Перевод Л. Аловой

Одна из самых мрачных и загадочных тем древнегреческой траге­дии - наказание детей за грехи отцов.

И неважно, что они - хорошие, ни в чем не повинные; отцы виновны - и дети должны быть наказаны.

Хор, представляющий народ, выступает носителем этой истины, не требу­ющей ни бъяснений, ни доказательств, настолько она кажется само собою разумеющейся и естественной.

Признаюсь, этот сюжет греческого театра я всегда воспринимал как нечто чуждое моему сознанию, нечто происходящее в «другом месте», а главное - в «другое время». Не без известной доли схоластической наивности и упро­щения я всегда считал эту тему абсурдной и в свою очередь наивной, «антро­пологически» наивной.

Но вот настала пора признать, что я и сам принадлежу к поколению отцов и никуда от этого не денешься. Я ощутил, что этот процесс необратим, что молодость моя ушла безвозвратно, потому что дети не только родились, не только выросли, но уже достигли сознательного возраста и вступили во взрослую жизнь.

Я много наблюдал в последние годы за этими детьми. И наконец вынес суждение - к своему глубокому огорчению, неблагоприятное и очень жесто­кое. Я пытался понять, потом делал вид, что не понимаю, хотел думать, что это исключение, из ряда вон выходящий случай, надеялся на перемены, старался смотреть на их жизнь в исторической перспективе, то есть независимо от субъективных представлений о добре и зле. Но все было напрасно. Я чувство­вал: они виновны. А чувства не подвластны разуму. Именно они - историче­ские. Это то, что ты действительно испытываешь, то, что реально, хотя мы бываем неискренни и с самими собой. И вот сегодня, в первые дни 1975 года, я чувствую, что они виновны. Может быть, «виновны» не совсем верное сло­во и его надо уточнить. Я не столько их осуждаю, сколько испытываю «ослаб­ление любви к ним», которое уступает место не ненависти, но обвинению.

Мне есть в чем упрекнуть «детей», я хорошо это чувствую, но любое чув­ство иррационально, его трудно выговорить словами. И далее: поскольку я - предполагаемый, идеальный, исторический отец - осуждаю детей, то, стало быть, я принимаю и идею их наказания.

И вот уже я начинаю понимать грозную и слепую фатальность афинско­го Хора, который провозглашает идею наказания детей как нечто естественное и неизбежное. С той разницей, что Хор, носитель этой вечной и глубокой мудрости, добавлял, что дети несут наказание за «вину отцов».

Хорошо, теперь я без колебаний готов согласиться и с этим. Я согласен принять на себя вину отцов. Если я осуждаю детей, тем самым оправдывая их наказание, то уж тем более не сомневаюсь в своей вине. Потому что я - отец. Один из тех, кто несет ответственность сначала за фашизм, затем за фашистско-клерикальный режим, за псевдодемократию и, наконец, за новую норму государственной власти - власти потребления, которая есть уже окончательное разрушение: разрушение разрушения.

Итак, вина отцов, за которую расплачиваются дети, - «фашизм» как в его архаических формах, так и в абсолютно новых (новых ли?), без возможных аналогий в прошлом?

Мне трудно согласиться, что вина именно в этом. Может быть, это мое субъективное мнение. Лично я всегда был антифашистом, но никогда не принимал и новую власть, о которой пророчески говорил Маркс еще в «Манифесте». Мне кажется, сводить вину к фашизму неисторично и к тому же отдает конформизмом.

Я уже слышу возмущенные крики ханжей по поводу того, что еще только собираюсь сказать. И их доводы: «отстало», «реакционно», «враг народа», «он не видит того нового, что есть в наших детях, и, хотя это новое не лишено драматизма, он не понимает, что это и есть жизнь». Так вот, я думаю, что тоже имею право на жизнь, потому что, будучи отцом, я не перестаю в то же время оставаться сыном. Кроме того, я считаю своим долгом откровенно и мужественно говорить детям, что я о них думаю. Жизнь требует от нас сме­лых решений, бесстрашных упражнений ума, а не предвзятых, обывательских мнений. Лучше быть врагом народа, чем врагом реальности.

Наши дети, особенно подростки, почти все - монстры. Их внешний вид способен напугать, во всяком случае, вызвать жалость. Ужасные, карикатур­ные прически, серые лица, тусклые глаза. То ли это маски каких-то страшных туземных сект, то ли признаки обезличивающей интеграции.

Отгородившись от отцов стеной с целью засадить их в гетто, они сами оказались в нем, по другую сторону этой стены. И вот теперь они стоят, вце­пившись в колючую проволоку, и молча смотрят на нас, каких-никаких, но все же людей. В лучшем случае похожие на нищих, которые просят милосты­ню молча, одними глазами, то ли потому, что им не хватает смелости просить вслух, то ли потому, что не умеют говорить. В других случаях - не лучших, но и не худших — у них вообще нет никакого выражения. Глаза их бегают, мысли витают, они послушны и одновременно полны презрения, терпеливы и нетерпимы. Они знают больше, чем их сверстники десять или двадцать лет назад, но этого все равно мало. И, наконец, худший случай, когда они - на­стоящие преступники. Сколько их? По сути, преступником может быть лю­бой из них. Любая группа подростков, случайно повстречавшихся вам на ули­це, может оказаться шпаной. У них пустые тусклые глаза, обличье роботов, лишенных индивидуальности, они ничем не отличаются друг от друга и все на одно лицо. Стереотипность делает их особенно опасными. За их молчани­ем может последовать как робкая просьба о помощи (какой?), так и удар но­жом. Они больше не отвечают за свои поступки, я бы сказал, за свои муску­лы. Не понимают разницы между причиной и следствием. Несмотря на кажущееся улучшение условий жизни, школьного образования, они дегради­ровали до полной примитивности и отупения. Если, с одной стороны, они стали лучше говорить по сравнению со средним итальянцем прежних лет, то, с другой, они почти некоммуникабельны. Они разговаривают между собой на каких-то непонятных диалектах и сленгах или вообще молчат, лишь вре­мя от времени испуская какие-то гортанные крики или выхрюкивая неясные междометия. Они не умеют улыбаться, не умеют смеяться. Они могут толь­ко ухмыляться и гоготать. В этой огромной массе подростков (особенно ти­пичной для центра и юга Италии) есть и своя элита, к которой, разумеется, принадлежат дети моих читателей. Но мои читатели не станут утверждать, будто их дети - счастливые дети, естественные и независимые, как твердят некоторые безмозглые журналисты. Они, конечно, лучше: у них бывают ми­нуты сомнений, вольнодумства, торжества. Но в общей панораме функция их тоже регрессивна. «Регулируемая» свобода не может преодолеть вековых привычек к кодификации.

Конечно, эти группы образованных молодых людей (их стало больше, чем раньше) достойны симпатии и любви, потому что они - страдальцы. По причине целого ряда обстоятельств, негативных для большинства молодых людей, они тоньше, прогрессивнее, лучше образованны, чем их сверстники десять или двадцать лет назад. Но что они могут сделать при всей своей ин­теллигентности и культуре?

Итак, дети, которых мы видим вокруг, - это «наказанные» дети: они не­счастны от рождения, и кроме того, еще неизвестно, что ждет их в буду­щем, - быть может, поголовное истребление (таково, во всяком случае, наше глубоко укоренившееся предчувствие).

Но это дети, «наказанные» по нашей вине, то есть за грехи отцов. Справед­ливо ли это? Для современного читателя этот вопрос долго оставался без от­вета.

Так вот: да, справедливо. Современный читатель пережил опыт, который делает для него трагически понятным казавшееся ранее таким иррациональ­ным и бессмысленно жестоким утверждение народного Хора древних афи­нян, что дети должны платить за прегрешения отцов. Дети, над которыми тяготеет вина отцов, несчастны; и нет более очевидного и решающего дока­зательства их вины, чем это несчастье. Было бы слишком просто, а в истори­ческом и политическом смысле аморально оправдывать детей за то, что в них самих есть плохого, грубого, бесчеловечного, тем фактом, что отцы их тоже ошибались. Негативное отцовское наследие может оправдать их лишь напо­ловину, а за другую половину они несут ответственность сами. Они не невин­ные дети. Фиест виновен, но и сыновья его тоже виновны¹. И справедливо, чтобы они несли наказание и за ту половину чужой вины, к которой тоже причастны.

Но остается еще вопрос: в чем же на самом деле заключалась вина отцов?

Ответ на этот вопрос имеет первостепенное значение. Судя по тяжелым последствиям, по суровости наказания, которое понесли дети, речь, вероят­но, должна идти о тягчайшей вине. Может быть, о самой тяжкой вине отцов за всю историю человечества. И отцы эти - мы, что кажется нам невероят­ным.

Как я уже говорил, нам следует избавиться от мысли, будто эта вина свя­зана с фашизмом, то есть с капиталистической диктатурой в действии. Ведь среди детей, так жестоко наказанных их собственным образом жизни (а в будущем им грозит еще нечто более ужасное), есть также дети антифашистов и коммунистов.

Итак, фашисты и антифашисты, хозяева и революционеры - у всех у нас одна общая вина. До сегодняшнего дня все мы, говоря об отцах и детях с бессознательным расизмом, подразумевали отцов-буржуа и детей буржуа. История была их историей, а народ, как мы считали, имел свою отдельную историю, на протяжении о которой дети просто повторяли своих отцов.

Но сегодня все переменилось. И если, говоря сегодня об отцах и детях, мы продолжаем подразумевать под отцами буржуазных отцов, то под детьми мы подразумеваем как детей буржуазии, так и детей пролетариата. Апокалипсическая картина, которую я здесь нарисовал, включает и буржуазию, и народ. Обе истории соединились, и это происходит впервые в истории человечества.

Унификация произошла под знаком «развитого общества потребления». Нельзя сказать, что антифашисты, и особенно коммунисты, всерьез проти­водействуют подобной унификации, характер которой впервые по-настоя­щему тоталитарен, хотя репрессивные меры не похожи на прежние полицей­ские методы.

Вина отцов не только в насилии власти, не только в фашизме, хотя, разу­меется, и в этом тоже. Но в первую очередь это устранение из нашего созна­ния, то есть из сознания антифашистов, ненависти к «старым» фашистам, предложение считать их нашими «братьями-дебилами». И во-вторых, - и это особенно страшно, так как происходит почти бессознательно, что не сни­мает с нас вины, - примирение с геноцидом, осуществляемым новыми фашистами, неофашистами.

Откуда это ощущение «братства» со старым фашизмом и терпимость по отношению к новому фашизму?

Потому что есть - и в этом все дело - идея, объединяющая всех нас, всем нам свойственная: будто худшее зло в мире - бедность и, следовательно, культура бедных классов должна быть заменена культурой господствующих классов.

Другими словами, наша вина отцов заключается в убежденности, будто история может быть только буржуазной историей.