![]() | Составитель: В. Амирханян
Редактор: И. Сягаева Художник: О. Рычкова Корректор: Е. Сырцова Компьютерная верстка: А. Тородилов Издательство «Дедалус», 2002 формат 84х108/32; стр. 288 Издание включает в себя значительную часть переводов из классической и современной поэзии Армении, Грузии и Азербайджана, а также народов Северного Кавказа - Дагестана, Ингушетии и Чечни, осуществленных выдающимся русским поэтом, одним из крупнейших мастеров перевода Арсением Тарковским (1907-1989). Сборник включает в себя также избранные стихотворения поэта. Издание приурочено к девяностопятилетию со дня рождения А. А. Тарковского.
|
|
Послесловие
В одном грустном стихотворении Тарковский назвал свой привычный переводческий подвиг «постылым» и «ночным». Ну да, совершалось это старинное дело без большой радости: «Для чего я лучшие годы Продал за чужие слова? Ах, восточные переводы, Как болит от вас голова».
И сидеть за рабочим столом часто приходилось ночами. Особенно в раннюю пору Впрочем, случалось и в старости. Я помню, как Арсений Александрович в нахлынувших сумерках нехотя обрывал наш многочасовой затянувшийся разговор, брался за костыль, прощался и с тяжелым грохотом и тяжким вздохом ковылял по коридору в другую комнату, где ему предстояла встреча с тенью вдохновенного арабского слепца Абуль Аля аль-Маари...
А все-таки Арсений Александрович и в нелюбимом деле не был «холодным сапожником», халтурщиком. Нет, по ходу работы воодушевлялся, умел воспламеняться от чужого огня. Конечно, в тех случаях, когда переводил стихи больших и великих поэтов.
Подстрочники, разумеется, попадались разного сорта и пошиба, бывали и совершенно случайные и навязанные свыше. Жестяные задания жесткого времени... Но Тарковский не отстранялся и не уворачивался. Он был согласен мысленно прожить самую причудливую жизнь перелагаемого автора, был готов всей душой откликнуться на чье-то искреннее душевное движение. И вот в его многообразных переводческих шедеврах, ставших в сущности явлением российской «всемирной отзывчивости», ощущается присутствие Мировой Души.
Моя пожизненная любовь к поэзии Арсения Тарковского непреодолима. Но вот мы видим: собственных стихов у него все-таки не очень много. Достаточно для моего и последующих поколений, и все же хотелось бы чуть больше. Набирается томик. А переводов — несколько томов. Данный ему от рождения золотой запас творческой энергии был неистощим. И, может быть, ее просто некуда было девать. В молодости она расплескивалась в шалостях: находясь в харьковской командировке с другом-стихотворцем (кажется, с Аркадием Штейнбергом), Тарковский в один из тусклых дней не знал, чем заняться. И вот они вместе с товарищем (тоже весьма одаренным в версификации) зарифмовали свежий номер городской вечерней газеты... В мастерстве переводчика эта избыточная энергия нашла, наконец, более осмысленный выход.
Тарковский, возможно преувеличивая, говорил мне, что перевел около 100 000 стихотворных строк. Цифра кажется огромной, но, пожалуй, она обычная для подводящего итоги профессионала. Это когда-то, в Х1Х-М привольном веке, после смерти Бенедиктова, выдающегося поэта, охаянного пренебрежительной критикой и при жизни забытого, обнаружилось, что он, как бы изъятый из современной ему поэзии, неутомимо переводил. Главным образом для собственного удовольствиям (и чтобы, так сказать, мощности не простаивали). И вот из его письменного стола выгребли 20 000 переводных строк (по большей части превосходных), и цифра ошеломила современников. Но в эпоху советского конвейерно-поточного производства намного большая цифра, названная Тарковским, не поражала воображения. Арсений Александрович безусловно не является рекордсменом. Если говорить именно о количестве. Иное дело качество... Я убежден, что блистательный и значительный русский поэт нашего века был одним из величайших русских переводчиков всех времен. При этом несомненно лучшим из переводивших поэзию исламского Востока.
Замечательным созданием Тарковского стали и его лучшие переводы из поэзии народов Кавказа, довольно полно представленные в этой книге. Однако на Кавказе у Арсения Александровича в его время нашлись сильные соперники. Если говорить о мощной и древней армянской поэзии, то ко времени обращения к ней Арсения Александровича уже существовали впечатляющие переводческие удачи Брюсова, Сологуба, Блока, Ходасевича... Из переводчиков азербайджанской поэзии я назвал бы двух крупных русских поэтов, ею увлеченных, — Владимира Луговского и Аделину Адалис... Что же касается поэзии грузинской, сокровищами которой был очарован еще Бальмонт, то в силу ряда обстоятельств, объективных и субъективных (не будем сейчас их уточнять и перечислять, но признаем, что, во всяком случае, одной из важнейших причин были собственно высокие достоинства этой поэзии), занимались ею в советское время лучшие русские поэты, способные переводить и желавшие погружения в эту сферу деятельности. Достаточно назвать имена Пастернака, Тихонова, Заболоцкого, а также Мандельштама, Цветаевой, Бенедикта Лившица, Бориса Брика и так далее и так далее...
Что ж, Тарковский и в этом неизбежном соперничестве устоял, не уступил, не уронил себя и создал переводы поэзии, принадлежащие к числу наилучших.
Четверть века назад я занимался составлением грузинской книжки Арсения Александровича и перебирал его рукописи, ведь поэт сам не знал своего хозяйства. Бывали счастливые находки. Из груды пожелтелых бумаг было вдруг извлечено дивное и позабытое переложение большого стихотворения Григола Орбелиани «Лик царицы Тамары в Бетанийском монастыре». Этот перевод долго пылился в архиве Тарковского потому, что издательство в принципе предпочло переводы из Орбелиани, выполненные Заболоцким. Должен сказать, что считаю работу Заболоцкого гениальной, этот орбелиановский цикл — лучшее творение выдающегося русского поэта в области перевода. И все-таки и все же... Одно единственное стихотворение, переведенное Арсением Александровичем вышло у него сильнее, чем у Николая Алексеевича. Здесь каким-то чудом передана воздушная прелесть и чистота высокой классики:
«Превышая лес,
Достигал небес
Этот храм, затихший сиротливо,
Где, как сон, возник
Светозарный лик,
Выведенный кистью терпеливой».
Сравнивая два перевода, я подумал о том, что при условии сопоставимого уровня мастерства самым сильным и должен был оказаться перевод, принадлежащий перу не материалиста и натурфилософа, но идеалиста и христианина. Между прочим, Тарковский обиняком сказал здесь и нечто о российской судьбе, о собственной боли. Ведь изреченное Орбелиани относится не только к грузинской истории:
«Что распалось в прах,
Нам и в небесах
Не предстанет красотою слитной.
Где нам отыскать То, что отнял тать,
Ворон взял добычей беззащитной?»
Пожалуй, мне нравятся все до единого грузинские переводы Арсения Александровича, особенно переложения лирики Важы Пшавелы (последняя большая работа Тарковского), а также переводы из Чиковани (к которому он испытывал братское чувство), «Голос у Голгофы» Ираклия Абашидзе; затем любимые мною с отрочества изумительные стихи Григола Абашидзе, а также «В покинутом доме» Реваза Маргиани; «Кетевана Иремадзе» Иосифа Нонешвили; «Омар Хайям» Анны Каландадзе...
Из армянских работ Арсения Александровича самыми прекрасными кажутся мне прежде всего некоторые переложения лирики Егише Чаренца, а также стихов Амо Сагияна, которого Тарковский лично знал, любил и высоко ценил.
Скажу откровенно: несколько переводов Тарковского из Чаренца кажутся мне единственно удавшимися. Так он стал нашим знакомым, этот мудрец, «европейской мысли разветвленье» (слова Мандельштама об Андрее Белом), этот пылкий влюбленный и этот библейский пророк, бредущий своим единственным путем к истине и гибели... Без этих переводов, пожалуй, нет «русского» Чаренца. Может быть, особенно удавшихся у Тарковского и немного, но даже несколько настоящих удач позволяют нам вплотную приблизиться к первоисточнику. Достигнуто главное: волшебством иноязычного поэта воссоздан темперамент, из руин подстрочника явилась сила неповторимого характера, передано неистовство давно отпылавшей страсти. Таковы три «Восьмистишия солнцу». Все три великолепны и незабываемы. Я часто повторяю последнее:
«Прекрасное горит, сжигая,
Горит, живому жизнь даря,
Твоя вселенная живая.
Пока ты жив — сжигай, горя.
Сгорев, остынь, зола седая,
И лучше душу сжечь не зря,
Чем тлеть, чадя и не сгорая.
Пока ты жив — сжигай, горя!»
Между прочим, мысль не чуждая духу русской поэзии. Вспомним хотя бы Иннокентия Аненнского: «Горю и дорога светла». Но, очевидно, такое самосожженческое слово должно было в свой час прозвучать на всех языках...
Разделяя вдохновение, угадывая и (несмотря на несходство систем стихосложения) воспроизводя ритм, переводчик все-таки остается внутренне свободен. И, значит, сам является поэтом.
С волнением перечитывая «Памятник» Чаренца и пронзающее глубиной мысли и силой чувства стихотворение о судьбе Армении, о вечной и роковой повторяемости в этой судьбе, как бы обретаешь новое существование...
Я понимаю, что Тарковский, мученик музы перевода (если есть такая «десятая» муза), бывал все-таки счастлив, когда находил в чужих стихах родное, созвучное собственным думам и переживаниям. И вдруг забывал, что он — «переводчик». Очевидно, так случилось с ним и в миг соприкосновения с горестным раздумьем Амо Сагияна:
«Товарищи по играм и забавам
Ведут меня на дальний берег свой;
Как Иисус, стою в тряпье кровавом,
Исхлестанный крапивой и лозой.
Я вам не лгал, я был у птиц в неволе,
Я никогда не забывал друзей...
Оправдываюсь и кричу от боли
И просыпаюсь в комнате моей».
Нельзя не оценить мастерские переложения Тарковского из Низами Ганджеви, гениального сына азербайджанской земли, писавшего на языке фарси и вошедшего в исторически сложившийся краткий список, почетный канон самых великих персидских классиков. Есть живость, изящество, точность слова и подлинность чувства в переводах из азербайджанских поэтов-современников — Мушфика и Микаэла Рафили. В сборник вошел также перевод стихотворения осетинского классика Нигера — свидетельсетво пребывания этого поэта в Азербайджане, а переводчика — в Осетии, которой посвящено несколько собственных стихотворений Арсения Александровича... Лично для меня, как для читателя, открытием были ранние переводы Тарковского из чеченской, ингушской и дагестанской поэзии. Арсений Александрович рассказывал мне иногда о своих фантасмагорических приключениях в горах Северного Кавказа и о тамошних поэтах, которых пришлось переводить еще до войны. Судьбы этих поэтов в итоге были трагичны, как и судьбы целых народов. Хорошо, что сохранились эти переводы. Мне кажутся чудесными такие стихотворения, как «Мамликет» ингуша Ахмета Хамхоева и «Вечер» чеченца Арби Мамакаева, переведенные Арсением Александровичем. Я угадываю, что с особенным чувством Тарковский переводил дагестанских, кумыкских поэтов, которых привык считать своими «земляками». Очевидно, не мог отказать им в такой радости и просто обязан был выглядеть в глазах «подданных» снисходящим к их искусному художеству наследником шамхалов Тарковских. А на самом-то деле... «Я не Тарковский шамхал, Я обойдусь без шараба» (перевод стихотворения Рабадана Нурова). Да ведь это и собственная «жизненная программа»: «Я о дворце не мечтал, Крыша простая была бы!»
Родословная была вымышленная (игра затянулась). А любовь к Дагестану подлинная. И собственные стихи об этой гордой стране принадлежат к числу лучших у Тарковского. Как и «Мельница в Даргавском ущелье», «Комитас», «Ласточки», вошедшие в небольшой заключительный раздел оригинальных «кавказских» стихов Тарковского. Объединенные темой эти венчающие небольшую авторскую антологию тексты разных лет читаются по-новому.
Конечно, жизнь поэта трагична и без катастрофических внешних событий, насыщена и без путешествий в дальние страны. Но, должно быть, не случайно дорога так рано привела Арсения Тарковского в те седые, волшебные горы, где, по преданию, совершилась доисторическая драма, ставшая основой мифа и потрясшая душу Эсхила:
«В обнимку с молодостью, второпях,
Чурался я отцовского наследия
И не приметил, как в моих стихах
Свила гнездо Эсхилова трагедия.
Почти касаясь клюва и когтей,
Обманутый тысячелетней сказкою,
С огнем и я играл, как Прометей,
Пока не рухнул на гору кавказскую».
Михаил Синельников