Ха­буг и его мул, но при этом воз­душ­ной и стра­ст­ной. Тот эпи­зод, где Та­ли ждет пер­во­го сви­да­ния, то от­ступ­ле­ние, ког­да ав­то­ру сре­ди гор­но­го ле­са, сре­ди цве­ту­щей при­ро­ды при­ви­дел­ся Бог, — про­за по­ис­ти­не сим­фо­ни­че­с­ко­го зву­ча­ния; не зря Ис­кан­дер вы­ска­зал од­наж­ды кра­моль­ную, но аб­со­лют­но точ­ную мысль о том, что ис­тин­ная ве­ра срод­ни му­зы­каль­но­му слу­ху и от мо­ра­ли ни­как не за­ви­сит.

«В этот еще све­жий зной, в этот ти­хий од­но­об­раз­ный ше­лест па­по­рот­ни­ков слов­но так и ви­дишь Твор­ца, ко­то­рый, со­тво­рив эту Зем­лю с ее уп­ро­щен­ной рас­ти­тель­но­с­тью и та­ким же уп­ро­щен­ным и по­то­му, в кон­це кон­цов, оши­боч­ным пред­став­ле­ни­ем о ко­неч­ной судь­бе ее бу­ду­щих оби­та­те­лей, так и ви­дишь Твор­ца, ко­то­рый про­би­ра­ет­ся по та­ким же па­по­рот­ни­кам вон к то­му зе­ле­но­му хол­му, с ко­то­ро­го он, на­до по­ла­гать, на­де­ет­ся спла­ни­ро­вать в ми­ро­вое про­ст­ран­ст­во.

Но есть что-то стран­ное в по­ход­ке Твор­ца, да и к хол­му это­му он по­че­му-то не пря­мо сре­за­ет, а как-то по ка­са­тель­ной дви­га­ет­ся: то ли к хол­му, то ли ми­мо про­хо­дит.

А-а, до­хо­дит до нас, это он пы­та­ет­ся об­ма­нуть на­зре­ва­ю­щую за его спи­ной до­гад­ку о его бег­ст­ве, бо­ит­ся, что вот-вот за его спи­ной про­рвет­ся вопль ос­тав­лен­но­го ми­ра, не­до­ра­бо­тан­но­го за­мыс­ла:

— Как?! И это все?!

— Да нет, я еще по­ка не ухо­жу, — как бы го­во­рит на этот слу­чай его по­ход­ка, — я еще вне­су не­ма­ло усо­вер­шен­ст­во­ва­ний...»

Как бо­же­ст­вен­но сво­бо­ден, как сча­ст­лив был Ис­кан­дер, ког­да пи­сал это! Как пе­ре­да­ет­ся это чи­та­те­лю! Ка­кое со­че­та­ние си­лы и сла­бо­с­ти, не­уве­рен­но­с­ти и твор­че­с­ко­го вос­тор­га про­ши­ва­ет на­ск­возь и этот фраг­мент, и все его луч­шие стра­ни­цы! Ин­тел­ли­гент­ная по­ход­ка твор­ца — че­го луч­ше, ка­кой еще ав­то­ха­рак­те­ри­с­ти­ки же­лать?

 

***

 

Ис­кан­дер не очень лю­бит да­вать ин­тер­вью, ибо, как уже ска­за­но, по­ни­ма­ет вес сло­ва. Над бу­маж­ным ли­с­том мож­но ду­мать дол­го, в раз­го­во­ре при­хо­дит­ся ре­а­ги­ро­вать бы­с­т­ро. Од­на­ко сей­час, по слу­чаю вось­ми­де­ся­ти­ле­тия, ему при­шлось раз­го­во­рить­ся; в гос­ти к не­му, с раз­ни­цей в один день, яви­лись мы с Иго­рем Сви­на­рен­ко. Оба мы, встре­тив­шись по­том, по­ра­зи­лись ис­кан­де­ров­ской фор­ме: 80 лет — а у не­го раз­ве что чуть за­мед­ли­лась речь, и все­гда не слиш­ком то­роп­ли­вая. Но об­ра­зы, но па­мять, но мгно­вен­но рож­да­ю­щи­е­ся фор­му­лы, но бес­ст­ра­шие пе­ред ли­цом воз­ра­с­та и об­сто­я­тельств! Вот что зна­чит на про­тя­же­нии мно­гих лет да­вать го­ло­ве ра­бо­ту: тре­ни­ро­ван­ный мощ­ный мозг не же­ла­ет счи­тать­ся ни с воз­ра­с­том, ни с гру­зом не­из­беж­ных тре­вог и ра­зо­ча­ро­ва­ний. Ис­кан­дер ска­зал мно­го ис­клю­чи­тель­но дель­ных ве­щей, но по­ра­зи­ли ме­ня две.

Я спро­сил, от­че­го боль­шин­ст­во рус­ских са­ти­ри­ков и юмо­ри­с­тов южа­не: Го­голь, Че­хов, Авер­чен­ко, Зо­щен­ко (ро­дил­ся в Пе­тер­бур­ге, но кор­ни пол­тав­ские), Ильф и Пе­т­ров, Ка­та­ев, Жва­нец­кий, Да­не­лия, сам Ис­кан­дер?

— Черт, за­бав­ный во­прос, мне в са­мом де­ле его ни­ког­да не за­да­ва­ли – бу­дем рас­суж­дать. По­ла­гаю, глав­ная при­чи­на – не­ко­то­рый шок южа­ни­на, по­па­да­ю­ще­го в Рос­сию: шок от поч­ти все­об­щей не­до­б­ро­же­ла­тель­но­с­ти. Же­ст­кость, уг­рю­мость... За­меть­те, это ведь все бы­ли лю­ди из тес­ных и дру­же­ст­вен­ных об­щин: все в Пол­та­ве и Одес­се зна­ли друг дру­га, не го­во­ря про Че­гем. При этом Одес­са или Тби­ли­си – от­нюдь не про­вин­ция, боль­шие го­ро­да, но от­че­го-то на встреч­но­го не смо­т­рят как на вра­га. И вот эти лю­ди по­па­да­ли в хо­лод­ные рус­ские сто­ли­цы, и един­ст­вен­ным спо­со­бом смяг­чить их су­ро­вость пред­став­лял­ся им юмор – по­на­ча­лу мяг­кий, как «Ве­че­ра на ху­то­ре», по­том все бо­лее горь­кий... Ви­ди­мо, дру­го­го спо­со­ба смяг­чить рус­скую жизнь у южан по­про­с­ту не бы­ло: они вы­нуж­ден­ные юмо­ри­с­ты. По­том, чуть по­при­вык­нув, мно­гие от юмо­ра от­хо­ди­ли – как Го­голь, по­дав­ший­ся в мо­ра­ли­с­ты.

— От­ку­да в Рос­сии эта уг­рю­мость?

— По­ла­гаю, от двух при­чин: во-пер­вых, не бу­дем не­до­оце­ни­вать кли­мат. На боль­шей ча­с­ти Рос­сии он су­ров, обе сто­ли­цы па­с­мур­ны, ве­тер и мо­роз не рас­по­ла­га­ют к до­б­ро­же­ла­тель­ст­ву. Во-вто­рых, раб­ст­во: без кре­по­ст­но­го пра­ва Рос­сия жи­ла пять­де­сят лет. В СССР гос­под­ст­во­вал клас­со­вый под­ход, но су­ще­ст­ву­ет один класс, до оп­ре­де­ле­ния ко­то­ро­го не до­ду­мы­вал­ся ни­ка­кой Маркс. Этот класс – чернь, и глав­ная его осо­бен­ность в том, что в обыч­ное вре­мя его не вид­но. В кри­зис­ные, пе­ре­лом­ные вре­ме­на он вы­хо­дит на­ру­жу, и тог­да ока­зы­ва­ет­ся, что чер­ни очень мно­го. Пе­ре­во­рот сем­над­ца­то­го был клас­си­че­с­кой ре­во­лю­ци­ей чер­ни – ра­бов, для ко­то­рых оп­ти­маль­ным со­сто­я­ни­ем яв­ля­ет­ся раб­ское, по пол­ной их не­спо­соб­но­с­ти ни к ка­кой де­я­тель­но­с­ти, кро­ме до­но­си­тель­ст­ва и уг­не­те­ния. Этот класс и се­го­дня вли­я­те­лен.

Вот чернь – она и есть глав­ный ис­точ­ник не­до­б­ро­же­ла­тель­ст­ва: она не­на­ви­дит всех, кто вы­ше, и пре­зи­ра­ет всех, кто ни­же. А про­сто улыб­нуть­ся встреч­но­му – это для нее не­пред­ста­ви­мо.

...Сви­на­рен­ко — ве­ро­ят­но, луч­ший ин­тер­вью­ер на­ше­го вре­ме­ни, — спро­сил не без под­ко­выр­ки: вас в по­след­нее вре­мя ча­с­то на­зы­ва­ют му­д­рым. В чем, на ваш взгляд, раз­ни­ца меж­ду му­д­ро­с­тью и умом?

От­вет Ис­кан­де­ра был стре­ми­те­лен и бле­с­тящ.

— Ум­ный, — ска­зал он, за­ку­ри­вая, — зна­ет, как ус­т­ро­е­на жизнь. Му­д­рый же уму­д­ря­ет­ся не рас­тво­рить­ся в этом, то есть жить, мыс­лить и дей­ст­во­вать во­пре­ки это­му зна­нию.

Луч­шей фор­му­лы его ли­те­ра­тур­но­го и че­ло­ве­че­с­ко­го ус­пе­ха не при­ду­ма­ешь. Ис­кан­дер не про­сто умен, — то есть не про­сто по­ни­ма­ет ме­ха­низ­мы ми­ро­ус­т­рой­ст­ва, — но спо­со­бен со­хра­нять­ся в этом по­то­ке, не рас­тво­ря­ясь в нем, и жить во­пре­ки праг­ма­ти­че­с­ким за­ко­нам. С точ­ки зре­ния здра­во­го смыс­ла его са­мо­осу­ще­ств­ле­ние и са­мо­со­хра­не­ние — от­дель­ное чу­до; од­на­ко спо­соб­ность при­ни­мать все­рьез толь­ко са­мые глав­ные ве­щи, пре­зри­тель­но от­ме­тая то, из-за че­го схо­дит с ума боль­шин­ст­во, вы­ру­чи­ла его мно­го­крат­но. Кста­ти, и фун­да­мен­таль­ная про­бле­ма, над ко­то­рой он бьет­ся всю жизнь, — про­бле­ма со­еди­не­ния ар­ха­и­ки и со­вре­мен­но­с­ти, — вряд ли вол­но­ва­ла боль­шин­ст­во его со­вре­мен­ни­ков, оза­бо­чен­ных то не­хват­кой сво­бо­ды пе­ча­ти, то де­фи­ци­та­ми, то по­ли­ти­кой.

В 1979 го­ду Ис­кан­дер по­уча­ст­во­вал в «Ме­т­ро­по­ле» — дву­мя рас­ска­за­ми, ны­не клас­си­че­с­ки­ми; по­сле раз­гро­ма аль­ма­на­ха у не­го рас­сы­па­ли все кни­ги, ос­та­но­ви­ли все пуб­ли­ка­ции и пе­ре­ста­ли при­гла­шать на вы­ступ­ле­ния. То есть он ос­тал­ся без средств к су­ще­ст­во­ва­нию, с же­ной и ма­лень­ким сы­ном на ру­ках. Вдо­ба­вок Ис­кан­дер на­чал слеп­нуть на один глаз — то ли от стрес­са, то ли от дав­ле­ния.

— И тут, — рас­ска­зы­вал он, хо­хо­ча за­ра­зи­тель­но и раз­дель­но — ха! ха! — на­сту­пи­ла пол­ная бес­печ­ность. Я по­нял, что боль­ше они у ме­ня ни­че­го не от­бе­рут и я со­вер­шен­но сво­бо­ден. Раз­ве что по­са­дят, но са­жать они уже не хо­те­ли. Это вре­ди­ло им са­мим. Бы­ло чув­ст­во, что до­стиг дна, и мож­но от­толк­нуть­ся. По­жа­луй, я ни­ког­да не был так ве­сел, как в эти пол­го­да.

(А что он де­лал в эти пол­го­да? Пи­сал «Кро­ли­ков и уда­вов», вос­хи­ти­тель­но бес­печ­ную вещь).

 

***

 

Про­за Ис­кан­де­ра — од­на из не­мно­гих опор рус­ско­го чи­та­те­ля в со­вре­мен­ном ми­ре, в ко­то­ром все съе­ха­ло с ос­нов и дер­жит­ся на че­ст­ном сло­ве. Каж­дое сло­во Ис­кан­де­ра — не­из­мен­но че­ст­ное, ве­с­кое и ве­се­лое, — воз­вра­ща­ет чи­та­те­лю чув­ст­во, что мир сто­ит на проч­ной опо­ре и ни­ку­да не де­нет­ся, и уси­лия на­ши по-преж­не­му име­ют смысл.

Всем его кол­ле­гам — в боль­шин­ст­ве сво­ем, ко­неч­но, млад­шим, ибо Ис­кан­дер во­шел в па­т­ри­ар­ше­с­кий воз­раст и про­жи­ва­ет его до­стой­но, с гор­ским изя­ще­ст­вом и сто­и­циз­мом, — го­раз­до лег­че ста­но­вит­ся от мыс­ли, что каж­дое ут­ро он са­дит­ся за свой пись­мен­ный стол и за­пи­сы­ва­ет сти­хи, афо­риз­мы, пуб­ли­ци­с­ти­ку, а то и про­зу, ес­ли по­ве­зет. В этом есть бла­го­твор­ная не­зыб­ле­мость, но де­ло не толь­ко в этом. Ка­за­лось бы, он сде­лал до­ста­точ­но — и для при­зна­ния, и для бес­смер­тия. Из ми­ро­вой ли­те­ра­ту­ры уже не вы­черк­нешь дя­дю Сан­д­ро, вос­хи­ти­тель­но­го бол­ту­на, хи­т­ре­ца, лен­тяя и тру­же­ни­ка, лов­ка­ча и во­и­на, тан­цо­ра и па­ха­ря; и ста­рый Ха­буг, и Та­ли, и да­же не­сча­ст­ный коз­ло­тур, не да­ю­щий по­том­ст­ва, но уве­ко­ве­чен­ный в умо­ри­тель­ной по­ве­с­ти 1966 го­да, — все те­перь так же пол­но­прав­ны и пол­но­кров­ны, как Тиль, Чи­чи­ков, Бе­зу­хов, Швейк или Мель­ки­а­дес.

Но он ра­бо­та­ет — как де­ре­во не мо­жет не пло­до­но­сить, как зем­ля не мо­жет не ро­дить, как го­ра не мо­жет не воз­вы­шать­ся над при­скорб­но-пло­с­ким ок­ру­жа­ю­щим пей­за­жем. Ра­бо­та мо­жет быть ес­те­ст­вен­ной, как ды­ха­ние, и не­об­хо­ди­мой, как во­да, — и он, вер­нув­шись к юно­ше­с­ко­му ув­ле­че­нию сти­ха­ми, пи­шет сов­сем ко­рот­ко и про­сто:

 

Жизнь — не­удач­ное ле­то.

Что же нам де­лать те­перь?

Луч­ше не ду­мать про это.

Ско­ро за­хлоп­нет­ся дверь.

Впро­чем, ког­да-то и где-то

Бы­ли лю­би­мы и мы —

А не­удач­ное ле­то

Луч­ше удач­ной зи­мы.

 

Ну, раз Ис­кан­дер ра­бо­та­ет, — все в по­ряд­ке.