В одном грустном стихотворении Тарковский назвал свой при­вычный переводческий подвиг «постылым» и «ночным». Ну да, со­вершалось это старинное дело без большой радости: «Для чего я лучшие годы Продал за чужие слова? Ах, восточные переводы, Как болит от вас голова».

И сидеть за рабочим столом часто приходилось ночами. Особен­но в раннюю пору Впрочем, случалось и в старости. Я помню, как Ар­сений Александрович в нахлынувших сумерках нехотя обрывал наш многочасовой затянувшийся разговор, брался за костыль, прощался и с тяжелым грохотом и тяжким вздохом ковылял по коридору в другую комнату, где ему предстояла встреча с тенью вдохновенного арабско­го слепца Абуль Аля аль-Маари... 

А все-таки Арсений Александрович и в нелюбимом деле не был «холодным сапожником», халтурщиком. Нет, по ходу работы вооду­шевлялся, умел воспламеняться от чужого огня. Конечно, в тех случа­ях, когда переводил стихи больших и великих поэтов. 

Подстрочники, разумеется, попадались разного сорта и поши­ба, бывали и совершенно случайные и навязанные свыше. Жестяные задания жесткого времени... Но Тарковский не отстранялся и не уво­рачивался. Он был согласен мысленно прожить самую причудливую жизнь перелагаемого автора, был готов всей душой откликнуться на чье-то искреннее душевное движение. И вот в его многообразных пе­реводческих шедеврах, ставших в сущности явлением российской «всемирной отзывчивости», ощущается присутствие Мировой Души. 

Моя пожизненная любовь к поэзии Арсения Тарковского не­преодолима. Но вот мы видим: собственных стихов у него все-таки не очень много. Достаточно для моего и последующих поколений, и все же хотелось бы чуть больше. Набирается томик. А переводов — не­сколько томов. Данный ему от рождения золотой запас творческой энергии был неистощим. И, может быть, ее просто некуда было де­вать. В молодости она расплескивалась в шалостях: находясь в харьковской командировке с другом-стихотворцем (кажется, с Аркадием Штейнбергом), Тарковский в один из тусклых дней не знал, чем за­няться. И вот они вместе с товарищем (тоже весьма одаренным в вер­сификации) зарифмовали свежий номер городской вечерней газеты... В мастерстве переводчика эта избыточная энергия нашла, наконец, более осмысленный выход. 

Тарковский, возможно преувеличивая, говорил мне, что пере­вел около 100 000 стихотворных строк. Цифра кажется огромной, но, пожалуй, она обычная для подводящего итоги профессионала. Это когда-то, в Х1Х-М привольном веке, после смерти Бенедиктова, выда­ющегося поэта, охаянного пренебрежительной критикой и при жиз­ни забытого, обнаружилось, что он, как бы изъятый из современной ему поэзии, неутомимо переводил. Главным образом для собственно­го удовольствиям (и чтобы, так сказать, мощности не простаивали). И вот из его письменного стола выгребли 20 000 переводных строк (по большей части превосходных), и цифра ошеломила современников. Но в эпоху советского конвейерно-поточного производства намного большая цифра, названная Тарковским, не поражала воображения. Арсений Александрович безусловно не является рекордсменом. Если говорить именно о количестве. Иное дело качество... Я убежден, что блистательный и значительный русский поэт нашего века был одним из величайших русских переводчиков всех времен. При этом несо­мненно лучшим из переводивших поэзию исламского Востока. 

Замечательным созданием Тарковского стали и его лучшие пе­реводы из поэзии народов Кавказа, довольно полно представленные в этой книге. Однако на Кавказе у Арсения Александровича в его вре­мя нашлись сильные соперники. Если говорить о мощной и древней армянской поэзии, то ко времени обращения к ней Арсения Александровича уже существовали впечатляющие переводческие уда­чи Брюсова, Сологуба, Блока, Ходасевича... Из переводчиков азер­байджанской поэзии я назвал бы двух крупных русских поэтов, ею ув­леченных, — Владимира Луговского и Аделину Адалис... Что же каса­ется поэзии грузинской, сокровищами которой был очарован еще Бальмонт, то в силу ряда обстоятельств, объективных и субъективных (не будем сейчас их уточнять и перечислять, но признаем, что, во вся­ком случае, одной из важнейших причин были собственно высокие достоинства этой поэзии), занимались ею в советское время лучшие русские поэты, способные переводить и желавшие погружения в эту сферу деятельности. Достаточно назвать имена Пастернака, Тихонова, Заболоцкого, а также Мандельштама, Цветаевой, Бенедикта Лив­шица, Бориса Брика и так далее и так далее... 

Что ж, Тарковский и в этом неизбежном соперничестве устоял, не уступил, не уронил себя и создал переводы поэзии, принадлежа­щие к числу наилучших. 

Четверть века назад я занимался составлением грузинской книжки Арсения Александровича и перебирал его рукописи, ведь поэт сам не знал своего хозяйства. Бывали счастливые находки. Из груды пожелте­лых бумаг было вдруг извлечено дивное и позабытое переложение боль­шого стихотворения Григола Орбелиани «Лик царицы Тамары в Бетанийском монастыре». Этот перевод долго пылился в архиве Тарковского потому, что издательство в принципе предпочло переводы из Орбелиани, выполненные Заболоцким. Должен сказать, что считаю работу Заболоц­кого гениальной, этот орбелиановский цикл — лучшее творение выдаю­щегося русского поэта в области перевода. И все-таки и все же... Одно единственное стихотворение, переведенное Арсением Александровичем вышло у него сильнее, чем у Николая Алексеевича. Здесь каким-то чу­дом передана воздушная прелесть и чистота высокой классики: 

Сравнивая два перевода, я подумал о том, что при условии сопо­ставимого уровня мастерства самым сильным и должен был оказать­ся перевод, принадлежащий перу не материалиста и натурфилософа, но идеалиста и христианина. Между прочим, Тарковский обиняком сказал здесь и нечто о российской судьбе, о собственной боли. Ведь изреченное Орбелиани относится не только к грузинской истории: 

Пожалуй, мне нравятся все до единого грузинские переводы Ар­сения Александровича, особенно переложения лирики Важы Пшавелы (последняя большая работа Тарковского), а также переводы из Чиковани (к которому он испытывал братское чувство), «Голос у Голго­фы» Ираклия Абашидзе; затем любимые мною с отрочества изуми­тельные стихи Григола Абашидзе, а также «В покинутом доме» Реваза Маргиани; «Кетевана Иремадзе» Иосифа Нонешвили; «Омар Хайям» Анны Каландадзе... 

Из армянских работ Арсения Александровича самыми прекрас­ными кажутся мне прежде всего некоторые переложения лирики Егише Чаренца, а также стихов Амо Сагияна, которого Тарковский лич­но знал, любил и высоко ценил. 

Скажу откровенно: несколько переводов Тарковского из Чарен­ца кажутся мне единственно удавшимися. Так он стал нашим знако­мым, этот мудрец, «европейской мысли разветвленье» (слова Ман­дельштама об Андрее Белом), этот пылкий влюбленный и этот биб­лейский пророк, бредущий своим единственным путем к истине и ги­бели... Без этих переводов, пожалуй, нет «русского» Чаренца. Может быть, особенно удавшихся у Тарковского и немного, но даже несколь­ко настоящих удач позволяют нам вплотную приблизиться к первоис­точнику. Достигнуто главное: волшебством иноязычного поэта вос­создан темперамент, из руин подстрочника явилась сила неповтори­мого характера, передано неистовство давно отпылавшей страсти. Та­ковы три «Восьмистишия солнцу». Все три великолепны и незабыва­емы. Я часто повторяю последнее: 

Между прочим, мысль не чуждая духу русской поэзии. Вспом­ним хотя бы Иннокентия Аненнского: «Горю и дорога светла». Но, очевидно, такое самосожженческое слово должно было в свой час прозвучать на всех языках... 

Разделяя вдохновение, угадывая и (несмотря на несходство сис­тем стихосложения) воспроизводя ритм, переводчик все-таки остает­ся внутренне свободен. И, значит, сам является поэтом. 

С волнением перечитывая «Памятник» Чаренца и пронзающее глубиной мысли и силой чувства стихотворение о судьбе Армении, о вечной и роковой повторяемости в этой судьбе, как бы обретаешь но­вое существование... 

Я понимаю, что Тарковский, мученик музы перевода (если есть такая «десятая» муза), бывал все-таки счастлив, когда находил в чу­жих стихах родное, созвучное собственным думам и переживаниям. И вдруг забывал, что он — «переводчик». Очевидно, так случилось с ним и в миг соприкосновения с горестным раздумьем Амо Сагияна: 

Нельзя не оценить мастерские переложения Тарковского из Низами Ганджеви, гениального сына азербайджанской земли, пи­савшего на языке фарси и вошедшего в исторически сложившийся краткий список, почетный канон самых великих персидских клас­сиков. Есть живость, изящество, точность слова и подлинность чув­ства в переводах из азербайджанских поэтов-современников — Мушфика и Микаэла Рафили. В сборник вошел также перевод сти­хотворения осетинского классика Нигера — свидетельсетво пребы­вания этого поэта в Азербайджане, а переводчика — в Осетии, кото­рой посвящено несколько собственных стихотворений Арсения Александровича... Лично для меня, как для читателя, открытием бы­ли ранние переводы Тарковского из чеченской, ингушской и дагес­танской поэзии. Арсений Александрович рассказывал мне иногда о своих фантасмагорических приключениях в горах Северного Кавка­за и о тамошних поэтах, которых пришлось переводить еще до вой­ны. Судьбы этих поэтов в итоге были трагичны, как и судьбы целых народов. Хорошо, что сохранились эти переводы. Мне кажутся чу­десными такие стихотворения, как «Мамликет» ингуша Ахмета Хамхоева и «Вечер» чеченца Арби Мамакаева, переведенные Арсением Александровичем. Я угадываю, что с особенным чувством Тарков­ский переводил дагестанских, кумыкских поэтов, которых привык считать своими «земляками». Очевидно, не мог отказать им в такой радости и просто обязан был выглядеть в глазах «подданных» снис­ходящим к их искусному художеству наследником шамхалов Тарковских. А на самом-то деле... «Я не Тарковский шамхал, Я обойдусь без шараба» (перевод стихотворения Рабадана Нурова). Да ведь это и собственная «жизненная программа»: «Я о дворце не мечтал, Кры­ша простая была бы!» 

Родословная была вымышленная (игра затянулась). А любовь к Дагестану подлинная. И собственные стихи об этой гордой стране принадлежат к числу лучших у Тарковского. Как и «Мельница в Даргавском ущелье», «Комитас», «Ласточки», вошедшие в небольшой за­ключительный раздел оригинальных «кавказских» стихов Тарковско­го. Объединенные темой эти венчающие небольшую авторскую анто­логию тексты разных лет читаются по-новому. 

Конечно, жизнь поэта трагична и без катастрофических внешних событий, насыщена и без путешествий в дальние страны. Но, должно быть, не случайно дорога так рано привела Арсения Тарковского в те седые, волшебные горы, где, по преданию, совер­шилась доисторическая драма, ставшая основой мифа и потрясшая душу Эсхила: 

Михаил Синельников