Из книги "Моя жизнь и взгляды", издательство "Прогресс", М., 1973г., перевод с английского М. Арского и В. Белоконя; Charles Scribners Sons, N.Y., 1968

Мне хотелось бы поделиться некоторыми размышле­ниями о том, что значит наука для меня лично и для об­щества. Излагать свои соображения я начну с весьма три­виального замечания о том, что достижения и успехи в жизни зависят во многом от везения. Самому мне повезло с родителями, женой и детьми, с учителями, уче­никами и коллегами-сотрудниками. Мне посчастливи­лось пережить две мировые войны и несколько государ­ственных переворотов, среди которых гитлеровский был для меня, как неарийца, наиболее угрожающим.

Я считаю нужным рассматривать науку с двух сто­рон - под углом зрения личных интересов, а также инте­ресов общества. С самого начала я сильно увлекся науч­ными исследованиями; они до сих пор доставляют мне удовольствие. Это чувство немного напоминает то, которое испытывает каждый при отгадывании кроссвордов. Но все же чувство, охватывающее исследователя в науке, неиз­меримо более сильное, сильнее того, что можно испыты­вать от любой творческой работы, за исключением разве что искусства. Эта радость творчества состоит в том, что вы переживаете, как самые сокровенные тайны природы раскрываются перед вами, как разгадывается секрет про­исхождения Вселенной, как ваша работа обнаруживает смысл и порядок там, где до вас не могли обнаружить ничего, кроме бессмысленной путаницы явлений. Это чувство можно назвать философским удовлетворением.

Я изучал философов всех времен и встретил у них множество ярких идей, но не смог усмотреть никакого стабильного прогресса к более глубокому познанию или пониманию сути вещей. Наука, напротив, наполняет меня чувством устойчивого прогресса, и я убежден, что именно, теоретическая физика есть подлинная философия. Она революционизировала самые основные понятия, например о пространстве и времени (теория относительности), о при­чинности (квантовая теория), а также о субстанции и ма­терии (атомистика). При всем этом теоретическая физика научила нас новым методам мышления (принцип допол­нительности), применимость которых далеко выходит за рамки физики. В последние годы я был занят попытками формулирования философских принципов, выводимых из науки.

Когда я еще был молод, промышленность весьма мало нуждалась в ученых. Поэтому их единственным способом зарабатывать на жизнь было преподавание. Для меня преподавание было делом приятным, особенно преподава­ние в университете. По-моему, задачу преподнесения науч­ных истин так, чтобы увлечь студентов и побудить их творчески мыслить, можно решить лишь на уровне ис­кусства, подобного искусству романиста или даже драма­турга. Это же требуется и для написания учебников. На­ибольшее удовольствие доставляет обучение студентов и аспирантов, ведущих самостоятельную исследовательскую работу. Мне посчастливилось иметь среди таких студентов настоящих гениев. Как чудесно открыть в учениках та­лант и побудить этот талант к плодотворной работе.

Таким образом, с личной точки зрения, наука предоста­вила мне в полной мере удовлетворение и радость, которые только может получить человек от своей професси­ональной деятельности. Однако на моем веку наука стала делом государственной важности, она привле­кает пристальное внимание общества, и теперь устарела точка зрения на науку как на «искусство ради искусства», которой я придерживался в молодости. Наука стала не­отъемлемой и наиболее важной частью нашей цивилиза­ции, а научная деятельность теперь понимается как непо­средственный вклад в развитие цивилизации. В наш век техники наука обрела социальные, экономические и по­литические функции. И какой бы отдаленной от техниче­ских приложений ни выглядела ваша работа, она пред­ставляет собой звено в цепи действий и решений, опре­деляющих судьбу всего рода человеческого. Я сам осознал этот аспект науки во всем его значении только после Хиро­симы. Но затем эта сторона науки оказалась (для меня) настолько важной, что я вынужден был переосмыслить те перемены, которые вызвала наука в делах человеческих на протяжении только одной моей жизни.

Несмотря на всю мою любовь к научной работе, ре­зультаты моих размышлений оказались угнетающими. Эту обширную тему не уложишь в несколько строчек. Однако очерк моей жизни был бы неполным, если бы я не дал хотя бы намек на то, к чему я пришел.

Теперь мне представляется, что попытка природы со­здать на этой земле мыслящее животное вполне может кончиться ничем. Доводом в пользу такого заключения служит не только большая и всевозрастающая вероят­ность развязывания ядерной войны с уничтожением всей жизни на земле. Если даже такую катастрофу удастся предотвратить, ничего, кроме темного будущего, не ждет человечество. Другого будущего я увидеть не смог. Из-за своего развитого мозга человек убежден в собственном превосходстве над всеми другими животными; и все же можно сомневаться, счастливее ли он со всем своим само­сознанием, чем бессловесное животное.

Вся история человечества просматривается на протя­жении немногих тысячелетий. Она полна волнующих со­бытий, но в целом довольно однообразна: чередование пе­риодов войны и мира, разрушения и созидания, расцвета и упадка. Всегда существовала кое-какая элементарная наука, развитая философами, а примитивная техника практически не зависела от науки и находилась всецело в руках ремесленников и народных умельцев. И наука, п техника развивались весьма медленно, столь медленно, что довольно долго какое-либо изменение было едва ощу­тимым и не сказывалось заметно на жизни людей. Но вот внезапно, каких-нибудь триста лет назад, произошел взрыв интеллектуальной активности, родилась современ­ная наука, современная техника.

С тех пор они развиваются со всевозрастающей быст­ротой, даже быстрее, вероятно, чем по экспоненциально­му закону, изменив человечество до неузнаваемости. Однако, хотя этими изменениями мы обязаны разуму, они разумом не контролируются. Едва ли необходимо под­тверждать этот факт примерами. Медицина справилась с большинством источников заразы, почти со всеми эпидемическими болезнями, и это привело к удвоению продолжи­тельности человеческой жизни, причем достигнуто это бы­ло в пределах жизни одного поколения. Результат? Перс­пектива катастрофической перенаселенности. Люди стали жить скученно в городах, теряя всякий контакт с приро­дой. Естественные формы жизни быстро исчезают. Связь между различными частями земного шара становится почти мгновенной, путешествия - неправдоподобно быст­рыми. Результат: каждый незначительный кризис в лю­бом уголке мира влияет на весь остальной мир, что де­лает разумное урегулирование политических отношений практически невозможным. Автомобиль сделал общедо­ступной любую глушь, но прокладка дорог портит места отдыха.

Впрочем, недочеты такого рода могут быть со време­нем исправлены техническими или административными средствами.

Настоящая болезнь гнездится глубже. Она состоит в разрушении этических принципов, которые создавались веками и позволяли сохранять достойный образ жизни да­же во времена жесточайших войн и повсеместных опусто­шений. Достаточно привести пару примеров того, как тра­диционная этика исчезла под воздействием техники. Один пример из мирного времени, другой — из военного.

В состоянии мира основу жизни общества составлял упорный труд. Человек был горд своим умением работать и плодами своей работы. Квалификация и изобретатель­ность в применении знаний ценились очень высоко. Се­годня от этого мало что осталось. Применение машин и автоматики принижает значение личного вклада человека ,в выполняемую работу и уничтожает чувство собствен­ного достоинства. Теперь целью работы и вознагражде­нием являются деньги. К деньгам же люди стремятся ра­ди приобретения продуктов производства, создаваемых другими людьми опять-таки ради денег.

В войне идеальный солдат отличался силой, храбро­стью, великодушием к побежденным и состраданием к беззащитным людям. От всего этого ничего не осталось. Новейшее оружие массового уничтожения не оставляет места для каких-то этических ограничений и низводит солдата до положения убийцы-технолога.

Такая девальвация этики объясняется длительностью и усложненностью пути от действий человека до конечного результата. Большинство работников знают лишь уз­кий участок процесса производства, и едва ли когда-ни­будь удается видеть полностью законченное изделие - продукт этого производства. Естественно, сознание этого факта не наполняет работника чувством ответственности за этот продукт или за его использование на практике. Вне его поля видимости решается вопрос о том, с недоб­рыми или добрыми намерениями, во вред или на благо используются плоды его труда. Наиболее отвратитель­ным последствием такого рода разрыва между дейст­вием и его результатом было уничтожение миллионов лю­дей во время фашистского режима в Германии; убийцы типа Эйхмана не признавали себя виновными, ссылаясь на то, что они «исполняли свои обязанности» и не имели никакого отношения к конечной цели, которую ставили перед собой их руководители.

Терпят крах попытки приспособить наш этический ко­декс к ситуации, создавшейся в технический век. Предста­вители традиционной христианской этики не нашли такого средства, насколько мне известно. В некоторых странах идея об этическом кодексе, действительном для каждого человека, отброшена и заменена принципом, что законы государства - это и есть моральный кодекс.

Оптимист может надеяться, что из этого закона джунг­лей вырастет новая этика, причем вырастет вовремя, что­бы позволить избежать ядерной войны и всеобщего уни­чтожения. Однако не исключена и противоположная воз­можность — не существует никакого решения этой проблемы в силу самой природы переворота в человеческом мышлении, вызванного научно-технической революцией.

Здесь я останавливаюсь только на главных пунктах проблемы, о которой я не раз уже писал (см. главу «Символ и реальность» в этой книге). Речь идет о том, что средний человек - это наивный реалист. То есть, он воспринимает свои чувственные впечатления как непосред­ственную информацию о реальности, подобно животному. К тому же он еще и убежден, что все другие люди придерживаются того же, воспринимая такую же информа­цию. Средний человек не осознает, что нет никакого спо­соба удостовериться, является ли его личное представле­ние (о том, что дерево зелено и т. п.) таким же, как пред­ставление (об этом же дереве) у другого человека, и что даже само слово «такое же» не имеет здесь никакого смысла. Индивидуальный чувственный опыт не имеет объективного и подтверждаемого значения, смысла, кото­рый можно сообщить другим. Сущность же науки состоит в установлении объективных соотношений между резуль­татами двух или более отдельных чувственных опытов, а особенно соотношений равенства. Такие соотношения можно сообщить, и их могут проверить различные экспе­риментаторы. Если же намеренно ограничиваться упо­треблением только таких (научных) утверждений, то по­лучается объективная, хотя и бесцветно-холодная, кар­тина мира. Именно в этом заключается характеристика научного метода¹. В так называемый период классической физики, то есть до 1900 года, методология науки развива­лась медленно. Та методология, характерные черты кото­рой я упомянул, стала доминировать в новейшей атомной физике. Это привело к чрезвычайному расширению го­ризонта знаний и в космосе и в микромире, а также к поразительно успешному овладению силами природы. Но успех этот куплен ценой мучительной расплаты. Ибо на­учный подход страдает склонностью порождать сомнение и скептицизм по отношению к традиционному, ненаучно­му знанию и даже по отношению к простым, безыскус­ственным поступкам, которые составляют неотъемлемую часть жизни человеческого общества.

Никто еще не придумал средств для поддержания ста­бильности общества людей без помощи традиционных этических принципов, и никто не знает, как обосновать научными методами традиционные этические нормы.

Настоящие ученые составляют, как всегда, ничтож­ное меньшинство, однако внушительные успехи техники поставили этих людей на ключевые позиции в обществе. Они прекрасно сознают явное преимущество своего образа мышления, позволяющее им достигать большей объектив­ности, но плохо — принципиальную ограниченность та­кого мышления. Их политические и этические суждения поэтому зачастую примитивны и вызывают опасения.

Уровень развитости того стиля мышления, который отличен от естественнонаучного, зависит, конечно, также от образованного меньшинства — законоведов, теологов, историков, философов, которые в силу определенной огра­ниченности своей подготовки не способны распознать наиболее мощные социальные силы нашего времени. Та­ким образом, цивилизованное общество оказывается рас­колотым на две группы: одна из них руководствуется традиционными гуманитарными принципами, а другая - естественнонаучными идеями. Эту ситуацию в последнее время обсуждали многие выдающиеся мыслители, напри­мер Чарлз Сноу в своей книге «Наука и правительство». Отмечая эту слабость нынешнего социального устройства, ряд видных авторов выражают уверенность, что ситуация эта будет ликвидирована разумно сбалансированным обра­зованием.

Предложений улучшить образование в указанном на­правлении множество, но пока от них мало пользы. Судя по моему личному опыту, весьма многие ученые и инже­неры - это вполне прилично образованные люди, знако­мые с литературой, историей и другими гуманитарными предметами; они любят живопись и музыку, некоторые даже пишут картины, другие играют на музыкальных ин­струментах. Но в то же время научное невежество и даже презрение к науке пугающе распространено среди людей с гуманитарным образованием. Если говорить обо мне лично, то я знаю и люблю многие произведения немецкой и английской литературы и даже пытался заниматься переводом стихов с немецкого на английский. Мне зна­комы также произведения других европейских авторов - французских, итальянских, русских и других. Я люблю музыку и в молодости довольно прилично играл на форте­пьяно, участвуя в камерных концертах, а иногда исполнял с друзьями несложные концерты для двух фортепьяно, изредка даже в сопровождении оркестра. Всю жизнь я с интересом читал труды по истории, а также по актуаль­ным социальным, экономическим и политическим про­блемам. Я предпринимал попытки влиять на политическое общественное мнение своими статьями и выступлениями по радио.

Многие из моих коллег разделяли эти интересы и ув­лекались той же деятельностью: Эйнштейн был хорошим скрипачом, Планк и Зоммерфельд были превосходными пианистами; то же самое можно сказать про Гейзенберга и многих других. Что же касается философии, то любой современный ученый-естественник, особенно каждый фи­зик-теоретик, глубоко убежден, что его работа теснейшим образом переплетается с философией и что без серьезного знания философской литературы его работа будет впу­стую. Этой идеей я руководствовался сам, стараясь вдох­нуть ее и в своих учеников, чтобы сделать их не какими-то приверженцами традиционной философской школы, а специалистами, способными критически анализировать уже известные понятия и системы, найти их пороки и преодолеть их с помощью новых концепций, как учил нас Эйнштейн. Поэтому я считаю, что ученые-естественники отнюдь не оторваны от гуманитарного образа мышления.

Другая сторона вопроса представляется мне в несколь­ко ином свете. Уж очень многие люди с чисто гуманитар­ным образованием, которые встречались мне, не проявляли даже признаков склонности к действительно научному мышлению. Зачастую им были известны научные факты, иногда настолько специальные, что я сам о них едва слы­шал, но люди эти в корне не признавали научного метода рассуждения, который я формулировал выше. Они были, по-видимому, неспособны ухватить суть научного метода. Мне представляется, что искусное и фундаментальное на­учное мышление - это некий дар, который нельзя ком­пенсировать обучением и который достается лишь нич­тожному меньшинству.

Однако в практической жизни, особенно в политике, требуются люди, сочетающие жизненный опыт и гумани­тарные интересы со знаниями в области науки и техники. Более того, они должны быть людьми деятельного, а не созерцательного типа. У меня сложилось впечатление, что никакими мерами по улучшению методов образования нельзя добиться, чтобы неодаренные люди приобрели все требуемое для этого.

Меня преследует мысль, что такой разрыв в челове­ческой цивилизации вызван именно открытием научного метода и наступил, быть может, необратимо. Хотя я влюблен в науку, меня не покидает чувство, что ход раз­вития естественных наук настолько противостоит всей истории и традициям человечества, что наша цивилиза­ция просто не в состоянии сжиться с этим процессом. Нынешние политические и милитаристские ужасы, пол­ный распад этики - всему этому я сам был свидете­лем на протяжении своей жизни. Эти ужасы можно объяснить не как симптом эфемерной социальной слабо­сти, а как необходимое следствие роста науки, которая сама по себе есть одно из высших достижений человече­ского разума. Если это так, то человеку как существу сво­бодному и способному отвечать за свои действия должен наступить конец. Если даже род человеческий не будет стерт ядерной войной, он может выродиться в какие-то разновидности оболваненных и бессловесных существ, живущих под тиранией диктаторов и понукаемых с помо­щью машин и электронных компьютеров.

Конечно, это скорее похоже на кошмарный сон, чем на пророчество. Хотя я сам не принимал участия в при­менении научных знаний для разработки столь разруши­тельных устройств, какими являются атомная и водород­ная бомбы, я все же чувствую, что несу за эти вещи опре­деленную ответственность. Если мои представления верны, то судьба рода человеческого неизбежно связана со спецификой самого человека, а он представляет собой такое создание, в котором перемешаны животные ин­стинкты с интеллектуальной мощью.

Однако эти рассуждения вполне могут оказаться и не­верными. Именно на это я и надеюсь. Когда-нибудь чело­век сможет стать более способным и мудрым, чем кто-либо из людей нашего времени. Тогда человечество выйдет из тупика.